Иван Дыховичный: «Мне нечего бояться — я знаю, что такое смерть»

– Иван Владимирович, вы еще не оставили надежду снять фильм о Лиле Брик? Насколько это осуществимо сейчас?
– Это абсолютно неосуществимо. Потому что государство не дает на это деньги, оно занимается совершенно другими делами.
– А сейчас подобные проекты могут осуществляться только при господдержке?
– Ну конечно. А кто же их еще должен поддерживать? Это же наши великие имена, наша история. Даже советская власть понимала про это больше, чем эти чудные буржуи. Тем более что до 6-серийного фильма про Лилю Брик я хотел выпустить кино о Маяковском и на этой волне развить интерес к Лиле, потому что сегодня для молодежи ее имя ничего не значит. А история-то феноменальная…
– Но есть же некая программа поддержки социально значимого кино Министерства культуры. Да и подобных проектов за последнее время было запущено немало: и Пушкин, и Есенин, и Гоголь…
– Программа есть. Но, понимаете, это же все очень формально. А то, что вы перечислили, было так, для галочки. Вот зачем, скажем, было снимать к юбилею Гоголя «Тараса Бульбу»? Картину, как мне кажется, ужасную, формальную, абсолютно невнятную. Потратили дикие деньги, и никакого толка от этого нет: ничего не вернули и все забыли. А фильм про Маяковского?.. Ну не в масть он сейчас, понимаете.
– Как думаете, это отношение к Маяковскому, к Лиле Брик? Или, может, конкретно к вам?
– Ко мне, конечно. И, конечно, к темам, которые я выбираю, к тому, что я снимаю. Мне это понятно. Я вообще от государства денег никогда не имел. Только на «Черного монаха» дали — первую мою большую картину, — и то я снял ее за полбюджета.
– А что вы хотели — снимаете же авторское кино, арт-хаусное, а такие фильмы государство не часто поддерживает.
– Но оно же дает деньги Хотиненко, который тоже снимает арт-хаусные картины, он просто больше власти удобен.
– У Хотиненко больше патриотизма.
– Ах, да, там больше патриотизма. Он вообще дикий патриот.
– Сейчас Хотиненко по Достоевскому что-то снимает…
– Я тоже хотел снимать Достоевского. У меня был с Арабовым написан сценарий по «Преступлению и наказанию» в 1988-м. И мне не дали это снять.
– Из-за чего такое отношение к вам? Считаете себя несправедливо обиженным?
– Нет, я не считаю себя обиженным. Я просто считаю, что люди конкурентны. Люди боятся меня, люди не хотят принимать меня.
– На это всегда должна быть какая-то причина.
– Да, и эта причина есть. Я их раздражаю. Я самостоятельный человек, ни с кем не считаюсь. Художник и не должен ни с кем считаться. Он должен находить какие-то компромиссы, но считаться не должен — он должен делать свое дело, он только один знает, как и что ему нужно делать.
– Это сейчас вы так говорите. А когда ваша картина «Вдох — выдох» не была принята критикой, помнится, сильно обиделись.
– Я посчитал оскорблением слова одного из критиков, что моя картина — это три минуты позора. Он написал это в такой хамской манере, он не имел права этого делать. Потом извинялся передо мной, что-то такое лепетал…
– Но вспомните классика: «Хвалу и клевету приемли равнодушно…» Далее по тексту.
– Вы знаете, это легко говорить…
– «Европа — Азия», последний ваш фильм, тоже не был принят критикой. И это уже симптом?
– Да у нас вообще критики нет! Это какое-то отсталое сообщество застрявших в 1970 году людей, такие культур-мультурные женщины, которые любят Гребенщикова. Которые считают, что Тарковский — лучший режиссер, а в свое время, кстати, они его не воспринимали никак. Они не видят ни нового шага, ни нового развития кино. Они считают, что должно быть красивенько, понимаете. А сейчас кино некрасивое, и оно будет еще более некрасивым.
– Может, у них выработалась своего рода привычка, что Дыховичный — это не комильфо?
– Они меня не любят — и слава Б-гу, я этим горжусь… Вы знаете, Андрюша Тарковский, у которого я учился, мне как-то сказал: «Ты — талантливый человек, это вообще я редко кому говорю. Но когда у них перестанут скрежетать зубы по поводу тебя, уходи из кино». Пока, слава Б-гу, у них зубы скрежещут… Вообще, у нас шикарно прошла премьера картины в Сочи. И публика воспринимала ее на ура. Но Сельянов и Дуня Смирнова, которую я помню маленькой девочкой, — жюри «Кинотавра» — они вообще не воспринимают такое кино, они снимают свое: милое, бабское. Которое я не очень понимаю…
– Ничего себе бабское — вы «Груз-200» видели?
– Конечно. И я написал, что это картина года. Но у Балабанова есть и другие картины: «Мне не больно», например, с Ренатой Литвиновой и с Михалковым плачущим, — пустая абсолютно, труха. Или «Жмурки» — вообще ужасный фильм. То есть он два раза попадает, три раза не попадает.
– Хороший процент, в общем-то.
– Да, но он много снимает. Если бы я снимал столько, сколько снимает Балабанов, думаю, у меня были бы чаще успехи.
– «Европу — Азию» вы сняли за месяц. Многие могут сказать: халтура! Как про фильмы Астрахана или Эйрамджана, которые умудряются снимать по несколько картин в год.
– Вы посмотрите картины Астрахана и посмотрите мои картины. Я снял «Прорву» за полтора месяца. И это «Прорва» была, понимаете! Я всегда снимаю быстро, это мое свойство. И это совершенно не диагноз. Просто критики меня не любят. И я их тоже не люблю. Они — никто, понимаете, просто ничто. Они лишь пересказывают сюжеты. Что это такое — чушь собачья!.. Вы знаете, ни одного хорошего слова от них за всю жизнь я так и не дождался. Вышла картина «Копейка», вышла картина «Прорва», вышла картина «Черный монах» — ни одного хорошего слова я не прочитал в нашей прессе. Но мне этого и не надо. Я живу спокойно и знаю, для кого я работаю.
– Извините за вопрос, но ведь во время съемок той картины вы узнали о страшном диагнозе. Может, оттого и торопились?
– Нет, я приступил к съемкам, зная уже свой диагноз. Но я снимал быстро, потому что комедию вообще нельзя снимать медленно, и мы работали по 16 часов в день.
– Иван Владимирович, вы победили свою болезнь?
– Эту болезнь нельзя победить, она навсегда со мной. Я могу жить дольше, могу жить меньше — только и всего. Но я не обращаю на это внимание, абсолютно равнодушен.
– Как на это можно не обращать внимание?
– Уверяю вас, что на это можно не обращать внимание. Мне кажется, я знаю, что такое смерть, я пережил это несколько раз в процессе лечения. И поэтому мне не страшно совершенно. Страшно мне только за остающихся в живых.
– Можете сказать, что за это время стали другим человеком?
– Конечно, я стал другим человеком. Главное отличие — что ты понимаешь, что такое суета… Правда, я и раньше это понимал, как и то, что для меня главное в жизни. Я же ни одну картину не снял компромиссную, ни одну — в угоду кому-то. Ни одну. Я снял только то, что я хотел. Сам ошибался, сам мог расписаться в своем невежестве и в чем угодно. Но это я сам. Я ничего не сделал для того, чтобы кому-то понравиться.
– А сейчас есть некий соблазн пойти на компромисс? Для того чтобы просто что-то успеть, — может быть, самое важное в жизни?
– Никогда не надо ничего успевать. Вы не успеете, вы попадете в суету. Я это точно знаю... Вообще, я не ценю так жизнь, как ее ценят многие. Знаете, кто ценит жизнь? Начальство. А мои друзья-художники, они жизнь не ценят, без особого пиетета к ней относятся. Мне кажется, жизнь дана человеку для того, чтобы ее прожить достойно. Это и надо постараться сделать. А дольше она будет, короче ли… Я не знаю, зачем она дольше. Мне хватит этой жизни.
– Знаете, сейчас вспомнил Данелия, который некоторое время назад собирался снимать большую картину. Но денег под него не давали, поскольку не были, скажем так, в нем уверены…
– Я понимаю, о чем вы говорите. И я сталкиваюсь с подобным отношением. У меня же много «друзей»… Один Михалков чего стоит. Например, есть у нас фестиваль современного кино «Завтра», он два года уже существует. Михалков пришел в Госкино и сказал: если вы дадите Дыховичному деньги, я буду с вами бороться. И они не дали. Ну и что — мы же провели фестиваль… Ну, да Б-г с ним, с Михалковым.
– Может, лучше простить?
– Не надо прощать человека. Вы ему ничего плохого не должны делать, а прощать его — совершенно не стоит. Он столько людей обидел и столько подлостей сделал, о которых вы не догадываетесь даже…
– Вы знаете, как зрителю мне, по большому счету, и не нужна эта информация, — главное, он снял несколько очень хороших картин.
– Да, это немаловажно. Но последнее время он снимает плохие картины. Понимаете, он выродился. Я ему сказал как-то: «У тебя просто кончится талант. Ты будешь искать, где взять энергию, и не найдешь. Ты просто живешь не по человеческим законам, а по законам дьявольским…» Знаете, все думают, что они будут жить вечно, потом народ им поставит памятники… Лично я Михалкову ничего плохого не сделал. Но он всю жизнь со мной боролся, всю киношколу…
– Ну, это борьба такая, знаете, с заведомо ясным исходом. Он же сильнее.
– Нет, он не сильнее. Он был слабее меня. У меня были возможности намного выше, чем у него. Но он лукавил, врал про меня, что-то ужасное говорил. Ну, это его право. То, что люди верят в него, — это ужасно… А простить? Он мне закрыл две картины. Вы бы могли простить человека, который вам такое сделал? А ведь это шесть лет жизни. А жизнь коротка вообще, вы знаете?
– Догадываюсь.
– И ему за все придется ответить… Фильм «12», кстати, был моей идеей — я собирался снимать картину про этого чеченского мальчика, которого майор усыновил. Но тут я как раз не в претензии — пусть он снял. Тем более что он снял картину плохую.
– Иван Владимирович, слушаю вас — вы прямо как Немцов при Путине.
– Да, я как Немцов при Путине.
– Но Немцова все больше считают неадекватным, и все уже настолько привыкли, что он неадекватен...
– Нет, я адекватен абсолютно. Я понимаю, что говорю. И я всегда говорю ему правду в лицо, всегда говорю, кто он такой. И он не может со мной ничего сделать. Остальные боятся его, боятся смертельно. А мне-то чего бояться? Я знаю, на чьей я стороне, и точно знаю, с кем я и кто со мной. Это совершенно другие люди. Это не люди, которые стоят при власти, около власти и близко к власти. Художник вообще не может быть близко к власти. Никак…
 

Дмитрий ТУЛЬЧИНСКИЙ
Россия