Как Аркадий Гуревич стал Ининым

Ни одной полновесной автобиографии. Мемуаров, говорит, и вовсе не дождетесь. Вот и приходится раз в десять лет отдуваться его друзьям по перу: Георгию Вайнеру, Михаилу Мишину, Виктору Мережко… Расписывая на все лады весомые достоинства юбиляра и невесомые его недостатки — продолжения достоинств.

Только к семидесяти годам Аркадий Яковлевич преодолел природную скромность. И решился-таки рассказать о себе сам. Не без самоиронии, конечно…

– В 1970 году, когда я окончил сценарный факультет ВГИКа, прорваться на «Мосфильм» или «Ленфильм» было практически невозможно. Подавляющее большинство выпускников — кроме особо талантливых, к коим я не относился, — начинали работу на среднеазиатских студиях. Я начинал на замечательном, прекрасном «Таджикфильме».

В аэропорту Душанбе — крохотном, почти сельском — в справочном бюро мне должны были оставить записку, куда ехать на съемки. Подхожу к девушке за стойкой, перед ней микрофон огромный. «Здравствуйте, — говорю. — Тут мне должны были оставить записочку». — «Ваша фамилия?» — «Инин». — «А вы откуда?» — «Из Москвы». — «Какой рейс?» — «1492». — «А вы уже прилетели?» — «Как видите!»

Тогда она берет свой микрофон и объявляет: «Граждане встречающие, рейс номер 1492 из Москвы приземлился в нашем аэропорту». Так состоялось мое знакомство с чудесным городом Душанбе.

Знакомство с киностудией еще более меня впечатлило.

Существовал некий стандарт советский: к главному павильону на всех киностудиях страны вела аллея, по краям которой были щиты с крылатыми изречениями. Например, Ленин: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». Или Горький: «Всем хорошим во мне я обязан книгам».

А на «Таджикфильме» были цитаты из Омара Хайяма. Первая, на которую наткнулся, сразу врезалась мне в память. В таджикском орнаменте красовалось двустишие: «Хоть пьешь ты красное вино, лицо становится черно». Видимо, это была главная проблема на «Таджикфильме».

Как впоследствии я выяснил — не единственная.

Помню, прибегает в кабинет главного редактора студии режиссер — условно говоря, Ибрагимов. Кричит, размахивает руками — они же темпераментные все.

– Я кино не могу закончить, мне не хватает триста метров пленка, какой безобразий — я народный артист!..

– Народный артист Ибрагимов, не шуми, — пытается успокоить его главный редактор, — подожди, сейчас разберемся. Сколько тебе пленка нужно?

– Мне нужно триста метров цветной пленка.

Главный редактор снимает трубку:

– Это завсклад? Надо дать народный артист Ибрагимов триста метров цветной пленка… — и поворачивается к режиссеру: — Народный артист Ибрагимов, тебе цветной пленка какой цвет нужно?

– Первый мой фильм был снят на «Таджикфильме» в 1971 году. Картина называлась «Вперед, гвардейцы!» Рассказывала о том, как во время пионерской игры «Зарница» дети ловят шпиона.

Снимались в картине в основном местные актеры. Но был и один молодой москвич с восточной внешностью, которого звали Семен Фердман. После съемок вызывает его к себе замечательный человек, директор киностудии Обид Хамидович Хамидов.

– Товарищ Фердман, — говорит он, — вы прекрасно сыграли, чудно просто. Но сейчас титры надо писать. А понимаете, нет такой фамилии Фердман в Таджикистане.

– Но у вас тут есть и артист Абашидзе, и артист Григорян, — недоумевает актер, — их же вы пишете.

Директор подумал немножко.

– Понимаете, товарищ Фердман, у артиста Абашидзе и у артиста Григоряна есть свои республики…

– Так что же делать?

– Ну, давайте что-нибудь придумаем… Вы такой хороший смешной артист, давай придумаем что-нибудь смешное, какой-нибудь шарад-фарад…

А надо сказать, в Средней Азии все так говорят: «шапка-шмапка», «шашлык-машлык». Анекдот даже есть, как журналисты из Москвы спрашивают таджикского министра культуры: «Товарищ министр, что у вас все «шашлык-машлык» говорят, «шапка-шмапка»?» — «Да, понимаешь, — отвечает министр культуры, — у нас немножко культур-мультур не хватает!»

…Так вот, Обид Хамидович говорит: давай какой-то шарад-фарад придумаем, какой-нибудь смешной шарада-фарада… Так придумалось «Фарада». И народный ныне артист России Семен Фарада родился в этой моей картине. Пользуясь случаем, хочется от всей души пожелать ему счастливого выздоровления!

– А я тоже Ининым стал не сразу, моя родовая фамилия — Гуревич. Хорошая фамилия, и хочу сразу заверить, чтобы не было кривотолков, что я никогда не страдал от антисемитизма. Полная брехня, например, что во ВГИК нельзя было поступить еврею без блата. Я приехал в 66-м году: без всякого блата, никому не известный еврей из Харькова, беспартийный. Приехал — и с первого раза поступил.

Так что не в этом дело. Просто мы во всем подражали нашим кумирам. А наши кумиры все были с псевдонимами: Ильф и Петров, О’Генри, Марк Твен, Саша Черный… Как же я буду писать под своей настоящей фамилией?!

И я пошел самым легким путем — по жене Инне. Так и стал — Ининым.

А дальше начались перипетии, уже со мной совершенно не связанные. А связанные с моей женой, которая признавалась, что замуж выходит исключительно потому, что ненавидит свою страшно распространенную девичью фамилию — Иванова. И сразу после замужества стала Инной Гуревич.

Друзья острили, что раньше героические русские жены шли за мужьями на каторгу в Сибирь, а теперь берут еврейскую фамилию мужа.

Но вскоре я сменил фамилию на литературный псевдоним. И получилось: я — Инин, два сына мои — Инины. А жена осталась Гуревич. Долго она держалась, говорила: «Я — Инна Инина?! Это что-то клоунское!» И в конце концов вернула ненавистную ей девичью фамилию Иванова.

Так мы с ней и живем вот уже сорок восемь лет — пошли на сорок девятый…

– С картиной «Отцы и деды» Папанов и я поехали на фестиваль в итальянский город Авеллино. Еще в аэропорту я натерпелся от Анатолия Дмитриевича. Только отвлекусь — он тут же хватал мой чемодан и нес его за мной. «Анатолий Дмитриевич, — возмущался я, — что же вы мой чемодан таскаете?!» Он на полном серьезе отвечал: «Вы — руководитель делегации». — «Какой делегации? Нас всего двое!» — «А вы руководитель нас двоих, потому что знаете три слова по-английски»…

На фестивале был итальянский фильм «Ключ», где главную роль сыграла Стефания Сандрелли — красавица и звезда. В картине был такой эпизод: она заходила в ванную, задергивала занавесочку. Но прежде чем задернуть, обнажала чуть-чуть плечо — самую малость.

Анатолий Дмитриевич — фронтовик, серьезный мужчина — крайне огорчился: «Как же ей не стыдно! Как может артистка такое показывать?» — «Анатолий Дмитриевич, — говорю, — ну что там особенного». — «Нет, ну неловко — люди же в зале!» Страшно переживал по этому поводу.

А потом мы получили два приза «Золотое плато»: Папанов — за лучшую мужскую роль, я — за сценарий. А приз за лучшую женскую роль дали как раз Стефании Сандрелли. И вот она приезжает на прощальный банкет.

Анатолий Дмитриевич, как узнал об этом, уперся рогом: «Я не пойду». — «Ну что вы!» — я пытался его образумить. «Нет, — говорит, — я не то что ругаю ее, просто неловко. Она будет сидеть, кругом люди, все станут ее разглядывать…» И ни в какую.

Наконец я сообразил, на что взять фронтовика: «А как же престиж советской страны? Вам вручают приз, а вы!..»

Скрепя сердце, пошел. Конечно же, на банкете их посадили рядом. Я думаю: Б-же мой, что же будет? Он ведь прямой, еще рубанет что-нибудь… Сижу как на иголках. Папанова подводят к актрисе, знакомят: вот, дескать, Стефания Сандрелли… Я дыхание затаил. А он, смутившись, как пацан, протянул ей руку лодочкой. И произнес сдавленным голосом: «Толик»…

Но это еще не все. После фестиваля в «Литературной газете», в популярнейшей юмористической рубрике «Клуб 12 стульев» выходит заметка, озаглавленная «Таможня ДС». Суть которой сводилась к следующему. Под Новый год в аэропорту Шереметьево были задержаны двое: известный артист Папанов и неизвестный писатель Инин. У них в чемодане, в тайниках, между трусами и кипятильником, были обнаружены золотые предметы. Папанов все валил на Инина, Инин — на Папанова. В общем, нарушителей задержали. Но потом отпустили на поруки жен и детей встречать Новый год.

На следующий день в газету и в ЦК нашей родной партии пошли звонки — шквал звонков, посыпались письма. «Папанов не виноват!», «Этого не может быть!», «Папанов не мог взять золото, не мог быть контрабандистом!» Это содержание 90% всех писем. А 10% были такими: если Папанов даже это сделал, то его подбил Инин.

И произошел невероятный для советской прессы случай — «Литературка» дала опровержение. Где уже прямым текстом в заметке «О таможне и чувстве юмора» написала, что 17 лет клуб «ДС» воспитывает юмор у наших читателей, но, видимо, работали мы плохо. Теперь уже безо всякого юмора сообщаем, что на фестивале в Авеллино за фильм «Отцы и деды» Папанов и Инин получили призы «Золотое плато». То есть все живы, все на свободе. А мы снова идем работать, чтобы воспитывать у наших читателей чувство юмора.

– Конечно, как и любой сценарист-комедиограф, я мечтал работать с великим режиссером Леонидом Гайдаем. Однако как-то не складывалось. Он читал мои сценарии и вежливо отклонял. При этом был предельно тактичен, никогда не говорил: «Это плохо», а мягко сообщал: «Это не мое».

Все, как всегда, решил случай.

Случайно на какой-то премьере в Доме кино, пробираясь в полутьме на свое место, я споткнулся о длинные ноги руководителя мосфильмовского объединения «Союз» режиссера Владимира Наумова. Споткнувшись, я что-то сострил по этому поводу. Наумов не рассмеялся, а строго сказал: «Остряк! Чего ты хохмишь тут вхолостую, когда у меня Гайдай простаивает без сценария!» Я пропустил это мимо ушей, тем более что уже начался фильм. Но упертый Наумов назавтра же свел меня с Гайдаем. А я призвал на помощь моего старого друга по КВНу — Юрия Воловича. И с того дня мы были вместе пять лет. Пять незабываемых лет рядом с Мастером...

Гайдай никого не учил, никогда не поучал. В нем не было ни грана от мэтра, ни капли от корифея, ни камушка от монумента. Зато сам он любил учиться и своим гениальным учителем считал Чаплина. Однажды я искренне расхваливал один трюк из его старого фильма. Гайдай мне внимал не без удовольствия, а потом с детским простодушием большого ребенка сообщил: «Вам действительно понравился этот трюк? А я его слямзил у Чаплина!» И даже уточнил, из какого фильма.

Убежден, эти слова — «детское простодушие» и «большой ребенок» — скажут десять из десяти знавших Гайдая.

Гайдай много курил и немало выпивал. Но даже в этих его совсем не детских пороках было столько детского...

Когда ему, курившему только простые русские табаки, Дима Харатьян подарил блок «Честерфилда», Гайдай радовался, словно мальчишка. И выкуривал только по одной заморской сигарете после пачки российских — на закуску.

Съемки в Америке фильма «На Дерибасовской хорошая погода, или На Брайтон-Бич опять идут дожди» были очень напряженные — мало времени и денег, в прямом смысле была дорога каждая минута. А Гайдай, бывало, эти минуты тратил на, увы, сильно отвлекающее занятие. И однажды мы с Юрой Воловичем предприняли радикальную акцию: тайком от Гайдая вылили в унитаз бутылку водки. Узнав об этом, большой режиссер чуть не плакал как дитя. Не из-за водки, конечно, а из-за того, что нам в голову пришло такое чудовищное святотатство.

Между прочим, впоследствии, узнав об этом, Юрий Никулин сказал нам: «Гайдай — просто гуманист. Я бы вас обоих убил!»

– Я считал, что искусство и жизнь — не пересекающиеся параллели. Долгие годы так считал, пока не написал сценарий фильма «Однажды двадцать лет спустя». Там у героини Гундаревой десять детей. И вдруг, нежданно-негаданно, я стал «отцом-героем» — когда старшему было уже почти 16, у нас с Инной родился второй сын.

После этого написал сценарий к фильму «Отцы и деды». И тут же старший сын, совсем юный еще —19 лет ему было — сделал меня дедом. Вот тогда я стал задумываться о связи искусства и жизни. А жена говорит: раз уж так у тебя получается, напиши что-нибудь из жизни миллионеров…

Машины у меня никогда не было, нет и не будет. На метро езжу прекрасным образом — никуда и никогда не опаздываю.

Мобильный телефон появился у меня позже всех. Я совершенно искренне не понимал, зачем он нужен, — кому надо, те дозвонятся домой. Сопротивлялся до последнего.

Так же и с компьютером. Кинодраматург Саша Червинский все время подбивал меня на это дело. «Зачем?» — недоумевал я. «Ну, это же так удобно, берешь абзац, раз — переносишь сюда». — «А мне и так удобно: ставлю стрелочку — и машинистка переносит абзац куда надо».

В общем, Червинский ни за что бы меня не убедил — до сих пор бы я на машинке печатал. Если бы не одно «но».

У нас возникли проблемы с младшим сыном — любимым нашим Костей. В подростковом возрасте он из дома уходил, были и другие неприятности — в общем, достаточно распространенные.

А в редкие часы, когда Костя все же бывал дома, он презрительно смотрел на мою печатную машинку: ну что это за динозавр, давай я тебя научу компьютеру…

И я заставил себя сесть за компьютер. Думаю: Костя же чаще будет приходить домой — меня обучать. А я еще прикинусь чайником, буду долго учиться, тупить, как говорит молодежь.

Прикидываться мне не пришлось, потому что я действительно оказался чайником, и действительно мне долго пришлось этому учиться. Спустя некоторое время наши проблемы с сыном утряслись. А компьютер остался…

* * *

– Внук Пашка часто надо мной смеялся. К примеру, я всю жизнь пью воду из-под крана. У нас в харьковском общежитии висел лозунг: «Микроба от грязи дохнет». И я в таких «антисанитарных условиях» прекрасно дожил, тьфу-тьфу-тьфу, до преклонных лет.

Пашка, воспитанный родителями на бутылках с водой из источника, увидел, как я пью воду из-под крана, и в ужасе полном спрашивает: «Дед, ты, наверное, и из лужи воду пьешь?»

А лет в 14 он мне сказал: «Дед, ты отстой! Ну что у тебя за часы?» — «А что — часы как часы. Время показывают». — «Нет, дед, отстойные часы. А что у тебя за мобильник?» — «Хороший мобильник — разговаривает…» — «И с этим мобильником ты ходишь в Дом кино?» — «Да, ты знаешь, Паш, и меня даже пускают туда». — «Ну, дед, ты все-таки отстой!»

А сейчас Пашке уже восемнадцать… Нет, он еще не сказал мне: «Ну, дед, ты крутой!» Но это я уж не знаю, каким надо стать, чтобы удостоиться подобного рейтинга у внука.

Но то, что я хотя бы ушел из «эпохи отстоя», уже немалое достижение к моему юбилею…