Интервью с Михаилом Веллером

– Михаил Иосифович, неужели вы считаете, что до сих пор поэт в России — больше, чем поэт?
– Поскольку умом Россию не понять, а каким органом понимать, пока еще не договорились, то в России не только поэт больше, чем поэт. В России сантехник — больше, чем сантехник. Паспортистка — больше, чем паспортистка. Директор — больше, чем директор. Почему же поэт должен составлять исключение? Правда, в последнее время поэты немного перевелись. За это перестали платить, а сборники стотысячными тиражами уже не выходят. Поэтому знаменитейший из всех российских поэтов, отчеканивший эту формулу Евгений Евтушенко, большую половину года проводит в «проклятой» Америке, зарабатывая там деньги. Очевидно, сегодня Евтушенко в России меньше поэт, чем был раньше… 
Если же говорить всерьез, то в России, исконно лишенной демократии, тот, кто как-то отвоевывал или присваивал себе право говорить в полный голос, был не только поэтом, но еще и пророком, заступником, защитником, философом, экономистом, политиком, теоретиком, выразителем. Потому что все прочие были задавлены. К сожалению, в новые времена эти функции разошлись по представителям конкретных профессий. А во-вторых, профессия литератора сейчас десакрализована, и теперь писатель в основном — такой же обычный трудящийся, как все. Который пишет, чтобы зарабатывать деньги. И говорить всерьез о том, что он больше, чем писатель, разумеется, невозможно. Более того, если редкий литератор выступает открыто с позиции социальной, гражданской, государственной либо антигосударственной, то коллеги и критики злобно подозревают его в неумеренной тяге к пиару, отказывая в жажде быть гражданином…
– Действительно, после покойного Солженицына мало кто из литераторов рискует сейчас обустроить Россию. Вы — последний романтик?
– Я бы не брал на себя безразмерную амбицию носиться с такой формулировкой. Я всего лишь полагаю, что нормальный патриотизм — это чувство абсолютно естественное. Потому что человек, живущий на земле, в стране, в государстве, в народе, среди людей, — и равнодушный к общей судьбе этого народы, страны и государства, в принципе, не более чем моральный урод. У меня тоже есть комплекс чувств относительно устройства страны и государства. И думаю, что ни в коем случае я не являюсь здесь исключением.
– Многие творческие люди именно в эти времена решили для себя, что политика — дело грязное, и в нее не суются. А вам зачем мараться?
– Вы знаете, большинство политиков и бизнесменов, к стыду нашему, полагают писателей людьми неумными, малообразованными и интеллектуально второсортными. Я никогда не лез в политику. Политика как сумма технологий, как арматура государства меня никогда не интересовала. Но политика как принцип устройства социума, как принцип соотношения разных социальных групп в государстве, политика как принцип участия человека в общих процессах мне представляется до крайности интересной. И это не политика вовсе, это жизнь. Но есть жизнь, которая касается всех, а есть внутренняя жизнь индивидуума, которую обожают писатели. С тех пор, как Лермонтов сказал, что история одной человеческой души может быть интереснее и поучительнее истории целой страны, все завопили: ну конечно, и стали описывать историю одной души. Плюя на историю всей страны. Я думаю, что писатель, который плюет на историю всей страны — это моральный урод. Я думаю, что знаменитая фраза: «Мир треснул, и трещина прошла через сердце поэта» сегодня писателями понимается чересчур вульгарно. Их интересует только тот кусочек трещины, который проходит через их сердце. Остальная же часть трещины их не волнует вовсе. Вот с этим я абсолютно не согласен.
– Скажите, вы считаете себе независимым, свободным человеком?
– Я льщу себе надеждой, что был независимым и свободным человеком всегда. Только здесь нужно хорошо понимать и оговаривать, что такое свобода. Потому что в русской традиции рассуждать о свободе, даже не поняв толком, что это такое. Мы не свободны от законов природы, от морального императива, от Уголовного кодекса…
– Сейчас вы более свободный человек, чем в 1970-е годы, когда были каменщиком, матросом и перегонщиком скота?
– Вне всякого сомнения. Потому что, несмотря на все трудности нашего бытия, количество вариантов, доступных человеку, увеличилось неизмеримо. Ты можешь ехать куда хочешь. Делать что хочешь. Вести образ жизни какой хочешь. Если, конечно, это не противоречит Уголовному кодексу, весьма у нас в этом плане либеральному.
– Не прозвучало лишь: говорить что хочешь.
– В личной беседе мы можем с вами говорить все, что нам заблагорассудится. Без боязни, что кто-то настучит, и нас с вами посадят. Разумеется, в телевизионном эфире я не могу говорить всего, что думаю, потому что существует цензура: государственная, политическая, идеологическая, а также рыночная. Но степень цензуры сегодняшней и советской, как бы ни стонала нынешняя пресса, просто несоизмерима.
– Что из происходящего в стране больше всего вызывает у вас негодование?
– Я думаю, самое главное, что мы построили государство, дотоле не бывшее в истории. Оно рыночное и расхитительное одновременно. Закон рынка — это прибыль, а воровать всегда прибыльнее, чем созидать. И вот, имея такую дикую рыночную идеологию, до сих пор богатейшие ресурсы и сросшиеся чиновный аппарат, бизнес и криминалитет, мы продолжаем страну уничтожать. Наилучшая иллюстрация — это уничтожение исторического Петербурга новой застройкой лишь потому, что капитализация квадратного метра жилья в центре в несколько раз выше, чем на окраине. Это наглядная иллюстрация уничтожения страны дикой рыночной идеологией. Из этого следует монопольный сговор цен на небывалом уровне, выбрасывание за борт жизни стариков, ветеранов, больных. И это, конечно, самое ужасное.
– Кризис нас очистит?
– Нет, кризис может утопить нас до конца. Дело в том, что сформировался новый класс бизнесменов, которые твердо усвоили истину бизнеса: дорожает или дешевеет, падает или поднимается — все равно надо зарабатывать на всем. Любое изменение служит лишь для того, чтобы подбежать с нужной стороны и поставить свое мельничное колесо под этот поток. И сегодня вообще не факт, что Россия выйдет из этого кризиса.
– У вас наверняка есть ответ на вопрос, кто же нас всех спасет?
– Нет, такого ответа не существует. Еще Стругацкие в 1960-е годы написали: «Почему вы все спрашиваете, что с нами сделают? Почему никто из вас не спрашивает, что я должен делать?» Поэтому нас не спасет никто, если каждый не осознает простую вещь: государство — это я. Моя совесть, мои представления о справедливости, мое желание, чтобы все было устроено по уму — это и есть государство.
– Вы никогда не стеснялись давать резкие оценки собратьям по перу, даже тем, которые являются иконами литературы. Бродского вы терпеть не можете, Пастернака считаете плохим переводчиком. Имеете на то право?
– Когда мы говорим о неприкосновенных святынях, о незыблемых критериях отечественной словесности, дело здесь совсем не в литературе. Любой народ создает себе социокультурное пространство, испытывая социопсихологическую потребность в структурировании своего социологического пространства. Дело здесь в том, что людям потребно образовывать из себя общества, социумы, народы. Для этого им инстинктивно, на уровне вселенского устройства и вселенских законов, потребно единомыслие, единство мнений по основным вопросам. Так из аморфной массы образуется согласованное общество, способное на какие-то объединенные действия, ибо спарено оно единством представлений о мире. И в любом социокультурном пространстве всегда присутствует номер первый. Он может быть более хорошим, менее хорошим — толпе это абсолютно не важно. Толпе нужны два цвета: белый и черный — все остальное слишком тонко. Здесь я, что всегда не слишком комфортно, отношусь к меньшинству. Но я всегда оговариваю, что любое мнение, которое я высказываю, это мое, личное мнение, которое я никому не смею навязывать. А вот за собой я оставляю право думать то, что я думаю, и говорить то, что я хочу.
 

Беседовал 
Дмитрий ТУЛЬЧИНСКИЙ 
Россия