Клятва узбека
Сказал я ему еще: «Мори*, я бы и это хотел узнать: о праве высоком ступить на Святую Землю, пройти по ней четыре локтя. О сроках каждого человека. Вы много об этом писали: «Все трубы небесные в сей час тебе вострубят...» И раби Нахман из Брацлова говорил: «И в нетерпении явится ангел, поднимет тебя и в спину погонит!»
Ведь нечто подобное и я испытал... Когда в ОВИРе нам объявили, что есть разрешение, что визы наши готовы, вдруг вышел тот самый злополучный указ: про выплаты за дипломы. Налог на евреев с высшим образованием. И тут мы с женой заметались, тут мы с Полинкой испытали настоящий шок. Три диплома имелось у нас: два моих и один ее. Кусков восемнадцать, как нам сказали — сумма астрономическая, хоть стой, хоть падай. А месячная зарплата в ту пору была рубликов 90 — 120 от силы у среднего инженера... Вы же, мори, понимаете, коммуняки — эти бандиты — всеми средствами евреев пытались остановить. Утечку мозгов, грядущий развал империи. Ограбить нас дочиста, на худой конец. 18.000 — было немыслимо, за гранью нашей реальности. Неужели, точка? Прощай, Израиль, неужели конец?.. Г-споди, что же нам делать? Мы жили тогда на улице Луначарского, у Дома Шахтеров, в квартирке крохотной и пустой. Никто из друзей не звонил, не приходил. Мы были как прокаженные: предатели, сионисты... Одно лишь слово «Израиль» повергало в панику. И вдруг в квартиру позвонили.
Была, мори, глубокая ночь, мы слушали с женой различные голоса. Они как раз обсуждали тот самый налог. Гневались, возмущались: «Голос Америки», «Би-Би-Си», «Коль Исраэль»... И я пошел открывать, Полинка же сразу «спидолу» выключила. Надо признаться, мори, к ночным звонкам мы сделались даже привычными.
Именно после полуночи. Однажды, помню, позвонила старушка из дома напротив, явившись тайком, с оглядкой. На кухню юркнула, как мышка. И принялась умолять, чтобы мы нашли ее сестру в Израиле, в Кирьят-Шмоне. Сестру родную по имени Клава. После войны она вышла замуж за польского еврея и сразу в Израиль уехала. Никто не знает, и знать не должен про страшный ее секрет. Не можем ли мы передать ее Клавке письмо и поклоны от Насти, а Б-г нам за это заплатит?
Еще приходили люди, русские в основном: с письмами, со странными поручениями. Вадим, например, Холопов из «Правды Востока», собкор республиканской газеты. Дед, мол, его где-то в начале века попал в Палестину, служил ключником при Русском Подворье в Иерусалиме. Купить умудрился участок земли. Но ничего не успел построить на нем, в Россию вернулся. А купчая вот сохранилась. Купчая — это наследство. И ветхую бумаженцию свою нам показал: не можем ли мы проверить: в силе ли сей документ? В архивах проверить, у адвокатов — цело ли Холоповых родовое сокровище?
Словом, мори, многие приходили, и я подумал, услышав звонок — это кто-то из них. В дверях стоял инвалид, он выглядел, как попрошайка: на костылях, без левой ноги, в помятой, грязной рубахе. В трусах ситцевых и в кепочке полотняной... Был август, духота стояла адская. Увидев на нем трусы, я вспомнил, что сам почти голый. Кинулся было обратно, но он меня удержал: «Не я ли буду Илюша Гартей, Илюша, который в Израиль едет?» — и за руку ухватил. «А Исер? — спросил он затем. — Исер был вашим отцом?»
Его закуток лепился к магазину «Динамо», он был ювелир и часовой мастер.
— Да-да, мой покойный отец... — и тут Полинка набросила на меня халат. –
Вы проходите, пожалуйста, проходите, я вижу вам тяжело стоять.
— Хапута меня зовут, — представился он. — Абба Хапута, заведующий обувным ларьком на Госпитальном рынке... Дети, мне есть до вас серьезный один разговор.
Квартира наша, мори, насквозь прослушивалась, обыски в ней проводились время от времени. При нас и в наше отсутствие. Я жестами стал показывать гостю, что лучше пройти на кухню, что есть «жучки» повсюду: «жучок» в телефоне, на люстре...
На кухне мы посадили Хапуту в угол. Он принялся вытирать тряпочкой пот с лица, с жирной седой груди. Была кошелка при нем, он на пол ее поставил, к окну прислонил костыли. И тяжко, наконец, вздохнул. Горестно, обреченно:
— Да, я старый, больной инвалид, в Исруэль я никогда уже не поеду. Один лишь Б-г знает, как я завидую вам! Жену мою зовут Мурочка, она татарка, Израиль ей нужен до одного места, простите за выражение. Ей хорошо и здесь. Что ей со мной не хватает? Я ногу потерял на войне, Мурочка была медсестрой в госпитале, так мы с ней поженились. Она для меня все — все на этом свете! Я без нее никуда... Но я не с баснями к вам пришел, я знаю, дети, что вы в отчаянии. Город, правда, большой, но что с героями нашими происходит — евреи не знают.
Полинка тем временем успела вскипятить воду, насыпала в чайник заварки. Расставила пиалушки, положила в блюдечко сушеный урюк. Жена, мори, у меня расторопная. Все трое мы закурили. И принялись за зеленый чай.
— Одно я не могу понять! — простонал наш гость и снял с головы кепочку. — Почему Исер не дожил до этого дня, этот праведник и золотой человек? Эта душа великая... Он больше всех был достоин Святой Земли! Скажу вам по правде: я видел его во сне, это он меня к вам послал: «Абба, Илюша мой срочно должен уехать!» Поэтому, наберитесь терпения, я все расскажу по порядку.
Культя у Хапуты падала с табуретки, он нервничал, снова туда ее клал. Тряпочка его давно была уже мокрой. Он обтирал пот своей кепкой. Пил чай пиалушка за пиалушкой. Мы тоже глушили с Полинкой чай, содрогаясь от нетерпения — наш гость нес в себе какую-то важную тайну.
Сначала он нам поведал, как его накрыли однажды с большой партией левой обуви. С поличным, прямо в ларьке — ему доставили целый фургон. И ларек его опечатали. Самого Хапуту арестовали, дело передали в прокуратуру. Следствие тянулось долго. Допрашивал Хапуту капитан милиции по фамилии Душанов, умный, симпатичный узбек, с которым сложились у Хапуты с самого начала добрые отношения. Удивительно сердечные, чуть ли не родственные. Находясь в камере, он отлично всегда питался, получал пищу исключительно с воли, от Мурочки. Но все это время мучительно соображал: откуда взялась вдруг такая к нему расположенность? Это что, проснулась у Душанова жалость к инвалиду войны? А может, Мурочка его подкупила-подмазала? Умница Мурочка, без мыла в угольное ушко пролезет... Может быть, все может быть. Дай только Б-г, чтобы дело его до суда не дошло, иначе червонец припечатают. Это уж точно! И если Душанов окажется до конца не чучмеком, он все капитану отдаст: и дом, и машину — озолотит Душанова.
Ну а после... Все сначала начнет. Раскрутится помаленьку, снова на ноги встанет. Такова уж судьба советских дельцов. И в самом деле, каким-то непостижимым образом Душанов сумел отвести от него обвинение, десятки тюремной Хапуте удалось избежать. Домой отпустили: к Мурочке, к детям. Узнал с удивлением, что Мурочка взятки Душанову никогда не давала. Он даже слышать о деньгах не хотел, а потому нетронутым было богатство. И снова вернулся Хапута за тот же прилавок на Госпитальном рынке.
Тогда он снова с ним вышел на связь с Душановым, пригласив его на обед. Ясное дело, что не к себе домой, не в дорогой ресторан — зачем подвергать опасности доброго человека? Он встречу назначил на Карасу. В одной из частных кибиток, где варится домашний плов, шурпа и лагман. Роскошный шашлык из маринованной ягнятины. Где прямо из тандыра вынимаются горячие, сдобные лепешки, самсу на сочной и хрусткой корочке.
Там они встретились — Хапута с Душановым, за городом, в левых обжорках**, и тайна чудесного избавления Хапуте, наконец, раскрылась. Душанов ему сказал:
— Я знаю, Абба, что мучает тебя любопытство. И что на сердце твоем лежит. Ты, братец, деньги принес, хочешь со мной рассчитаться. А я вот у тебя не возьму... И вот почему: я клятву однажды давал, клятву одному еврею, давным-давно, чуть ли не в юности. Аллахом поклялся тому человеку. Послушай же, Абба, про эту клятву, и больше никогда меня не ищи. Из-за денег, во всяком случае...
В первый же год войны — ближе к зиме, на семью Душановых свалились нужда и голод. Отец был на фронте, а мать — то ли от горя, то ли от слабости, схватила туберкулез. Лежала в холодном доме и харкала кровью. А на него, совсем еще пацана, легла забота о младших сестренках и братьях. К счастью, им подселили еврейских беженцев из Румынии — мужа с женой и мальчика маленького. Очень скоро все трое залопотали по-русски и по-узбекски. Дядя Исер и тетя Маня пошли работать на маслобойню, а рыженький их Илюша целые дни напролет играл с детишками семейства Душановых. Зарплата на маслобойне была мизерной, хлеб и продукты выдавали по карточкам. Поскольку евреи народ смышленый и предприимчивый, то их квартиранты принялись промышлять для базара. По вечерам, до самой глубокой ночи жена строчила фуфайки, а муж калоши чинил. В войну это были предметы первой необходимости... И хорошо зажили. Сами от базара кормились, и бедную семью Душановых словно свою поддерживали. Даже отцу их на фронт раз в месяц посылку справляли. Да что говорить? Если бы не дядя Исер и тетя Маня, их мать ни за что бы не выжила. Они ее к лучшим врачам возили, самые дорогие лекарства покупали...
Шло время, и пацан Душанов сам освоил нехитрое ремесло — калоши латать. Дядя Исер передал ему верстак, все свои связи и клиентуру, место свое на базаре по воскресеньям. Он говорил, что был ювелиром в Румынии, чинил часы, и все эти годы мечтал мастерскую открыть. А потому собирал инструмент дорогой, деньги накапливал... К концу войны, когда квартиранты съезжали в собственный дом, Душанов был уже взрослый парень.
«Дядя Исер, — сказал он ему. — Вы нашу семью спасли, вы дали мне в руки верное ремесло, чтобы сам я работал. Благодаря вам я не сделался попрошайкой, не пошел воровать... Чем я могу отблагодарить вас?»
И квартирант попросил его, странное взял обещание: «Мальчик мой, ты видишь — война кончается, скоро вернется отец, и ты учиться пойдешь. Если Б-гу будет угодно, станешь большим человеком. Пообещай мне одно: не обижай евреев! Ни одному еврею не причиняй в своей жизни зла...». И в этом Душанов пылко ему поклялся.
Хапута по-прежнему обливался потом, много курил. А я, мори, слушал его рассеянно, весь погрузившись в воспоминания раннего детства. Я видел наш дом на Кукча, двор с колодцем и глиняными дувалами. Колодец с деревянным воротом и цепями... В этот колодец, помню, однажды свалился и чуть не утонул. Лет пять мне было тогда, а может, и больше. Помню, как прыгали мы с дувала в хлопковую шелуху: ее привез на грузовике отец с маслобойни. А между дувалами нашими меня чуть не забодал насмерть сбесившийся бык... Как же звали Душанова-старшего — Шарип, Шамиль? Нет, не вспомнить, слишком давно это было.
И вот, мори, из этих дальних глубин явился посланец с деньгами. Хапута поднял с пола свою кошелку кирзовую и положил перед нами на стол.
— Здесь двадцать тысяч, дети мои, это на все должно вам хватить. Душанов этих денег не взял. Тогда я пошел к Исеру, он был еще жив, Исер. Я все ему рассказал: про арест, про следствие, про Душанова. Он рассмеялся, Исер, и тоже эти деньги отверг: «Абба, копите богатства из добрых дел... Я вижу вас на свободе, мне большей радости и не надо!»
Тогда я, мори, вскочил и принялся бегать по кухне.
— Мы тоже их не возьмем — принципиально! Не станем платить этим бандитам. С какой вдруг стати, за что? Уверен, что этот налог отменят. Их мировое еврейство заставит, вся мировая общественность... Такие сумасшедшие деньги!
Хапута на нас обиделся:
— Ну, это же несерьезно, это ребячество! Отец твой, Илюша, во сне мне явился. Я вам как глас небесный... Немедленно уезжайте из этой проклятой страны. Я тоже верю, что этот налог отменят, но вы не можете ждать, завтра же уезжайте. А с этим налогом без вас уже разберутся.
И он убедил нас, мори.
*Мори — учитель (иврит).
**В левых обжорках — подпольные точки общепита.
Комментарии:
Добавить комментарий:
Добавление пустых комментариев не разрешено!
Введите ваше имя!
Вы не прошли проверку на бота!