Одиночество

В поисках своего внутреннего друга мы перелопачиваем массу людей. И мусора тоже. Мы окружены ими — массой и мусором. Тонко организованным людям с обнаженными нервами, таким, как Раневская, — это нестерпимо.

Отсюда и рождались ее «перпетуум-кобеле» и другие остроумные «злости». Это такая защита. Она есть у каждого из нас. В большей или меньшей степени.

Я не знал всех посредников, которые выводили на меня Раневскую. Только запомнил скромную, спокойную и очень доброжелательную актрису — Варвару Сошальскую, «Ваву», как ее звала Фаина Георгиевна.

Она пришла ко мне тоже по рекомендации знакомых актеров. Вообще-то я не являюсь «актерским» или «писательским» доктором. Меня это амплуа всегда страшило — быть в обслуге у знаменитостей. Нарушаются основные врачебные принципы. У каждого врача в его «обойме» должны быть разные люди, всех рангов и калибров, желательно в самом широком диапазоне. Только тогда можно и знакомиться с настоящей жизнью, может быть, даже ее немного понять. Последнее — редко.

Наша встреча состоялась почти случайно. Может быть, кому-то из актеров или кому-то из их окружения помогло рекомендованное мною лечение, вот они меня и передали, как эстафетную палочку. Такое «сарафанное» радио весьма эффективно и лестно для врача. Кто-то вылечился и передал другому. Хорошо! Вот таким образом попросили и за Раневскую. Я поехал к ней с удовольствием и волнением.

Она жила в Южинском переулке. Светлый кирпичный «полуцековский» дом. Скромная обстановка. Она встретила меня очень приветливо, даже ласково. Мы начали обсуждать ее медицинские дела, проблемы. Ее мучили боли в ногах, диабет. Она взяла листочек бумаги и написала: «Если больной не знает, что ему делать, и врач не знает, что делать, и никто не знает, что делать, — значит, это диабет. И Б-г (так это теперь называется) покарал меня диабетом. 22 ноября 1980 г.».

Я, как мог, старался ей помочь. Она очень живо реагировала на мои назначения, на лечебные планы. С интересом слушала мои солидные (теперь мне за них стыдно) рассуждения и сентенции. Было видно, что она жадна до любой жизненной ситуации, до любой коллизии. Особенно, если это не было связано со сценой. Она мне говорила: «Ох, как мне этот театр надоел!»

Но я думаю, это не театр ей надоел, а всякие околотеатральные дела. Так мне казалось.

Оценив ее ситуацию, я добавил какие-то другие лекарства, не отменяя прежнего лечения. Посоветовал ей обсудить их применение с лечащим эндокринологом. Обычно я не отменяю предыдущих лекарств, пока не удостоверюсь, что назначаемое мною лекарство чем-то действительно поможет и будет эффективно. Тем более что назначения моих коллег были явно продуманными и обоснованными.

Но вскоре ей наскучило обсуждение ее собственных медицинских проблем, и она стала расспрашивать меня о том, как сейчас развивается медицина, каких я встречаю людей. Вообще ее интересовало все, что бывает во врачебной жизни. Я немного робел, потому что рассказы о ее острословии, об озорных высказываниях были у всех на слуху. Конечно, тогда еще не было такого количества книг и воспоминаний о ней, как сегодня, тем не менее, слухи все-таки ходили: что вот-де «народные артистки на земле не валяются» (когда она где-то упала). Так что я достаточно робел. Ну, и представьте: смотришь на актрису, которую помнишь с юности по «Пархоменко», когда она курит длинную, толстую папиросу и поет совершенно душераздирающий романс. Потом в «Весне», где она — Маргарита Львович. Ее фразы: «Это ничтожество я почти любила», «Красота — это страшная сила».

Вспоминается и ее замечательный партнер — Ростислав Плятт, которого она спрашивает: «Что вас во мне больше всего заинтересовало?» На что он автоматом бормочет: «Жилплощадь. Ой, простите, глазки, глазки». Или разговор со «Скорой»: «А кто тут сумасшедший? Я сумасшедший!»

Замечательно она играла! И потрясающая, конечно, мачеха в «Золушке». Единственная шварцевская пьеса, которая снята без купюр и изменений. Не переделанная никем, даже самым талантливым, но другим писателем. Все, что Евгений Шварц написал, со всеми ремарками, придумками, так в «Золушке» и есть. Например, реплика Раневской: «Я хлопочу, устраиваю, очаровываю...», когда она прикладывает к шляпе белое павлинье перо, жутко, совершенно не идущее ей, вызывает у зрителей дружный смех. Она знала и чувствовала, какое выражение лица должно сочетаться с определенным пером. Блестяще! И концовка: «Вы интриган. Я буду жаловаться королю. Я буду жаловаться на короля!»

Когда это все вспоминалось мне, и я смотрел на нее, сидящую рядом, то, конечно, чувствовал, что это сошедшее с экрана живое чудо.

А потом она вместе с уже упоминаемой мною актрисой Варварой Сошальской решила преподнести мне настоящий сюрприз!

 — Хотите, мы вам сыграем сцену: Раневская на приеме у невропатолога?

Это было замечательно. Я аж подпрыгнул от радости, а она, обращаясь к Сошальской, сказала: «Вавочка, подыграй мне, ты будешь Раневская, а я буду врачом».

И пояснив мне, что ее героиня будет старой армянкой в очках, сразу же стала похожей на эту армянку. И мне вспомнилась ее чудная эпизодическая роль в «Небесном тихоходе», где она снималась с Крючковым, с Меркурьевым. Замечательный фильм нашего детства. Помните фронтового врача на комиссии: «А нельзя ли что-нибудь для него потише, помедленнее? Не истребитель, не штурмовик, не бомбардировщик. Вот, У-2. Подходит!»

Она мгновенно стала такой же, даже кок взбила по моде 1940–50 годов.

Потом взяла ручку, взяла бумагу и стала расспрашивать Сошальскую: «На что жалуетесь?» И та в роли пациентки очень уверенно подыгрывала ей (видимо, они эту сценку играли не один раз, там все было отработано). Потому что на вопрос врача пациентка, не раздумывая, начала отвечать, отвечает, что у нее — драма: Великий Таиров ушел, и она осталась в театре без такого гениального режиссера, и поэтому она все время плачет, для нее это трагедия. Она собирается и сама уйти из театра. Я сейчас не помню весь их текст. Армянка ничего не понимает, причем Раневская играет не армянку как таковую, а просто врача, который совершенно далек от театра, от искусства. Но так как она все-таки придала речи своей героини армянский акцент, абсолютно точный, то, конечно, ее реплики звучали очень смешно.

— Хорошо. Этот Таиров вам кто?

— Мой режиссер. Гениальный.

— Армянин?

— Не знаю.

— Как, такую важную вещь не знаете?

— Но он ушел!

— Куда ушел?

— Навсегда, из театра.

— И вы плачете. Так! Почему Вы плачете, вы не знаете?

— Не знаю. Тоска.

— Так. Понятно. связь была?

— Что вы (и задыхаясь от непонимания) что вы! Ничего такого не было.

— И вы плачете. Ну, хорошо, что же было?

— Он такой замечательный режиссер. Он раскрывал суть вещей, суть пьесы, ставил мне мизансцены.

— Какой пьесы?

— Ну, любой, которой он касался, которую мы ставили.

— Это были водевили?

— Нет, это были серьезные драматические произведения.

— Вы там тоже плакали? Нет? Ну, хорошо, а все-таки интим был?

— Нет, не было.

— Значит, плачете, что ушел режиссер, наверно армянин, вы играли драматические роли, но связи не было. Так, надо подумать.

Она берет ручку, чешет ею за ухом, отодвигает от себя воображаемую историю болезни, шевелит губами и крупными буквами пишет: «Психопатка».

После этого сама хохочет, довольная сценкой, и говорит мне: «Вы ко мне приходите почаще, я вам еще сыграю».

Актерство у нее было в крови. Ей очень нравилось играть. Это произвело на меня потрясающее впечатление. Сошальская тоже смеялась. Милая и деликатная женщина. Кстати, от Раневской я никаких злых острот не услышал. Один разок она прошлась по поводу Марецкой: «Что эта Верка Марецкая себе думает? Надо мне тоже вступить в партию. Чтоб ей на партбюро козу сделать».

Интересно: никогда не упоминала Плятта. Они играли вместе в спектакле «Дальше — тишина». Очень трогательная пара.

Мне она подарила свою красивую большую фотографию. Такая актерская фотография, где она с несколько наигранным романтичным взглядом, по-моему, тоже дурака валяла. И подписала: «Моему дорогому Владимиру Львовичу, с теплыми чувствами и с большой благодарностью».

Я очень берегу эту фотографию, мне очень это приятно. Сошальская сказала, что Раневская любит дарить фотографии, но вот такую теплую подпись делает редко. Поэтому я возгордился. Она оставила такой след в моей жизни!

Я у нее был несколько раз, но как врач в принципе ничем кардинально не мог помочь ей. Я не эндокринолог, и диабет — болезнь тяжелая. Правда, кое-какие боли в ногах, нейропатию мне удалось снять. Но потом Раневская легла в больницу заниматься только диабетом, и больше мы не виделись, хотя она несколько раз звонила мне. Мы с ней переговаривались, и я каждый раз вздрагивал, когда слышал ее голос.

Вот такой эпизод был в моей жизни. Он запомнился мне навсегда, и не потому, что я не так уж много знал актеров и режиссеров, а потому, что Фаина Георгиевна Раневская была выдающейся личностью.