Зябкий инкубаторный холеныш

Cемен Исаакович Кирсанов родился — ну, где такой поэт мог появиться на свет? — конечно, в Одессе 5(18) сентября 1906 года в семье портного-еврея («И он ставил заплатки на брюки и на жилет» — это Уткин). Ножницы, нитки, ткани, — это, разумеется, не то. Бумага, ручка, чернила, — вот настоящий материал для творчества. И Сема не стал портным, а ушел в поэзию. После одесской гимназии слушал лекции на филологическом факультете Одесского института народного образования. Стихи начал писать рано, под влиянием Хлебникова. Слово «футуризм» было для Кирсанова волшебно-притягательным, и он, совсем юным, возглавил южную ассоциацию футуристов в Одессе (затем Юголеф).

В Одессу приехал Маяковский, и Кирсанов тут же предстал перед главным футуристом страны. Шел 1924-й год. «Товарищ Маяковский, можно вам почитать стихи?» — «Читайте». Кирсанов прочитал: «Кидайся в дым, лети в угар,/ Кто рудокоп, кто кочегар». «Это хорошо, — сказал Маяковский, — можно напечатать в ЛЕФе». Так началась творческая дружба между мастером и учеником.

В 1926 году Кирсанов перебрался в Москву (Николай Асеев: «приехал из Одессы маленький Кирсанов с большим темпераментом самоутверждения») и стал постоянным гостем в квартире у Маяковского и Бриков. Маяковский звал его ласково «Семкой» и «Кирсанчиком».

— Кирсанчик! Что с вами? Отчего штаны драные? Отчего грустный? Идемте к нам жить, — басил Маяковский.

Лиля поддержала Маяковского:

— Нужно усыновить Семку.

Обо всем этом рассказал в своих воспоминаниях зрелый Кирсанов.

14 апреля 1930 года Маяковский застрелился. «Горчайшая, тяжелейшая дата моей жизни», — записал Кирсанов.

Владимир Владимирович надеялся, что молодой поэт способен в будущем сыграть роль его «преемника». Но не получилось. Кирсанов не стал «агитатором, горланом, главарем» пропагандистской поэзии.

У Маяковского слово отличалось яркой публицистичностью, а у Кирсанова оно в основном было игровым. И вообще Кирсанов не хотел быть партийным поэтом, вести массы куда-то вперед, он предпочитал оставаться «садовником садов языка», как он выразился.

Другим — подарки сентября,

гербарий леса осени;

А мне — гербарий словаря,

лес говора разрозненный...

Кирсанов ощущал себя филологом, лингвистом и даже неким «циркачом стиха». Обожал оригинальные рифмовки, рубленый ритм, каламбуры, неожиданные тропы, всякие метафоры и ассонансы. Про него ходила эпиграмма: «У Кирсанова три качества: трюкачество, трюкачество и еще раз трюкачество». И сам он живо и лихо откликался на литературную жизнь: «... Решения близкого/ с трепетом ждут оттуда./ Будут ли нас теперь обагрицовать/ или об Жаровать будут». Другими словами: будет равнение на Багрицкого или на Жарова?.. И еще: «Братие! Кого погребахом/ Ермилова с Авербахом?»

Как отмечал в своей поэтической антологии «Русская муза XX века» Евгений Евтушенко: «Поэтика Кирсанова циркового происхождения — это вольтижировка, жонгляж, фейерверк; как жаль, что у нас на сегодняшний день нет ни одного формалиста такого класса...»

Да, Кирсанов играл с формой, но как играл!

Серый, жесткий дирижабль

Ночь на туче пролежабль...

Кричит Золушка ему: -

«Диризяблик! Дирижаворонок!»

Он, забравшись в небо, ввысь,

Дирижяблоком повис...

Но это было написано потом, в экстазе поэтического мастерства, а в начале Кирсанов пишет по-маяковски, в духе революционного времени: «Крестьянская — буденновцам», «Красноармейская разговорная», поэма «Пятилетка» («Проходишь ты по строчечному фронту...»). И в подражание поэме Маяковского о Ленине — «Товарищ Маркс»(1933). Маяковскому Кирсанов посвятил стихотворение «Бой быков»: «Развеялась, растаяла/ галерея и вся Севилья,/ и в самое бычье хайло/ впивается бандерилья...»

Стилизатор из Кирсанова был отменный. Это показал даже его первый сборник стихов «Опыты» (1927). Он любил и, главное, умел переделывать на свой лад известные сюжеты, сочиняя, к примеру, поэму «Золушка». И еще написал много чего такого, что привязало его крепко к нелюбимым властями формалистам.

Всю жизнь — антрэ, игра, показ!

Алле! Циркач стиха!

Но «циркач стиха» хотел лишь одного: плавать на пароходе «Поэзия» и подчиняться его строгому капитану. Но советской поэзии требовалось железобетонное содержание, а вот его как раз у Кирсанова и не было, наличествовало, по определению критиков, лишь «вредное содержание». Поэма «Пятилетка» была разругана в пух и прах: «Невыполненная пятилетка», Кирсанов «не видит того, что не технический прогресс сам по себе, а новые общественные отношения — вот что здесь является основным». И вместо гражданского содержания «сплошная риторическая отсебятина». Критиковали нещадно, но, к счастью, не замели, не арестовали, не осудили. Как говорят, пронесло. Гроза прошла рядом. А тем временем Кирсанов (наступая «на горло собственной песне»?) иногда подсюсюкивал власти, посвящая некоторые свои стихи ударникам труда и бравым комсомольцам. Отдал дань стахановскому движению и за поэму «Макар Мазай» получил в 1950 году Сталинскую премию. Поэт-лауреат! И Кирсанов некоторое время ходил гоголем. А после смерти тирана на Втором съезде писателей (1954) выступил с либеральной речью о праве поэта на свой внутренний мир и на фантазию в лирических произведениях.

В 1956 году вышел первый сборник «День поэзии». В начале 1960-х Кирсанов ходил в кумирах, ибо он перекинул поэтический мостик к запретным тогда футуристам, и это не могло не восхищать на фоне пресной советской поэзии. На вечере, посвященном 50-летию Кирсанова, Николай Асеев назвал его музыкальной шкатулкой.

Кирсанова сильно тормознули — в смысле популярности — в годы войны. Он сочинил прекрасный лубок «Заветное слово Фомы Смыслова», но его, как бы мы сказали сегодня, не пропиарили. И вся слава досталась Твардовскому за его «Василия Теркина». Кирсанов очень недоумевал, почему Твардовский, а не он. Кстати, Кирсанов давно «воевал» с Твардовским и Исаковским, считая, что их поэзия неинтересна и примитивна.

Попутно дадим и портрет самого автора, то бишь, Кирсанова: «Невысокого, даже маленького роста, державшийся исключительно уверенно, чтобы не сказать — самонадеянно. Тщательно, хотя и несколько пестро, одевающийся. Очень живой, взрывной, эмоциональный» (Константин Ваншенкин).

На мой взгляд, уверенность Кирсанова шла оттого, что он мог в поэзии практически все. Кирсанову было подвластно многое, даже жанр поэтической фантастики («Поэма о роботе», «Герань-миндаль-фиалка», «Зеркала», «Дельфиниада»). А его циклы «Ленинградская тетрадь», «Московская тетрадь», «Взгляд на вещи», «Под одним небом», «Этот мир» — сплав публицистики и философии, религии и космологии. Он искал загадку жизни и смерти.

Внутренний мир всегда невидим, на то он и внутренний, а внешне… «Семен Исаакович запомнился мне своей роскошной седой курчавой шевелюрой, — вспоминает поэт Сергей Мнацаканян. — Был он невысокого роста, доброжелательный, очень довольный своим положением советского классика. Может быть, за это многие его не любили — за успех, за то, что доволен жизнью».

Последние годы Кирсанова были нерадостными. За 4 года до его смерти Корней Чуковский записал в дневнике: «Умер Крученых — с ним кончилась вся плеяда Маяковского. Остался Кирсанов, но уже давно получеловек». Кирсанов долго и мучительно умирал от рака горла. Болезнь, долгая больница, тяжелая операция. В больнице Кирсанов и Исаковский лежали рядом, в одном отделении, а одну ночь провели даже в одной палате. Разногласия отступали, обоих поэтов связала одна беда. Кирсанов молил в стихах:

Хоть бы эту зиму выжить,

пережить хотя бы год,

под наркозом, что ли, выждать

свист и вой непогод,

а очнуться в первых грозах,

в первых яблонь дыму,

в первых присланных мимозах

из совхоза в Крыму.

И в саду, который за год

выше вырос опять,

у куста, еще без ягод,

постоять, подышать.

А когда замрут, навеки

оба бьющихся виска,

пусть положат мне на веки

два смородинных листка.

…10 декабря 1972 года, в возрасте 66 лет Семен Исаакович ушел из жизни.