Как Иван Шапиро бросил курить

Послушай, Енике! Ты мне сигарету в нос не суй, не надо. Ни единой затяжки. Бросил. Завязал. Лишил себя этой радости. Не по причине слабого здоровья. И не потому, что решил дольше всех на свете прожить. Только лишь потому, что я — человек слова. Пообещал — кровь из носу, стараюсь выполнить. А тут не просто слово, а обет дал. И не какому-нибудь своему дружку приятелю, а… Ладно, расскажу по порядку. Было это в Израиле. На Голанских высотах. В войну Судного дня. В Израиле ее называют Йом—Кипурской войной. И вот в этот день, День скорби и плача, когда вся жизнь в стране замирает, ни один автомобиль по улице не проедет, все — в синагогах, даже те, кто в Б-га не веруют, и там поют печально-сладостную молитву «Кол Нидрей», от которой из глаз исторгаются просветленные слезы. В этот самый день арабы коварно напали на Израиль и застали евреев врасплох. Правда, мы скоро очухались и врезали им как следует. И не вступись за них Америка с Россией, израильский флаг со щитом Давида дразнил бы мир на берегах Евфрата и Нила. Но что позволено Юпитеру, не позволено быку. В свое время русские оккупировали Прибалтику — целых три государства — в один присест проглотили, мир смолчал, будто так и надо. Китай оттяпал себе Тибет — и ничего, сошло. Еврею же всяко лыко в строку. Евреев модно жалеть и неискренне оплакивать, но, когда они, защищаясь, кому-нибудь нос свернут, такой крик поднимает прогрессивное человечество — выноси святых. Лежу я среди голых камней на этих самых Голанских высотах, о которых до сих пор спор идет — кому это каменное крошево принадлежит, лежу с противотанковым ружьем «базукой» русского производства, каких во множестве Израиль отобрал у арабов в виде трофеев еще в Шестидневной войне, и на душе у меня скверно — хуже не бывает. Я — еврей Шапиро с русским именем Иван — лежу с русской «базукой», которой мне предстоит поразить русский танк или бронетранспортер — у сирийцев на вооружении — сплошь русская техника, и по мне с сирийской стороны бьют русские дальнобойные орудия и тяжелые снаряды из русской стали, что возможно выплавил какой-нибудь мой родич, рвутся в скалах с таким грохотом, что глохнешь, и посыпают тебя убийственным дождем. В скалах не зароешься, не окопаешься, не укроешься в глубокой траншее. Лежишь открытый на колючих камнях и вжимаешься в них всем телом, а проку — никакого. Лежи и жди, втянув голову в плечи, как черепаха. Но у черепахи-то на спине панцирь. А у меня спина — голенькая, хлопчатой тканью пропотевшей рубахи прикрыта. И все. Такое ощущение — словно со спины кожу содрали и концы нервов спиралями завинтились и вибрируют от каждого взрыва. Куски камня падают возле моей головы, возле плеч, совсем рядом с ногой. Я нелепо, как лягушка, дрыгаю пока еще целой ногой, ищу ей место поудобней. Чтоб следующий камень не размозжил кость и не раскидал рваные куски мышц и сухожилий. Шансов уцелеть — практически никаких. Стрельба ведется основательно и надолго. Снарядов большой запас, и расходуют их, не скупясь. До утра далеко. Утром хоть атака начнется. Полезут оттуда танки. Я приложусь к «базуке», стрельну разок — другой. Жизнь! Ты действуешь! Ты в самом пекле! Но ты — участник на равных. А тут ты — мишень. Не замаскированная. И по тебе сажают безнаказанно. И когда от тебя останется мокрое место, все еще будут стрелять и перемалывать камень в щебенку, так что к утру даже следа не найдут, если кому взбредет в голову искать меня. Перевернулся я на спину, — какая разница, куда ударит: в грудь или в лопатку, результат один и тот же, летальный исход, как говорят врачи. Зато хоть перед концом увижу небо в звездах, а не каменное крошево, царапающее щеки и лоб. Лежу. Как на пляже. Руки и ноги раскинув. Гляжу в темную синь. А звезды, как живые копошатся. Мерцают. Подмигивают. В горах звезды кажутся ближе, интимней. Да, на этой библейской земле, откуда все религии пошли, все выглядит намного возвышенней. Лежу. Уставился на звезды. И скулить мне хочется, как щенку бездомному. Некому меня пожалеть. Да и некому будет поплакать, когда меня не станет. А не станет меня через минуту. Ну, если повезет — через пять. Снова взрыв. Совсем близко. Камни градом стучат вокруг моего мягкого податливого тела, но ни один осколочек пока не зацепил. Жду следующего взрыва. И вдруг слышу слова молитвы. На иврите. Скосил глаз. Слева от меня, так же распластавшись спиной по камням и глаза вперив в небо, горячо с надрывом шепчет молитву солдат. Каска съехала с головы и я вижу над его ухом пейс — длинный, свернутый жгутом локон волос. Черных. С проглядывающей сединой. Седина и в смоляной бороде. Солдат — из религиозных. Должно быть, хасид. Он разговаривает с Б-гом Он не один. У него есть собеседник. Даже здесь, в каменном грохочущем аду. Собеседник, у которого всегда найдется лишняя минута выслушать человека. Особенно, если человеку вот-вот расставаться с жизнью. А с кем я могу поговорить? Кому скажу последнее слово? С кем отведу душу? Я в Б-га не верую. Так приучили с детства. Так жили в Ленинграде все, кого я знал. Без Б-га. Говорят, до моего рождения они верили в Сталина, в коммунизм. Но когда я на свет появился и стал соображать, уже никто и в это не верил. Я жил без сомнений: нет загробной жизни. И в небе не обнаружены космонавтами ни ангелы, ни черти. Есть бесконечность. Наша галактика с миллионами планет больших, чем наша грешная Земля! А там еще галактики. Новые скопища планет. Еще и еще. Без конца. Среди такого множества копошащихся в космосе мельчайших пылинок лежит на крохотной планете человеческое существо, малюсенькое, как микроб, и зовут этого бедолагу нелепо: Ваня Шапиро. Дышать ему осталось считанные минуты. Следовательно, и соображать не дольше. А хасид рядом горячо и хрипло шепчет молитву, жалуется Б-гу, спорит, втолковывает Ему что-то напоследок. Он покончит счеты с жизнью не в одиночестве, как я. Он с Кем-то. И Кто-то с ним. До последнего мига. Этот Кто-то, возможно, говорит ему в ответ утешительные слова. Я умру, как собака. Один. Никому на свете не нужный. А взрывы еще долго будут рокотать над моим телом, словно отпевая басами мою неприкаянную душу, и трассирующие пули цветными искорками будут заигрывать друг с другом над моим обезображенным лицом. И тогда меня вдруг осенило. До слез вглядываясь в темное небо, в мерцающее месиво звезд, я мысленно зашептал: — Слушай … и постарайся понять… Хочешь, я пообещаю Тебе… откажусь от чего-нибудь, что очень дорого мне… принесу Тебе в жертву. Если утром к восходу солнца я буду жив… то памятью моей бабушки, самого дорогого для меня человека, клянусь, что… — Я собрался с духом и уже вслух выпалил: — Откажусь от курева. Больше ни одной сигареты в рот не возьму. …К утру я был жив и встретил восход солнца. Хасид лежал рядом, убитый прямым попаданием в голову и витой локон его пейса вместе с куском черепной кости плавал в кровавой лужице в выемке камня. Потом на нас пошли танки. Я выстрелил из «базуки» и, получив отдачу в плечо, почувствовал себя совсем живым. Потом доставили питание. И вместе с едой — сигареты. Каждому солдату по блоку отличных дорогих сигарет «Данхил» — подарок американских евреев. Я с наслаждением понюхал блок, и, не распечатывая, вернул его весь — десять пачек «Данхила». С тех пор не курю.