РАВВИНСКОЕ КРЕСЛО

Стены синагоги под слоем окаменевшей, коричнево-грязной краски напрочь отделяли входившего от городского шума. Здесь, внутри, по-прежнему жила Вильна: говорила, плакала и молилась устами последних стариков. Они собирались за час до начала молитвы и всегда что-то возбужденно обсуждали.

Пауз между словами, увы, не было. В финальную паузу, которую рассказчик, совсем, казалось, заинтриговавший слушателей, оставляет перед развязкой, немедленно вклинивался сосед. Через какое-то время беседа начинала напоминать разговор сумасшедших: все говорили одновременно. Каждый пытался досказать конец истории, которую не успел завершить, и разобраться в этом шквале мог только обладатель огромного терпения и любящего сердца.

Всегда притворенная дверь вела в небольшую комнатушку, где стояли стол и роскошное, с высокой спинкой и резными подлокотниками, кресло. На стене висел портрет какого-то старого еврея, пронизывающим взглядом провожавшего входящих. Стол, кресло и портрет уцелели еще с довоенных времен. Я пытался выяснить, кто изображен на портрете, но старики не знали. Рассказать мог только реб Гирш, единственный на весь миньян коренной виленчанин, однако он все время болел и в синагоге не появлялся.

Комнатка считалась кабинетом габая², но реб Берл никогда ею не пользовался. Поэтому я стал забираться в нее перед началом молитвы, закрывал плотнее дверь и разбирал комментарий Раши³ к недельной главе Торы. Учение шло туго, то и дело я поднимал голову от книги и упирался взглядом в портрет на противоположной стене. Старик на портрете иронически, как мне казалось, наблюдал за моей битвой с неподатливым комментарием.

Сквозь Раши я еще пробирался, прыгая от слова к слову, как убегающий от погони заяц, но вот книги Хаим-Ойзера Гродзенского, последнего из великих раввинов Литвы, умершего перед самой войной, оставались абсолютно недоступными. Я обнаружил их на одной из полок и немедленно попытался взять в оборот. Увы, они словно были написаны на другом языке! Ни одно из сокращений мне так и не удалось разыскать ни в словаре Шапиро⁴, ни в тайно привезенных американскими туристами учебниках иврита. Много позже, уже в Израиле я понял все нахальство мальчишки, самоуверенно листавшего непонятные книги. Тексты реб Хаим-Ойзера полностью состоят из аббревиатур, каждое слово, на самом деле, представляет собой почти предложение. Эти сокращения хорошо известны людям, постоянно изучающим Талмуд, и расшифровать их знающему человеку не составляет никакого труда. Как выяснилось, книги Хаим-Ойзера специально дают тому, чьи знания хотят проверить. К стыду своему признаюсь, что и сегодня, спустя жизнь, я продираюсь сквозь эти аббревиатуры с большим трудом и многими ошибками.

Чуть подрагивали стекла следом за проезжавшим по улице троллейбусом, потрескивали, остывая, плитки печи. Казалось, что внутри старых стен синагоги течет совсем другое время, не совпадающее с потоком советской жизни.

Автобус, в котором я возвращался с работы, проходил недалеко от еврейского кладбища, и я завел себе привычку два раза в неделю выходить на ближайшей остановке и молиться на могиле Хаим-Ойзера. Если в тот день мне не удавалось попасть в синагогу на миньян, я читал «Минху», послеполуденную молитву возле могилы и возвращался на остановку автобуса. Странное дело, на кладбище я приходил совершенно здоровый, а уходил с насморком.

– Виновата сырость, — думал я, — просто нужно одеваться теплее.

Но дополнительный свитер и толстая куртка не помогали. Насморк приходил и уходил, будто по расписанию, начинаясь сразу после молитвы и отпуская только на следующий день, после накладывания тфиллин⁵. Даже такому непонятливому экспериментатору, как я, стало понятно, что дело не в одежде и не в сырости.

Попав в синагогу, я стал рассказывать реб Берлу о своем незадачливом эксперименте. Вдруг ко мне обратился незнакомый старик. Вытянув указательный палец, он помахал им, словно дирижерской палочкой, и прошелестел с сильным идишистким акцентом:

– Ви! Ви что, сумасшедший, молодой человек? Кто же читает «Минху» на кладбище?

– А почему нет? — удивился я.

– Ви будто бы задираете мертвых: вот, я могу, а ви уже не можете. Поэтому и молитвенники не вносят на кладбище, и цицес⁶ прячут. Нет, ви только на него посмотрите, — старик обернулся к реб Берлу, словно ожидая его поддержки. — Этот ненормальный ингермон⁷ приходит на могилу самого Хаим-Ойзера и говорит ему, ты, Хаим-Ойзер, уже не можешь молиться «Минху», а я могу. Подумайте, кого ви дразнили?! Еще легко отделались, только насморком.

Старик оказался тем самым реб Гиршем. А портрет на стене — портретом самого Хаим-Ойзера Гродзенского. Оказывается, перед войной он сидел в этой синагоге, его кабинет находился в комнатушке габая, а в комнате, где молился сейчас последний миньян Литвы, — приемная, где посетители дожидались очереди к главному раввину Вильны. Я имел наглость сидеть в кресле Хаим-Ойзера, опираться на его стол и являться с укоризной на его могилу.

– Не пугай юношу, — вступился реб Берл. — Он ведь не со зла, а по неведенью. А Хаим-Ойзер, там, на небесах, вряд ли рассердился. Думаю, ему даже приятно, что в нынешнем Вильнюсе есть молодежь, которая ходит молиться на могилы праведников.

С тех пор я больше никогда не садился в кресло Хаим-Ойзера. Приходя на его могилу — высокую башенку из белого мрамора, я читал только псалмы и думал о былом величии Вильны, о быстротечности человеческого существования и о том, что вечная жизнь в нашем мире дана только слову.

__