Самый добрый Бармалей

«Как-то мама показала мне журнал «Смена», — вспоминал Ролан Антонович, — в котором над моим портретом с грустным до чрезвычайности лицом буквами, более чем крупными, было написано: «Человек, которому везет!» Мама плакала: «Это тебе-то везет?..» — «Да еще как! — говорил я ей. — Конечно, везет». В семнадцать кончил школу, в двадцать один — институт, в двадцать шесть лет организовал свой театр, в двадцать восемь назначен главным режиссером, в тридцать ушел в кино и все начал сначала, — конечно, везет! Не говоря уже о том, что явно повезло на родителей... Правда, везение у меня какого-то особого свойства, по формуле: «Чем хуже — тем (в результате) лучше».

Такие разные родители
Мама — Элла Ситняковская, в замужестве Быкова. Мечтала стать актрисой. Поступила в театральное училище, но была отчислена, в основном за непролетарское происхождение: семья держала в Киеве паштетную. Легкая в быту, миниатюрная, интеллигентная, она делалась неодолимой, если вопрос касался защиты ее детей — Геры и Ролана.
Умерла в девяносто один год. Так получилось, что мама Ролана Антоновича была похоронена на обычном кладбище. Но потом выяснилось, что она завещала похоронить ее на еврейском кладбище. Она была еврейкой. Ролан одно время жил вместе с мамой, он ее обожал, последняя воля мамы была для него святой. Ролан через Юрия Энтина обратился к главному раввину Адольфу Соломоновичу Шаевичу. Тот сделал все необходимое в соответствии с еврейской традицией.
Отец, Антон Михайлович Быков, — личность легендарная. Прошел четыре войны: Первую мировую, Гражданскую, финскую и Отечественную. В Первую мировую служил в кавалерии, в разведке. Попал в плен, три раза бежал. В Гражданскую воевал в Первой конной Буденного. Воевал и с фашистами. Громадного роста, со взрывным, буйным характером. Жена называла его «ужас мира, зло природы», любила по-своему...
Человек, которому верят
Рассказывает Ролан Быков:
«Мой дебют состоялся в кинотеатре перед показом фильма. Тогда выступали в фойе или в зале, чтобы публике было не скучно. Я выступал не со сцены, но со стула на сцене, чтобы меня хоть как-то было видно в мои четыре года, и прочно приклеил к себе прозвание «Артист». Мне говорили: «А ну-ка, артист, изобрази...» И я изображал, пел. Мне говорили, что я — молодец. И это мне очень нравилось! Мне иногда давали за это поесть. Кстати, так бывает и по сей день.
Прозвище Артист стало мучением на много-много лет. И особенно на детские и подростковые годы... В сложных, напряженных междумальчишеских ситуациях я слышал на тысячи интонаций: «Артист, артист, артист...» И еще добавляли: «С погорелого театра!» И тут уже глаза заливали слезы, и я бросался в бой, в драку, не размышляя, кто перед тобою и справлюсь ли я с ним.
Подрос, стал дружить с девочками. Идешь, что-то от души рассказываешь и вдруг: «Ой, ну ты артист!» По всему выходило, что артист — это человек, которому нельзя верить, человек неискренний, обманщик. И из-за этой детской муки захотелось мне тогда и хочется по сей день стать артистом, которому зрители верят».

Человек, которому везет
Рассказывает Ролан Быков:
«На весенних экзаменах я провалился во МХАТ и во ВГИК. Во ВГИКе сумел только дойти до Т.Ф. Макаровой на первом туре. А во МХАТе на моих документах знаменитый Блинников написал: «Никаких данных, плохая дикция...» Я стал готовиться к осенним экзаменам в ГИТИС. Но меня пропустили только на второй тур, художественный руководитель курса И.М. Раевский практически не стал меня слушать — я ему сразу не понравился: «Мне не нужны готовые актеры», — сказал он. (И.М. Раевский вообще не любил самодеятельности.) Однако все мои товарищи прошли...
Я понял, что жизнь разбита и... решил броситься под машину. Даже выбрал место — на углу около гостиницы «Националь». Там было оживленное движение и, кажется, даже ходил трамвай. Не знаю, что было бы, но в момент девятого вала душевной бури кто-то положил мне руку на плечо — это был Артем Иноземцев, мой друг, с которым мы вместе поступали и который видел, как хлынули по моему лицу слезы, когда я не нашел себя в списках пропущенных на второй тур...
– Попробуй еще в Вахтанговское, — тихо сказал он.
Артем чувствовал себя виноватым за свое счастье — его приняли. Протянул мне зачем-то сломанную авторучку, потом надкусанное яблоко — больше у него ничего не было... Зачем? Можно сказать — мальчишество, но оно и по сей день для меня свято — так отдают последнюю рубашку. А мы тогда дружили именно так...
Началась история моего поступления в Вахтанговское. Это была эпопея. Помогали мне все: друзья ругали максимализм Раевского, О.И. Ларина подолгу смотрела мне в глаза и гипнотизировала: «Ты пройдешь!» — повторяла она. Известный чтец Борис Моргунов вел со мной свои самые замечательные репетиции. Помогала ему тогда в этом его жена Наташа, искусствовед по профессии, существо высокое и интеллигентное.
Потом мы все трое решили, что я не очень убедительно выгляжу и что меня нужно одеть во что-то более или менее приличное. Надеть было нечего, купить не на что. Все решили, что на худой конец сойдет пиджак Моргунова, из которого сам он немного вырос. Пиджак был мне велик, но я примерил его, все пришли в восторг. Я больше всех. На мне был настоящий пиджак цвета маренго, длинные рукава не смутили, я тут же подвернул их вовнутрь. Широченные плечи показались мне настолько шикарными, что я уже не обращал внимания на длину…»

Есть что вспомнить...
Рассказывает Ролан Быков:
«Вырос в Москве на 1-м Зацепском переулке. Сейчас его нет, там сегодня —  окончание Павелецкого вокзала. В нашей коммуналке было 43 комнаты, одна кухня... У Высоцкого: «На 38 комнаток всего одна уборная...» По этому показателю мы переплюнули Владимира Семеновича. А моя мама говорила с доброй улыбкой: «А ты знаешь, есть что вспомнить...»
Что вспомнить — было. Это было другое время. Для нашей молодежи сегодня это как доисторические времена. А это время было — по Москве ездили лошади с телегами и гремели железными ободьями по булыжной мостовой. Это был основной звук Москвы. И когда я увидел наконец телеги на дутых шинах, я гордился страной. Они бесшумно катили по асфальту, а я думал: какая у нас цивилизация! Тогда не было телевидения. И если бы нам рассказали, что это такое, мы бы просто не поверили. Мы, замоскворецкие ребята, очень бы хохотали: сидеть дома и смотреть футбол на стадионе! Во сказанул!..
Есть современное понятие — человек «упакован». Сегодня «упаковка» — это дача, квартира, машина. Тогда было несколько проще: швейная машинка, шифоньер и патефон. Патефон — это уже очень высокий социальный уровень семьи. С такими не шутили. К ним можно было подойти и попроситься в гости «на патефон» или пригласить к себе «с патефоном».
Я помню, как отец принес домой патефон. Швейная машинка была, шифоньер был. И вот поставлена точка в полном благополучии семьи. Приобретен патефон! Голубенький ящичек мама носила в руках, никак не хотела выпускать и все говорила: «Смотри, как удобно! Ну прямо как чемоданчик!»

День и вся жизнь...
Рассказывает Ролан Быков:
«До сорока я всегда был доволен своим возрастом. Особенно я был счастлив, когда мне исполнилось десять! Это была невероятная радость: маленький, маленький, маленький... и тут — десять! Это вам не шутка. Ну, мы отпраздновали мой день рождения, и на другой день все забыли, что мне — десять! Тогда я стал просто останавливать знакомых людей и говорил: «Спросите, сколько мне лет?» И когда те спрашивали, с гордостью отвечал: «Десять!»
Потом я помню, как мне было радостно, что мне исполнилось двадцать. Я как-то молодовато выглядел в восемнадцать. Так, лет на четырнадцать. А тут мне исполнилось двадцать... Это было уже серьезно. А потом я мучительно два года ждал тридцати. В двадцать восемь лет стал главным режиссером Ленинградского театра имени Ленинского комсомола. В те годы средний возраст по стране главного режиссера театра был почти шестьдесят лет. Я был единственный двадцативосьмилетний главный режиссер такого крупного театра на полторы тысячи мест. Отсюда только что ушел в БДТ Георгий Товстоногов... Оказалось, что в молодежном театре двадцать восемь лет только одному главному режиссеру. Всем остальным — за тридцать, а то и намного больше. На представлении труппе сказал, что я себя чувствую невестой, молодостью которой жених не очень доволен. Поэтому-то я так жаждал тридцати. И они пришли.
А затем все время были эти замечательные «тридцать». Тридцать три — это тридцать и немножко. Тридцать семь — это тридцать и побольше... Но все равно же это — тридцать!
И вдруг — сорок! Пятый десяток. Обвал! Землетрясение! В то время я снимал картину «Внимание: черепаха!», действие которой происходит за один день. И пафос картины состоял в том, чтобы раскрыть это огромное пространство дня ребенка. Там были и школа, и Пушкин, и живопись, и песня, и предательство, и подвиг... Целая жизнь проходила за этот день. День, как жизнь. Вот какой день в детстве.
Потом пятьдесят, как один день. Я пишу на себя эпиграмму: «Исполнилось мне пятьдесят годин, / Едва привык, уж пятьдесят один!»
Едва привык, что пятьдесят, — уже шестьдесят! Сейчас не знаю: мне совсем недавно было пятьдесят девять... Меня поправляют: да вам шестьдесят девять! Это что, мне через год семьдесят?!»
…Умер Ролан Быков 6 октября 1998 года, не дожив одного года и одного месяца до своего 70-летия.

В статье использованы фрагменты книг Михаила Львовского «Человек, которому верят», Ларисы Токарь «Дорога к Храму», материалы интернет-сайтов и СМИ