Африканские страсти в кабинете дантиста
— Ну-с, господин поручик, теперь мы с вами поговорим.
Поручик инстинктивно подобрал ноги и, ляскнув зубами по холодной стали щипцов, тревожно посмотрел на склонившегося над ним Розенблюма.
— Теперь мы с вами, господин поручик, поговорим, — давясь от неслышного внутреннего смеха, повторил Розенблюм. — М-да-с, поговорим… так сказать, покалякаем — антре ну суади!
— Ху-ха-хоуа-и, — согласился с несколько принужденным юмором поручик. — Ау-у…
— Начать с того, — смакуя каждое слово и умышленно игнорируя неискреннее оживление Слицкого, — продолжал Розенблюм, — начать с того, что в данное время я держусь — может быть, по ошибке, но, может быть, нет — за совершенно здоровый зуб.
— А! — слабо воскликнул поручик.
— За совершенно здоровый зуб! Лучшее украшение вашего лица, вашей молодости, вашей жизни, вашей веры в лучшие идеалы… вашей, вашей…
Припадок нервного колющего смеха мешал ему говорить.
«Если я ударю его в живот, — стал соображать поручик, — он упадет вперед на меня…»
Розенблюм поймал его мысль и произнес тихо и медленно, глядя в глаза поручику:
— При малейшем движении зуб сломается. Я даже могу на вас не смотреть. Вот, смотрите.
Он на самом деле отвернулся к окну, продолжая с небрежной грацией держаться за зуб Слицкого, и, видимо, наслаждался своим могуществом.
Поручиком овладело бешенство, но неприятный скрип во рту немедленно смягчил его остроту, сообщив Слицкому явное сознание всех преимуществ выжидательной тактики.
— Ну-с, — обращаясь опять к своей жертве, проговорил Розенблюм. — Теперь, когда мы приведены к повиновению и некоторому, сравнительному, спокойствию, мы будем отвечать, не торопясь, на все предлагаемые нам вопросы.
— Ладно, подлец, измывайся… Измывайся, — мысленно стискивая зубы, подумал Слицкий.
— Известно ли господину поручику, — подыскивая замысловатые выражения, продолжал Розенблюм, — что жена Льва Григорьевича Розенблюма принадлежит только означенному господину Розенблюму, и, если известно, то какие меры приняты господином поручиком для обеспечения прав собственности упомянутого выше лица на принадлежащее ему одному движимое имущество?
Не получив от поручика удовлетворительного ответа, Розенблюм взял щипцы в другую руку, и снова начал, с удвоенным весельем и пафосом:
— Известно ли господину поручику, что получение им записки от жены господина Розенблюма, содержащей переуступление другому лицу не принадлежащего ему имущества, есть деяние незакономерное? И если известно, то какие меры предприняты господином поручиком для передачи упомянутой записки господину Розенблюму — единственному законному владельцу своей жены со всеми ее дефицитами и прибылями?
— Идефикс, — тоскливо решил Слицкий, поднимая на своего мучителя ясные, доверчивые глаза. — Чем бы это его отвлечь?
— Не получив ни на один из наших вопросов удовлетворительного ответа, — продолжал Розенблюм, — мы переходим к очередным делам, предложив предварительно господину поручику пехотного полка Дроздову или немедленно передать нам упомянутую выше записку или лишиться принадлежащего ему, по праву собственности, зуба.
— Поручик Дроздов — мы ждем!
Розенблюм выставил вперед ногу, и, заложив свободную руку за борт жилета, стал ждать.
— О-хы-ха! — крикнул поручик. — А-ге-го-гох! — что должно было значить:
— Ошибка! Я не Дроздов!
Розенблюм, презрительно улыбаясь, вынул часы.
— Записка или зуб, — голосом неумолимым, как рок, произнес он. — Даю три минуты на размышление.
— Ка-ха-ха! А-йэ, ка-ха-ха! — осененный внезапной мыслью, прокаркал поручик на языке людей, с открытым ртом, фразу:
— Карандаш! Дайте карандаш!
«Не понимает, идиот! — двинув занывшей челюстью, гадал он с тоскливой, усталой злобой. — Или притворяется?..»
— Послушайте, — оторвавшись вдруг от часов, проговорил Розенблюм, голос его звучал просто и убедительно.
— Послушайте, ну что вам эта записка? Вы ее уже получили, даже, наверное, выучили наизусть. Вы, может быть, думаете, я не знаю, что швейцар носит вам записки в Сосновый переулок, семь? Странно! Если бы я этого не знал, то не держал вас теперь за совершенно здоровый зуб. Я на это сам неспособен, если не крайность.
Он покорно пожал плечами.
— Но что вы хотите? Крайность. Мне нужны фактические данные, чтобы говорить с ней по-человечески. Иначе ее не убедить. Женщина! Дайте мне записку!..
Он просительно, не желая этим ничего выразить, потянул поручика за зуб.
Слицкий принял это за намек и стал думать усиленнее.
Поручик Слицкий обладал душой мягкой и чуткой. И, несмотря на то, что большая часть его природной отзывчивости была отвлечена наружу, к зубу, он не мог оставаться равнодушным к глубоко расстроенному виду Розенблюма и тоске в его голосе.
«Действительно, должно быть, крайность, — подумал он сочувственно. — Бедняга, хоть и свинья!..»
— Записка или зуб, — напомнил Розенблюм. — Я вас спрашиваю русским, кажется, языком. Зуб или записка?
Он нетерпеливо постучал по столику.
— Ну, что вы сами хотите?
Если бы рот поручика Слицкого был в его полном и бесконтрольном распоряжении, он бы все разъяснил Розенблюму мягко и вразумительно, стараясь обходить деликатные места. Что, во-первых, — если при нем и имеется записка любовного содержания, то не от какой-то госпожи Розенблюм, а от Катюши Ивиковой. А, во-вторых, его, поручика Слицкого, зуб не мог ни при каких обстоятельствах отвечать за поступки поручика Дроздова, с которым он не имел ничего общего, кроме дома №7 на углу Соснового переулка и Садовой. Но так как настоящие условия парализовали всякую попытку к красноречию, моментально претворяя ее в усиленную мозговую работу, то поручику Слицкому не осталось ничего иного, как пойти на компромисс.
Он достал, скрепя сердце, душистый листок Катюши Ивиковой и протянул его хищно насторожившемуся Розенблюму.
«Милый, розовый котик, приходи, как всегда, туда же, Чучела не будет дома. Целую. Кися», — беззвучно, запекшимися губами, прочел Розенблюм.
И, выпустив зуб поручика, кинулся в дверь.
— Полощите пока рот! — уже издали донесся его голос.
Поручик устало сомкнул челюсти и задумчиво побрел к выходу.
***
Розенблюм вошел, не спеша, в спальню и молча протянул записку жене. Он знал, что молчание бывает иногда более выразительно, чем поток слов и жесты, действующие сильнее, чем пощечина. Почувствовала это и госпожа Розенблюм, как только увидела брезгливо сжатые губы мужа и устремленные на нее холодные, как сталь, презрительно сощуренные глаза.
Побледнев, она поймала трепещущий голубой листок, который Розенблюм выпустил из кончиков пальцев, как маленькую мерзкую гадину.
— Сейчас у меня был поручик Дроздов, — бесстрастным, хлещущим голосом, проговорил Розенблюм, — и передал мне вот эту вашу… записку. Вернее, я заставил его это сделать. Как — это вас не касается.
— Милый розовый Котик, — трепетно шевеля полными губами, прочитала госпожа Розенблюм. — … Чучела не будет дома… Целую. Кися.
Она слабо вскрикнула и уронила записку на стол. Потом опять поднесла ее к глазам, незаметно для себя понюхала и застыла в растерянной неподвижности.
— Мы ждем, — жестко напомнил Розенблюм, решив, что, судя по обстоятельствам дела, на его долю должно было выходить больше внимания.
Госпожа Розенблюм подняла медленно голову. Ее большие гордые глаза установились на миг на самой верхушке Розенблюма, где курчавились его редкие желтые волосы, — и тихо поползли вниз, смывая на пути все краски, все способное к жизни и протесту.
— И вы, — покачивая брезгливо головой, обратилась она к паре пузырей на брюках Розенблюма, — вы даже не знаете почерка вашей жены. Вы решаетесь обращаться к вашей жене, как какой-то Жорж Санд с первым попавшимся неприличным произведением? Вы?!!
Розенблюм почувствовал, как задрожали под пузырями его колени. Дрожащими руками он схватил записку. Почерк был неизвестный. Утомленный борьбой, ослепленный торжеством мнимой победы, он не потрудился как следует вглядеться.
Он был обманут еще продолжавшей трепетать в его руках жертвой.
— Значит, «Кися» — это не ты? — с безграничной тоской проговорил он.
— Не я, — неумолимо водя по нему глазами, сказала госпожа Розенблюм. — И «чучело» это на сей раз не ты. К сожалению, не ты, — добавила она с коротким гортанным смехом.
— Почему, к сожалению? — осмелился спросить Розенблюм.
Но это была последняя вспышка. Силы оставили его.
***
В тот же день Дроздов получил две записки:
«Пусть розовый Котик целуется со своей Кисей где угодно и сколько угодно, — писала госпожа Розенблюм. — Так поступают только подлецы.
Объяснения излишни, имеются фактические данные».
Вторая записка была еще короче.
«Вы спасли зуб, но потеряли честь. Факт».
Почерк был неизвестен.
Георгий ЛАНДАУ, «Сатирикон», 1913 г.
Подготовил Рафаэль Соколовский, Россия
Комментарии:
Добавить комментарий:
Добавление пустых комментариев не разрешено!
Введите ваше имя!
Вы не прошли проверку на бота!