Генрих Сапгир: проверка реальности…

Чуть больше семи лет прошло с того дня, когда Генрих Сапгир в троллейбусе вдруг сказал своей жене Миле: «Никогда так хорошо не было…» И перестал быть. Он, разумеется, этому не удивился, он об этой реальной, но как бы условно не существующей форме бытия, знал давно, примеривался к ней всерьез и очень почтительно назвал ее еще в конце 70-х: «Вершина неопределенности». А поскольку это было названием поэмы (разумеется, без сюжета, без героев, без соблазнов романтизма и т.д.), то обратим внимание на одну из ее реплик в чисто сапгировской ярмарочно-балаганной манере ряда лет: Лохматенький пьяненький обыкновенный, но оказался так близко от сумасшедшей звезды, что тень твоя выросла в половину вселенной Я позволил себе кое-что подчеркнуть. Цитирую Сапгира по книге «Стихотворения и поэмы» (СПб, 2004, серия «Новая библиотека поэта»), включившей более 600 произведений, предисловие и обширный научный комментарий. Составители: Максим Д. Шраер и Давид Шраер-Петров одновременно авторы и первой, небольшой, правда, монографии с несколько амбициозным названием: «Классик авангарда». Нетрудно заметить, что поэт, видя себя в те годы, как всегда, и немного со стороны, непременно и в перспективе «лохматеньким пьяненьким», без знаков препинания, но с ясной мыслью в уме и пониманием значительности своей фигуры, — как бы мимоходом замечал, что, на самом деле, не чета тем, у которых, как из прорванного мешка, сыплются книги издательства «Советский писатель». Потому что он, не по своей вине, неизвестно как «оказался так близко от сумасшедшей звезды» и потому и тень его, отброшенная в будущее, уже совершенно явно, очевидно и непоправимо «выросла в половину вселенной». Я недаром так долго кружу вокруг этих строк, к слову, не самых совершенных в колоссальном наследии Генриха Сапгира. Ощущение присущей только ему инакости открылось ему давно. Один из мемуаристов заметил, что, близко зная Г.С. во всей полноте его трагикомических и профанно-сакральных причуд, порою улавливал в нем нечто нечеловеческое. Мне, близко знавшему поэта только в последние годы его жизни, эта загадочность как бы не принадлежавшего себе бытия, порою казалась просто отключением от собеседника. Но странно: это «отключение», этот «уход», как правило, отражался на его лице какой-то озадаченной просветленностью, его посещала некая «вершина неопределенности», для обозначения которой не было слов, и тогда он мягкой большой ладонью отстранял стихи и давал понять, что нечто уже завершилось, предстоит иное… Хочется верить, что будет сделана попытка определить место Генриха Сапгира в современной русской и мировой поэзии. Как характерный образец подобного рода попыток приведу цитату и мемуарной части упомянутой монографии: «Генрих Вениаминович Сапгир был классиком новейшей русской поэзии. Подобно другим вершинам нашей литературы — Пастернаку, Мандельштаму, Слуцкому — Сапгир привнес в поэзию России тончайшие мелодии еврейской души и острейшие противоречия еврейской мысли». Замечу: это слова из некролога в нью-йоркской эмигрантской газете «Новое русское слово». И это сказано одним из давних друзей поэта и знатоком его творчества. Должен сказать, что подобные «всемирно-исторические высказывания» случались в последние годы жизни поэта в Москве. Но должен заметить, что Генрих Сапгир ни к кому не присоединялся. Он уходил как бы за некий снегопад, не зная, куда себя деть, но, оставаясь точно прикованный к этому столбу, на котором на недосягаемой высоте угадывалась табличка: «Знаменитый поэт». Выскажу несколько частных соображений. Перед нами как бы первый вал добежавшей до нас волны его поэзии и его еще во многом непонятой и непрочитанной прозы. Многое пришло с запозданием на полвека, многократно изменившись во времени. Перед нами та самая «вершина неопределенности», о которой мы, отдалившиеся и оказавшиеся в ином времени, «должны» судить не спеша. Мало-помалу мы постигнем, а, может быть, и усомнимся в достоинствах отдельных ныне превозносимых (о, эта «Коробка скоростей»!) стихов и обнаружим в стихах, не вошедших в избранное (например, большой цикл «Параллельный человек»), возможно, и большие достоинства, а главное, приоткроются понемногу и не сразу, блуждающие смыслы (Х.Блюм, М.Шнейдер) его эпатажно-профанных текстов, как и новых версий его изобретательных «Псалмов», «Элегий», «Сонетов». Генрих Сапгир, подобно К. Малевичу, П. Мондриану, В. Кандинскому, был искателем того нового языка, поэзии-искусства, который ведет к некоему изначально-нетронутому, первичному в человеке, к «чистому Я», что ли. В нем, если прибегнуть к Сатпрему, «все клетки мыслили» неуясненным, не им придуманным мышлением. К концу жизни — свидетельствую! — он решительно отошел от всех карнавально выигрышных и игровых мотивов. Его все более занимала в поэзии реализация идеи чистой формы как абсолютной модели знакового содержания. «Образы-эквиваленты не принадлежат самому стиху, они позволяют ему быть не просто объектом-для-чтения, но действуют подобно тому, как подспудно действуют силы жизни, нарушая и подтачивая устоявшиеся формы» (О.Аронсон. «Синий Диван», №5, 2004). Поэт-философ, разумеется, был не чужд и философии иудаизма (штудировал труды р. Адина Штейнзальца!), но не забудем, что был он учеником еще закрытого от нас философа-перипатетика Евгения Кропивницкого, чтил философов античности и систему Дао. Его личность неисчерпаема. По матери он — из рода Шагалов.