Ида и «звучащая раковина»

Наппельбаумы — это целый клан. Сначала Моисей, а потом уже его дети — Ида, Фредерика, Лев, Ольга и Рахиль. Глава семейства — Моисей Соломонович Наппельбаум — знаменитый фотограф-художник, превратившийся из скромного провинциального «копировальщика» в мастера фотопортрета с мировым именем. Моисей Наппельбаум был первым, кто в России после революции фотографировал Ленина.
Сначала семья жила в Минске. У Моисея Соломоновича было собственное ателье, и фотоснимки сушились на столах и стульях, на кроватях и кушетках. «Они мешали мне жить», — вспоминала младшая дочь Ольга. Мать Розалия Львовна была из московской семьи. Отмечали Песах. «По традиции кусок мацы прятали под скатерть. Отец читал молитву и в какой-то момент начинал искать мацу…»
Провинциализм заедал Моисея Наппельбаума, он отправился один, без семьи, искать «землю обетованную» и нашел ее в имперском С.-Петербурге. Как еврей-фотограф он не имел права жительства в столице, а переплетчики имели. Тогда Наппельбаум добился свидетельства, что он переплетчик. Раз в неделю приходил квартальный — проверять, чем он занят, получал целковый и уходил. Из переплетчика Наппельбаум перешел в статус «наклейщика фотокарточек» и по этому свидетельству жил в Питере вплоть до революции.
Вслед за Моисеем Соломоновичем в Петербург перебралась вся семья. По воспоминаниям Ольги: «...Пересадка, мама с тремя детьми и корзинками бежит по платформе, уже третий звонок. Вдруг на платформе раздается голос: «Мадам, у вас падают бублики!» Начальник станции с баранкой в высоко поднятой руке задерживает отправление поезда и помогает нам всем сесть в вагон. Мама польщена. Мы едем...»
«К концу Первой мировой войны, — пишет в своих воспоминаниях Ольга, — мы жили в роскошной квартире на Невском проспекте, в ней было 9 комнат и фотопавильон. В парадном стоял швейцар в ливрее, был лифт... Проходя в свою комнату через гостиную с позолоченной мебелью, я видела нарядно одетых заказчиков. Работы отца пользовались успехом у интеллигенции, они привлекали внимание отсутствием «фотографичности» в дурном смысле этого слова, это были психологические портреты. Его имя приобретало все большую популярность. Фотографию посетила даже Великая княжна, отец стал «фотографом Его Императорского Величества». Но... наступил 1917 год».
Моисей Наппельбаум был человеком малообразованным, практически не читавшим книг, но при этом очень талантливым, страстно любившим искусство и литературу. Он был одержим идеей превратить фотографию из ремесла в искусство. Высоко ценивший его работы Максим Горький после революции включил его в список людей, которым стали выдавать пайки: продукты, дрова и т.д.
Нужно ли такое длинное предисловие к рассказу об Иде Наппельбаум? Нужно, ибо всегда необходимо знать истоки, тем более что благодаря профессии Моисея Соломоновича «в доме всегда был интерес к вопросам искусства, все усиливаясь вместе с успехами и достижениями отца и ростом детей» (Ида Наппельбаум). Старшие дети, Ида и Фредерика, посвятили себя литературе и стали поэтами, младшая Ольга тоже трудилась на литературном поприще, хотя стихов и не писала.
Ида Моисеевна Наппельбаум родилась 13 (26) июня 1900 года. В книге Берберовой «Курсив мой» можно прочитать: «Аким Волынский находил, что в Иде есть что-то итальянское, и он был прав. Ее черные волосы локонами спадали на лоб, ленивые движения, красивая маленькая рука, какая-то во всем южная лень, медлительность улыбки; картавость — ей следовало бы носить парчу и запястья».
Лишения принесла за собой революция, но и она же раскрепостила дух, и бывшие гимназисты с удовольствием купались, как мы говорим сегодня, в духовности. Жажда литературного творчества и поклонение красоте, пока не окрепла цензура и не задушила рука сталинской диктатуры. Окончив гимназию, Ида училась в Институте истории искусств, работала фотографом, писала стихи и посещала студию Николая Гумилева, которого обожала.
Осенью 1920 года Ида и Фредерика Наппельбаум занимались в студии Дома искусств, где читали лекции Гумилев, Шкловский, Корней Чуковский, Замятин, Евреинов и другие мэтры. Из студийцев (студистов, как их тогда называли), прослушавших курс Гумилева «Теория поэзии», образовался кружок под названием «Звучащая раковина», куда входили сестры Наппельбаум, Константин Вагинов, Волков, Даниил Горфинкель, Вера Лурье, Ольга Зив и другие. В кружке читали стихи, вели беседы и споры о литературе, и творилась высокая атмосфера, ощущение подъема на Олимп.
Расстрел Николая Гумилева поверг всех студийцев в шок, но занятия продолжались и перешли в «понедельники у Наппельбаумов». Обратимся снова к берберовскому «Курсиву»:
«У Иды была квартира на седьмом этаже на Невском, почти на углу Литейного. Это был огромный чердак, половину которого занимала фотографическая студия ее отца. Там кто-то осенью 1921 года пролил воду, и она замерзла, так что всю ту зиму посреди студии был каток. В квартире жили отец, сестры и братья Иды, маленькие и большие, и там было уютно, и была мама, как говорила Ида, «настоящая мама» — толстая, добрая, всегда улыбающаяся, гостеприимная и тихая. Первую комнату от входа решено было отдать под «понедельники» (в память Гумилева и его понедельничей студии «Звучащая раковина»). Тут должны были собираться поэты и их друзья для чтения и обсуждения стихов. Два не занавешенных окна смотрели на крыши Невского проспекта и Троицкой улицы. В комнату поставили рояль, диваны, табуреты, стулья, ящики и настоящую печурку, а на пол положили кем-то пожертвованный ковер. Здесь вплоть до весны собирались мы раз в неделю. Огромный эмалированный чайник кипел на печке, в кружки и стаканы наливали чай, каждому давался ломоть черного хлеба. Ахматова ела этот хлеб, и Сологуб, и Кузмин, и мы все, после чего читали «по кругу» стихи. А весной, когда стало тепло, пили обыкновенную воду и выходили через окна на узкий балкон, то есть на узкий край крыши, и, стараясь не смотреть вниз, сидели там, когда было тесно в комнате. Собирались иногда человек 20–25. «Кто придет сегодня?» — спрашивала я, расставляя табуреты...»
О, приходила литературная богема или, скажем по-другому, интеллектуальная элита: Замятин, Георгий Иванов, Волынский, Адамович, Пяст, Оцуп, Верховенский, Корней Чуковский, Лозинский, Бенедикт Лившиц, Кузмин, молодые члены «Серапионова братства» — Зощенко, Федин, Каверин, Тихонов... Всех и не перечислишь. Это был настоящий, серьезный литературный салон.
Из воспоминаний Николая Чуковского, сына Корнея Ивановича: «Ко всем этим затеям Моисей Соломонович имел отношение только финансовое. Принимали гостей и руководили чтением стихов только дочери. Моисей Соломонович даже и присутствовал при чтении далеко не всегда. Он только появлялся иногда в дверях — с роскошной бородой, в роскошной бархатной куртке, — стоял и слушал, пока читал какой-нибудь поэт постарше возрастом, например, Кузмин или Ходасевич. Потом опять исчезал в глубине квартиры... Позже, после одиннадцати, наиболее почетные или близкие к семье гости тихонько переходили в столовую и там, за общим семейным столом, пили чай. Только там, у себя в столовой, в узком кругу папа Наппельбаум иногда отваживался высказать свое мнение о прочитанных стихах. Едва он открывал рот, как у дочерей его становились напряженные лица: они смертельно боялись, как бы он чего не сморозил и не осрамил их перед лицом знатоков. Обычно они перебивали его раньше, чем он успевал закончить первую фразу. И он, благоговеющий перед своими дочками, послушно замолкал».
Впервые стихи Иды Наппельбаум были опубликованы в 1922 году в сборнике студийцев «Звучащая раковина». Ее первый поэтический сборник «Мой дом» вышел в 1927 году на средства автора, а последующий «Отдаю долги» — лишь в 1990 году, после громадного перерыва — и тоже за авторский счет.
Вот строки из стихотворения «Нет, я хочу счастливой быть!..»:

Я буду счастлива всему:
У печки жаркой — сладкой теплоте,
У лампы — свету, ночью — темноте,
У зеркала — своей поблекшей красоте,
Я буду счастлива тому,
Что ты со мною вопреки всему!

Это из стихотворения 1946 года. А если вернуться назад, в 1926 год, то в воспоминаниях Иннокентия Басалаева, тоже литератора, можно прочитать о том, как он бывал в гостях у Иды Наппельбаум и ее мужа Михаила Фромана: «...На стене портрет маслом — Гумилев с маленькой раскрытой книгой в руке... Книгам мало места в шкафах. Они заняли подоконники, все столы и все еще лезут, растут, как деревья… Вечером мелькнула в зеленой кофте жена Фромана — Ида Наппельбаум. Черные волосы, черные глаза. Уютно сидит на диване. Молчалива. Свои стихи читает торжественно, спокойно — как будто чужие. А между тем в них такая эмоциональность — боль, гнев, восхищение, что поражаешься их искренностью и откровенностью. Это стихи женщины о любви, ее горьких и трудных путях, о кратком слепом счастье и легкой разлуке. «Никогда еще душа моя такого одиночества не знала…», «Я жду ее, колдунью вековую...», «Но что мне поделать с любовью своей, где место, где дом уготованы ей?», «И мне уже почти совсем легко: почти не страшно одиночество мое». Это строчки из разных стихотворений. Но в них все ее сердце.
Рассказывает, что пишет на ходу, на обрывках бумаги. Тетради для стихов не любит, и строчки часто забываются. Служит в фотографии. Улыбаясь, объясняет, что это «семейная традиция». Возвращаясь домой ежедневно лишь к вечеру, она входит в комнату, как после богатого впечатлениями путешествия — в ее жестах и на лице ни усталости, ни желания покоя. Она молода, и мир для нее открывается каждый день, как новый. Она копит самое себя и боится растерять...»
Но, увы, времена изменились, и вместо «Звучащей раковины» получилась молчащая. Делать фотографии — пожалуйста, писать стихи в духе прошлого — уже нельзя, не печатают. Никаких студий, салонов, частных сборищ. Только твердая поступь пятилеток. Не отсюда ли строка Иды: «Люди устали томиться и мучиться». А еще время большого террора. К счастью, пронесло. Добрали в 1951 году. Как откровенно сказал следователь, ведущий дело Иды Наппельбаум: «Мы вас с мужем не добрали в 1937 году». И вот 9 января 1951 года арест. Иду Наппельбаум арестовали не как секретаря двух секций — поэтов и драматургов — Ленинградского отделения Союза писателей, а как женщину, хранившую у себя портрет «врага народа» Николая Гумилева. Кажется, дико, но это так — взяли именно за портрет, хотя к моменту ареста портрета Гумилева кисти художницы Надежды Шведе-Радловой уже не существовало. Еще в 1937 году муж Иды Михаил Фроман его уничтожил, сказав жене при этом: «Так надо. Им уже интересуются, спрашивают людей». Портрет был искромсан и сожжен, но в начале 1950-х кто-то «стукнул» в органы, что де, Ида Наппельбаум хранит портрет расстрелянного Гумилева. Девять месяцев тянулось следствие. Следователей интересовало, каков был портрет, его размеры, даже краски.
В итоге Иду Наппельбаум отправили в Сибирь, в Озерлаг (особый лагерь, закрытого режима) на 10 лет: опасная преступница, хранила дома портрет поэта Николая Гумилева!
Смерть диктатора и тирана Сталина в 1953 году сократила ужасы Иды Наппельбаум, выпавшие ей в лагере: через 4 года она была освобождена. И дожила до удивительных времен, когда публично стала выступать с воспоминаниями о Николае Гумилеве и других поэтах Серебряного века, которых знала не понаслышке, а лично. И снова дома, в Питере, на улице Рубинштейна, над ее изголовьем висел портрет Николая Гумилева — копия того, погибшего, сделанная ленинградской художницей Вязьменской. В 1986 году Ида Наппельбаум написала стихи памяти Гумилева:

Поэт не может быть убит,
Напрасны чьи-то приказанья.
Самой природою он влит
В космическое мирозданье.
И смертью смерть свою поправ,
Свой путь к народному признанью
Ковром стихов своих устлав,
Второе начал он существованье...

Ида Моисеевна Наппельбаум умерла на 92-м году — 2 ноября 1992 года уже не в Ленинграде, а в С.-Петербурге. Когда-то Георгий Адамович сказал, что «к Петербургу рифмы нет». Так вот, такой рифмой к городу на Неве стала Ида Наппельбаум. Она успела написать воспоминания о поэтах блистательного С.-Петербурга. Вот как начинается, к примеру, очерк «Слепая ласточка»:
«Я хочу написать о Мандельштаме. Да, я бы очень хотела написать о поэте Осипе Мандельштаме. Но как это трудно. Его портрет движется как воздух, мелькает как луч света, вспыхивает и гаснет... Разве можно говорить прозой о настоящем поэте? Нужны слова-стихи, нужны стихи-слова. Чтобы создать его портрет, нужно смешать воедино орган и флейту, Гойю и Репина, Вагнера и Моцарта, восторг и отрицание, высоту и заземление. И все-таки...»
А дальше Ида Наппельбаум приводит «забавные штрихи большой трагедии» поэта. Забавные, когда закончилась жизнь. Но при жизни у забав был трагический отсвет, как и в жизни самой Иды Наппельбаум.