ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ЗЕМЛЯКИ!

Журнал “Алеф” печатал отрывки из новой книги Юрия Шерлинга, где значительное место отведено созданию Камерного еврейского музыкального театра (КЕМТ). Книга “Одиночество длиною в жизнь” выходит в московском издательстве “Параллели”. Сегодня мы публикуем фрагменты главы, посвященной биробиджанской премьере оперы-мистерии “Черная уздечка белой кобылице” (музыка Ю. Шерлинга, слова И. Резника и Х. Бейдера, сценография И. Глазунова, режиссер-постановщик Ю. Шерлинг). …Хабаровск встретил нас ясно-голубым небом и неярким осенним солнцем. Мои актрисы, утомленные долгим перелетом со сменой часовых поясов, с промежуточной посадкой в Красноярске, словно ожили, увидев, что нет ни снежных сугробов, ни медведей, ни сбивающей с ног метели. Они успели поправить прически, подкрасить губки и, спускаясь по трапу, кокетливо, как и положено актрисам, улыбались встречавшим. Мне сообщили, что декорации прибыли и погружены в товарные вагоны поезда, уже ушедшего в Биробиджан. Здесь же, на летном поле аэродрома сели в автобус и отправились на Хабаровский железнодорожный вокзал. Разобрав свои чемоданы, сложенные на перроне, вошли в вагон. И тут мои женщины, воспрянувшие было духом после теплой встречи на аэродроме и погожего осеннего дня, вновь приуныли, оказавшись в заплеванном шелухой семечек, со сломанными скамейками “чуде” современного железнодорожного транспорта. Вдобавок ко всему, едва поезд тронулся, в вагон ввалились два подвыпивших мужика в засаленных телогрейках, и один из них, сизомордый, обратившись к Якову Явно, попросил: - Братан, дай закурить. Яша не курил. Чтобы избавить его от дальнейших объяснений с непрошеными пассажирами, весь облик которых красноречиво свидетельствовал, что это бывшие зэки, Феликс Добржанский предложил свои сигареты. - Геологи, значит, - заключил сизомордый, закуривая, - золото ищете? Мы тоже недавно искали… - Я балдею! – в отчаянии воскликнул Явно, когда незваные гости покинули вагон. – Б-же! С кем еду? Куда еду?! Эта истерическая реплика нашего “дер эрште” (“первого”) мрачной тучей нависла над кемтовцами. Пришлось, как говорится, брать ситуацию в свои руки. - Яков Явно и все, кто струсил, увидев бывших заключенных, могут выйти на ближайшей станции и вернуться в Москву, - сказал я резко. - О нет, Юрий Борисович! – взмолился Яша, видимо напуганный моим безапелляционным тоном. – Вы неправильно меня поняли! Мерный перестук колес сморил моих кемтовцев. И они задремали, прислонившись друг к другу. Впереди утомительный трехчасовой путь через тайгу в тряском вагоне плохонького поезда “Хабаровск – Биробиджан”. И вот, наконец, Биробиджан. То, что произошло дальше, не могло мне присниться и в самом радужном сне. Не успел поезд остановиться, как духовой оркестр грянул “На сопках Маньчжурии”. Я не сомневался, что нас будут встречать, но так! Перрон запружен народом. Впереди с алыми галстуками на груди, букетами цветов в руках пионеры. За ними – улыбающиеся, нарядно одетые мужчины и женщины с транспарантами: “Добро пожаловать, земляки!”, “Здравствуйте, наши дорогие артисты!” И от этой сверхторжественной встречи мои женщины окончательно впали в шок: “Все, мы пропали!”, “Нас отсюда никогда не выпустят!” - запаниковали они. Анетта Табачникова забилась в угол скамейки, вжалась в стену вагона и заявила, что она из поезда не выйдет. Когда кемтовцы все-таки вышли из вагона и смолк оркестр, Лев Борисович Шапиро, как и положено руководителю обкома партии, произнес небольшую приветственную речь. “Отныне у биробиджанцев, - сказал Шапиро, - есть собственный постоянный театр! Нам больше не придется ждать, когда в наш таежный край заглянет случайный гастролер”. Гримаса ужаса исказила хорошенькое личико Иры Климовой - еще секунду назад она щедро одаривала биробиджанцев своей белозубой улыбкой. Яша Явно рванулся было к вагону, но в это время под гром аплодисментов и звуки оркестра пионеры заученно кинулись вручать кемтовцам цветы, а взрослые тети и дяди - обнимать и целовать наших растерявшихся и перепуганных женщин. Наконец, торжественная церемония встречи закончилась, и нас повезли в гостиницу “Восток”. Я собрал всех мужиков, и, наскоро перекусив в ресторане фирменным блюдом “эксекфлейш”, мы вернулись на станцию разгружать отогнанные в тупик вагоны с театральным имуществом и декорациями. Беда, страшная беда поджидала меня! Оказалось, что минимум треть замечательных декораций Ильи Глазунова к спектаклю “Черная уздечка белой кобылице” разбита, часть вообще пропала, а до премьеры всего неполных четверо суток! Что делать?! Я кинулся в обком к Шапиро: - Премьеры не будет! Нет декораций! – И рассказал о случившемся. - Звони, - Лев Борисович придвинул мне свой правительственный телефон. Мне повезло, Глазунов оказался у себя в мастерской. После недолгой паузы он спросил: - Самолет ежедневно? - Ежедневно, - подтвердил я. И он ответил спокойно, словно наша встреча должна была состояться на соседней улице: - Вылетаю завтра, встречайте. …В гостиницу я попал лишь поздним вечером, когда все театральное имущество было отправлено во Дворец культуры, где нам предстояло играть, так как здание театра еще только строилось. Не успел закрыть за собой дверь, как она распахнулась, и мой номер заполонили актрисы КЕМТа. Перебивая друг друга, они стали обвинять меня в том, что я обманом заманил их в такую глухомань, откуда им вовек не выбраться. Марина Бухина плакала навзрыд. Ира Климова “благодарила” меня за Сан-Франциско, Вера Радачинская требовала, чтобы я немедленно отправил ее на Большую землю… И тогда я заговорил жестко: - Биробиджан – место приписки КЕМТа. Сюда мы будет приезжать два-три раза в году. Здесь будем играть премьеру каждого нового спектакля. Но жить постоянно в Биробиджане, где и сотни тысяч жителей не наберется? КЕМТ увидят и в Москве, и в Ленинграде, и в Киеве, и в Сан-Франциско. Обещаю. А сейчас всем – спать! Мне не до вас. У нас ЧП. – И я рассказал о пропаже части декораций. “Как? Где? Почему? Что делать?” – проблема с “биробиджанской пропиской” мгновенно забыта. В ту пору кемтовцы были единой, дружной семьей, и все ее заботы волновали каждого. …Не заезжая в гостиницу, мы с Глазуновым направились во Дворец культуры. Вошли в зрительный зал и обомлели. Во всю сцену висел занавес “Уздечки”. На выпуклой поверхности земного шара, погруженного в темную дымку мироздания с сияющими яркими точками звезд, тесно лепились друг к другу крыши горбатых ветхих домишек. И над ними вырастала, крепко упираясь ногами в землю, а головой устремляясь в космос, высокая фигура юноши в длиннополом черном сюртуке и белом шарфе, живописно обернутом вокруг шеи. Я видел эскиз с изображением этого юноши в мастерской Глазунова, он писал его с Юры Цивцивадзе. Но только сейчас оценил, как Глазунов – художник, приверженный русской теме, сумел точно, глубоко и поэтично вникнуть в тему еврейскую. Рабочие сцены подняли занавес, и мы оказались посреди улочки в местечке. Справа и слева – дома, лавочки, мастерские. На вывесках изображения сапога, бублика, ножниц... Грустная, безотрадная, решенная в серых тонах картина гетто под большим дождливым небом. “Погребальное братство”, как гласила вывеска на одном из ветхих домишек. Впервые увидев на сцене декорации первого действия спектакля, я понял, как сценография Глазунова стала символическим отражением динамики взаимоотношений и судеб героев пьесы. И я вспомнил, что Илья Сергеевич, создавая эти декорации, говорил мне: “Моя задача – выразить драму еврейского народа, всю глубину музыкальных образов твоей “Уздечки”. И продолжал изучать памятники культуры и истории еврейского народа. Но дальше шли уже иные сюрпризы. Были повреждены или вовсе отсутствовали фрагменты других декораций. Не отдохнув с дороги, выпив черного кофе, Глазунов принялся за работу. Местные плотники под его руководством занялись изготовлением недостающих деревянных конструкций. Илья Сергеевич расписывал их красками, которые удалось достать в Биробиджане и Хабаровске. Не покладая рук, работали целые сутки. Не пойму почему, но кто-то из местных рабочих сцены вдруг запустил в меня болванкой для укрепления декораций. И только окрик Глазунова, вовремя заметившего это, спас мне жизнь. …Вечером 9 ноября 1978 года, накануне премьеры, я провел генеральную репетицию – первую полноценную репетицию всего спектакля на сцене – под фонограмму и освещение, с декорациями и костюмами. На какой же отчаянно рискованный шаг пошел я, решившись играть премьеру “Уздечки”, знаменовавшую собой рождение нового театра, после единственной полноценной репетиции! На репетициях в Москве артисты пели исключительно под фортепьянный аккомпанемент концертмейстеров, и большинство даже не слышали ни разу фонограммы оперы - у нас физически не было возможности подключить звуковую аппаратуру в подмосковном самодеятельном клубе. На “генералке” присутствовал только Глазунов, он сам ставил свет. - Получилось! Нечто грандиозное и необычное, - сказал мне Илья Сергеевич, когда репетиция закончилась. И этих скупых его слов было достаточно, чтобы развеялись все мои сомнения.