Клятва узбека

 Эли ЛЮКСЕМБУРГ, Израиль
 6 февраля 2008
 3031
Cказал я ему: «Заслуги предков, мори, заслуги отцов — это не просто расхожие выражения и не библейский пафос, это работает, я на себе испытал. Недаром евреи посещают древние склепы — могилы предков: «Будьте нашими заступниками, будьте посланцами нашими!» — и злые решения отменяются — факт...»
Сказал он мне: «Предки за нами следят, вне всяких сомнений, следят пристально, всегда на помощь готовы прийти. Мы слиты в единую цепь завета, как бы одно поколение. И даже больше — как бы один человек, плывущий по бурному морю вечности к неведомым берегам. Мы не должны заставлять их краснеть, своих предков. Позорить их и стыдить за наши поступки.

Сказал я ему еще: «Мори*, я бы и это хотел узнать: о праве высоком ступить на Святую Землю, пройти по ней четыре локтя. О сроках каждого человека. Вы много об этом писали: «Все трубы небесные в сей час тебе вострубят...» И раби Нахман из Брацлова говорил: «И в нетерпении явится ангел, поднимет тебя и в спину погонит!»

Ведь нечто подобное и я испытал... Когда в ОВИРе нам объявили, что есть разрешение, что визы наши готовы, вдруг вышел тот самый злополучный указ: про выплаты за дипломы. Налог на евреев с высшим образованием. И тут мы с женой заметались, тут мы с Полинкой испытали настоящий шок. Три диплома имелось у нас: два моих и один ее. Кусков восемнадцать, как нам сказали — сумма астрономическая, хоть стой, хоть падай. А месячная зарплата в ту пору была рубликов 90 — 120 от силы у среднего инженера... Вы же, мори, понимаете, коммуняки — эти бандиты — всеми средствами евреев пытались остановить. Утечку мозгов, грядущий развал империи. Ограбить нас дочиста, на худой конец. 18.000 — было немыслимо, за гранью нашей реальности. Неужели, точка? Прощай, Израиль, неужели конец?.. Г-споди, что же нам делать? Мы жили тогда на улице Луначарского, у Дома Шахтеров, в квартирке крохотной и пустой. Никто из друзей не звонил, не приходил. Мы были как прокаженные: предатели, сионисты... Одно лишь слово «Израиль» повергало в панику. И вдруг в квартиру позвонили.

Была, мори, глубокая ночь, мы слушали с женой различные голоса. Они как раз обсуждали тот самый налог. Гневались, возмущались: «Голос Америки», «Би-Би-Си», «Коль Исраэль»... И я пошел открывать, Полинка же сразу «спидолу» выключила. Надо признаться, мори, к ночным звонкам мы сделались даже привычными.

Именно после полуночи. Однажды, помню, позвонила старушка из дома напротив, явившись тайком, с оглядкой. На кухню юркнула, как мышка. И принялась умолять, чтобы мы нашли ее сестру в Израиле, в Кирьят-Шмоне. Сестру родную по имени Клава. После войны она вышла замуж за польского еврея и сразу в Израиль уехала. Никто не знает, и знать не должен про страшный ее секрет. Не можем ли мы передать ее Клавке письмо и поклоны от Насти, а Б-г нам за это заплатит?

Еще приходили люди, русские в основном: с письмами, со странными поручениями. Вадим, например, Холопов из «Правды Востока», собкор республиканской газеты. Дед, мол, его где-то в начале века попал в Палестину, служил ключником при Русском Подворье в Иерусалиме. Купить умудрился участок земли. Но ничего не успел построить на нем, в Россию вернулся. А купчая вот сохранилась. Купчая — это наследство. И ветхую бумаженцию свою нам показал: не можем ли мы проверить: в силе ли сей документ? В архивах проверить, у адвокатов — цело ли Холоповых родовое сокровище?

Словом, мори, многие приходили, и я подумал, услышав звонок — это кто-то из них. В дверях стоял инвалид, он выглядел, как попрошайка: на костылях, без левой ноги, в помятой, грязной рубахе. В трусах ситцевых и в кепочке полотняной... Был август, духота стояла адская. Увидев на нем трусы, я вспомнил, что сам почти голый. Кинулся было обратно, но он меня удержал: «Не я ли буду Илюша Гартей, Илюша, который в Израиль едет?» — и за руку ухватил. «А Исер? — спросил он затем. — Исер был вашим отцом?»

Его закуток лепился к магазину «Динамо», он был ювелир и часовой мастер.

— Да-да, мой покойный отец... — и тут Полинка набросила на меня халат. –

Вы проходите, пожалуйста, проходите, я вижу вам тяжело стоять.

— Хапута меня зовут, — представился он. — Абба Хапута, заведующий обувным ларьком на Госпитальном рынке... Дети, мне есть до вас серьезный один разговор.

Квартира наша, мори, насквозь прослушивалась, обыски в ней проводились время от времени. При нас и в наше отсутствие. Я жестами стал показывать гостю, что лучше пройти на кухню, что есть «жучки» повсюду: «жучок» в телефоне, на люстре...

На кухне мы посадили Хапуту в угол. Он принялся вытирать тряпочкой пот с лица, с жирной седой груди. Была кошелка при нем, он на пол ее поставил, к окну прислонил костыли. И тяжко, наконец, вздохнул. Горестно, обреченно:

— Да, я старый, больной инвалид, в Исруэль я никогда уже не поеду. Один лишь Б-г знает, как я завидую вам! Жену мою зовут Мурочка, она татарка, Израиль ей нужен до одного места, простите за выражение. Ей хорошо и здесь. Что ей со мной не хватает? Я ногу потерял на войне, Мурочка была медсестрой в госпитале, так мы с ней поженились. Она для меня все — все на этом свете! Я без нее никуда... Но я не с баснями к вам пришел, я знаю, дети, что вы в отчаянии. Город, правда, большой, но что с героями нашими происходит — евреи не знают.

Полинка тем временем успела вскипятить воду, насыпала в чайник заварки. Расставила пиалушки, положила в блюдечко сушеный урюк. Жена, мори, у меня расторопная. Все трое мы закурили. И принялись за зеленый чай.

— Одно я не могу понять! — простонал наш гость и снял с головы кепочку. — Почему Исер не дожил до этого дня, этот праведник и золотой человек? Эта душа великая... Он больше всех был достоин Святой Земли! Скажу вам по правде: я видел его во сне, это он меня к вам послал: «Абба, Илюша мой срочно должен уехать!» Поэтому, наберитесь терпения, я все расскажу по порядку.

Культя у Хапуты падала с табуретки, он нервничал, снова туда ее клал. Тряпочка его давно была уже мокрой. Он обтирал пот своей кепкой. Пил чай пиалушка за пиалушкой. Мы тоже глушили с Полинкой чай, содрогаясь от нетерпения — наш гость нес в себе какую-то важную тайну.

Сначала он нам поведал, как его накрыли однажды с большой партией левой обуви. С поличным, прямо в ларьке — ему доставили целый фургон. И ларек его опечатали. Самого Хапуту арестовали, дело передали в прокуратуру. Следствие тянулось долго. Допрашивал Хапуту капитан милиции по фамилии Душанов, умный, симпатичный узбек, с которым сложились у Хапуты с самого начала добрые отношения. Удивительно сердечные, чуть ли не родственные. Находясь в камере, он отлично всегда питался, получал пищу исключительно с воли, от Мурочки. Но все это время мучительно соображал: откуда взялась вдруг такая к нему расположенность? Это что, проснулась у Душанова жалость к инвалиду войны? А может, Мурочка его подкупила-подмазала? Умница Мурочка, без мыла в угольное ушко пролезет... Может быть, все может быть. Дай только Б-г, чтобы дело его до суда не дошло, иначе червонец припечатают. Это уж точно! И если Душанов окажется до конца не чучмеком, он все капитану отдаст: и дом, и машину — озолотит Душанова.

Ну а после... Все сначала начнет. Раскрутится помаленьку, снова на ноги встанет. Такова уж судьба советских дельцов. И в самом деле, каким-то непостижимым образом Душанов сумел отвести от него обвинение, десятки тюремной Хапуте удалось избежать. Домой отпустили: к Мурочке, к детям. Узнал с удивлением, что Мурочка взятки Душанову никогда не давала. Он даже слышать о деньгах не хотел, а потому нетронутым было богатство. И снова вернулся Хапута за тот же прилавок на Госпитальном рынке.

Тогда он снова с ним вышел на связь с Душановым, пригласив его на обед. Ясное дело, что не к себе домой, не в дорогой ресторан — зачем подвергать опасности доброго человека? Он встречу назначил на Карасу. В одной из частных кибиток, где варится домашний плов, шурпа и лагман. Роскошный шашлык из маринованной ягнятины. Где прямо из тандыра вынимаются горячие, сдобные лепешки, самсу на сочной и хрусткой корочке.

Там они встретились — Хапута с Душановым, за городом, в левых обжорках**, и тайна чудесного избавления Хапуте, наконец, раскрылась. Душанов ему сказал:

— Я знаю, Абба, что мучает тебя любопытство. И что на сердце твоем лежит. Ты, братец, деньги принес, хочешь со мной рассчитаться. А я вот у тебя не возьму... И вот почему: я клятву однажды давал, клятву одному еврею, давным-давно, чуть ли не в юности. Аллахом поклялся тому человеку. Послушай же, Абба, про эту клятву, и больше никогда меня не ищи. Из-за денег, во всяком случае...

В первый же год войны — ближе к зиме, на семью Душановых свалились нужда и голод. Отец был на фронте, а мать — то ли от горя, то ли от слабости, схватила туберкулез. Лежала в холодном доме и харкала кровью. А на него, совсем еще пацана, легла забота о младших сестренках и братьях. К счастью, им подселили еврейских беженцев из Румынии — мужа с женой и мальчика маленького. Очень скоро все трое залопотали по-русски и по-узбекски. Дядя Исер и тетя Маня пошли работать на маслобойню, а рыженький их Илюша целые дни напролет играл с детишками семейства Душановых. Зарплата на маслобойне была мизерной, хлеб и продукты выдавали по карточкам. Поскольку евреи народ смышленый и предприимчивый, то их квартиранты принялись промышлять для базара. По вечерам, до самой глубокой ночи жена строчила фуфайки, а муж калоши чинил. В войну это были предметы первой необходимости... И хорошо зажили. Сами от базара кормились, и бедную семью Душановых словно свою поддерживали. Даже отцу их на фронт раз в месяц посылку справляли. Да что говорить? Если бы не дядя Исер и тетя Маня, их мать ни за что бы не выжила. Они ее к лучшим врачам возили, самые дорогие лекарства покупали...

Шло время, и пацан Душанов сам освоил нехитрое ремесло — калоши латать. Дядя Исер передал ему верстак, все свои связи и клиентуру, место свое на базаре по воскресеньям. Он говорил, что был ювелиром в Румынии, чинил часы, и все эти годы мечтал мастерскую открыть. А потому собирал инструмент дорогой, деньги накапливал... К концу войны, когда квартиранты съезжали в собственный дом, Душанов был уже взрослый парень.

«Дядя Исер, — сказал он ему. — Вы нашу семью спасли, вы дали мне в руки верное ремесло, чтобы сам я работал. Благодаря вам я не сделался попрошайкой, не пошел воровать... Чем я могу отблагодарить вас?»

И квартирант попросил его, странное взял обещание: «Мальчик мой, ты видишь — война кончается, скоро вернется отец, и ты учиться пойдешь. Если Б-гу будет угодно, станешь большим человеком. Пообещай мне одно: не обижай евреев! Ни одному еврею не причиняй в своей жизни зла...». И в этом Душанов пылко ему поклялся.

Хапута по-прежнему обливался потом, много курил. А я, мори, слушал его рассеянно, весь погрузившись в воспоминания раннего детства. Я видел наш дом на Кукча, двор с колодцем и глиняными дувалами. Колодец с деревянным воротом и цепями... В этот колодец, помню, однажды свалился и чуть не утонул. Лет пять мне было тогда, а может, и больше. Помню, как прыгали мы с дувала в хлопковую шелуху: ее привез на грузовике отец с маслобойни. А между дувалами нашими меня чуть не забодал насмерть сбесившийся бык... Как же звали Душанова-старшего — Шарип, Шамиль? Нет, не вспомнить, слишком давно это было.

И вот, мори, из этих дальних глубин явился посланец с деньгами. Хапута поднял с пола свою кошелку кирзовую и положил перед нами на стол.

— Здесь двадцать тысяч, дети мои, это на все должно вам хватить. Душанов этих денег не взял. Тогда я пошел к Исеру, он был еще жив, Исер. Я все ему рассказал: про арест, про следствие, про Душанова. Он рассмеялся, Исер, и тоже эти деньги отверг: «Абба, копите богатства из добрых дел... Я вижу вас на свободе, мне большей радости и не надо!»

Тогда я, мори, вскочил и принялся бегать по кухне.

— Мы тоже их не возьмем — принципиально! Не станем платить этим бандитам. С какой вдруг стати, за что? Уверен, что этот налог отменят. Их мировое еврейство заставит, вся мировая общественность... Такие сумасшедшие деньги!

Хапута на нас обиделся:

— Ну, это же несерьезно, это ребячество! Отец твой, Илюша, во сне мне явился. Я вам как глас небесный... Немедленно уезжайте из этой проклятой страны. Я тоже верю, что этот налог отменят, но вы не можете ждать, завтра же уезжайте. А с этим налогом без вас уже разберутся.

И он убедил нас, мори.

*Мори — учитель (иврит).

**В левых обжорках — подпольные точки общепита.



Комментарии:


Добавить комментарий:


Добавление пустых комментариев не разрешено!

Введите ваше имя!

Вы не прошли проверку на бота!


Дорогие читатели! Уважаемые подписчики журнала «Алеф»!

Сообщаем, что наша редакция вынуждена приостановить издание журнала, посвященного еврейской культуре и традиции. Мы были с вами более 40 лет, но в связи с сегодняшним положением в Израиле наш издатель - организация Chamah приняла решение перенаправить свои усилия и ресурсы на поддержку нуждающихся израильтян, тех, кто пострадал от террора, семей, у которых мужчины на фронте.
Chamah доставляет продуктовые наборы, детское питание, подгузники и игрушки молодым семьям с младенцами и детьми ясельного возраста, а горячие обеды - пожилым людям. В среднем помощь семье составляет $25 в день, $180 в неделю, $770 в месяц. Удается помогать тысячам.
Желающие принять участие в этом благотворительном деле могут сделать пожертвование любым из предложенных способов:
- отправить чек получателю Chamah по адресу: Chamah, 420 Lexington Ave, Suite 300, New York, NY 10170
- зайти на сайт http://chamah.org/donate;
- PayPal: mail@chamah.org;
- Zelle: chamah212@gmail.com

Благодарим вас за понимание и поддержку в это тяжелое время.
Всего вам самого доброго!
Коллектив редакции