Святая Земля покупается страданиями

Говорят, будто каждую из трех ежедневных молитв он читал по другому обычаю: утреннюю — как сефарды, дневную — как ашкеназы*, вечернюю — по молитвеннику каббалистов. Этот молитвенник Авигдор случайно обнаружил в лавке арабского старьевщика, неподалеку от гробницы праотцев в Хевроне. Старьевщик не читал на иврите и не понимал о чем книга, но на всякий случай заломил тройную цену. После длительного торга, с уходами и возвращениями, молитвенник перешел к Авигдору.
Книга была издана в Стамбуле триста лет назад, и, чтобы установить подлинную ценность покупки, Авигдор показал ее раввину иерусалимской ешивы каббалистов, четыре века работающей в Старом городе. Учеба в ней не прерывалась даже во время иорданского владычества над этой частью Иерусалима. Рассказывают, будто по личному указанию короля Хусейна в нее разрешили переехать нескольким каббалистам из сирийского города Халеб, и занятия проводились в подвале, при свете свечей.
Увидев молитвенник, раввин разволновался. Оказывается, это был один из десяти исчезнувших экземпляров уничтоженного издания. После смерти Шабтая Цви султан стал опасаться повторного возникновения ереси, смутившей души его еврейских подданных, и усилил контроль над типографиями. Молитвенник был набран по рукописному экземпляру, принадлежавшему главному каббалисту Стамбула. Кто-то донес, будто издание молитвенника может привести к усилению мистических настроений, и султан распорядился уничтожить тираж вместе с оригиналом. При подсчете перед сожжением выяснилось, что не хватает десяти экземпляров. Работников типографии пытали, но пытки ни к чему не привели.
Раввин попросил Авигдора продать ему молитвенник, но Авигдор не согласился. Тогда раввин предупредил, чтобы он молился по этому обычаю не больше одного раза в день.
Еще рассказывают, будто во время еды Авигдор часто надкусывал нижнюю губу и, опасаясь проглотить капельки крови, предпочитал поститься от субботы до субботы. Седьмой день недели он проводил в здании ешивы, рядом с могилой Йосефа, воздерживаясь от сна и посвящая все двадцать четыре часа молитве. Молился он с таким жаром, что таллиты у соседей по скамейке иногда начинали тлеть. В субботу запрещено гасить огонь, и глава ешивы распорядился установить в углу двора большую бочку из нержавейки, куда молящиеся могли выбрасывать горящие таллиты.
На Хануку волчок, запущенный Авигдором, крутился всегда дольше других и, останавливаясь, падал вверх гранью с буквой нун**. В Пурим, во время чтения «Мегилат Эстер», от его ударов ногами об пол, при произнесении имени Амана, трескались гранитные плиты, а на Песах он ел только мацу, запивая ее холодной водой из ручья.
В одно утро Авигдор не явился в ешиву. Поначалу никто не обратил внимания, мало ли какие дела могут быть у человека. Но когда он не явился и на дневную молитву, глава ешивы позвонил в Элон-Море. Соседи сказали, что этим утром Авигдор, как обычно, закутался в таллит и ушел по направлению к Шхему. Подняли на ноги военную часть, собрали всех свободных поселенцев и начали поиски. Авигдора обнаружили только ко времени вечерней молитвы; он лежал, закутанный в таллит, испещренный красными пятнами крови. На его теле обнаружили десятки ножевых ран, словно бандиты никак не могли насытиться только одной смертью. Стамбульский молитвенник, который он всегда держал при себе, бесследно исчез…
Когда таллит развернули, показалось лицо Авигдора, с навеки застывшей улыбкой счастья.
Его похоронили возле поселения, на маленьком кладбище, откуда видны и гора Гризим, и гора Юваль, и зловещее скопище домов в ущелье между ними — Шхем.
Наверное, это все. Впрочем, еще одна небольшая подробность.
В нашем городе проживает Кречневский Ребе. Настоящий Ребе, с настоящим хасидским двором, несколько сотен хасидов в «штраймлах» и белых чулках сильно оживляют городской пейзаж. На седьмой день Песаха, в ту ночь, когда Г-сподь разверз перед беглецами воды, Ребе тоже переходит море. На пол синагоги наливают воду, и Ребе танцует, пока она не просохнет. Зрелище необычайно живописное, и я уже много лет хожу в Кречнев послушать хасидские песни, исполняемые хором в несколько сот голосов, и посмотреть на танцующего Ребе.
В этом году все шло как обычно, я поднялся на крыльцо, где курили молодые хасиды, и стал пробираться к входу. Внезапно один из них бросил сигарету и двинулся за мной. В зал мы вошли вместе. Обыкновенный парень: рыжая борода, черная капота из набивной ткани, новенькая меховая шляпа — видно, недавно женился. Он осторожно прикоснулся к моему рукаву и по-русски спросил:
– Вы меня не узнаете?
– Нет, не узнаю.
Еще бы, кречневский хасид, разговаривающий на русском языке. Вот не думал, что такие вообще существуют!
– Вы меня не узнаете? А я помню вас по Вильнюсу. Я Авраам, внук реб Берла.
О-хо-хо, про внука реб Берла я знал многое. Очень многое. Дочь реб Берла вышла замуж за одноклассника-литовца. Кроме национальности, в зяте реб Берла устраивало все. На следующий день после свадьбы Юозас Марцинкявичюс объявил жене:
– Дома мы будем разговаривать или на идише, или по-литовски. Но не по-русски. Выбирай.
Особенно выбирать было не из чего: познания Юозаса в еврейском ограничивались несколькими ругательствами и проклятиями, в то время как молодая Марцинкявичене прекрасно владела его родным языком. Собственно говоря, между собой они всегда изъяснялись исключительно по-литовски, а посему кроме позы за словами Юозаса ничего не стояло. Но поза, согласитесь, была красивой.
Жили молодые хорошо, даже очень хорошо. Зять с большим уважением относился к религиозным странностям тестя и на Песах даже соглашался убирать из дому все квасное, дабы реб Берл мог приходить к ним в гости.
– Вкусная маца получилась, — регулярно шутил он на седере у тестя. — Но до настоящей ей далеко! — и понимающе поднимал брови.
– Что значит «до настоящей»? — как правило, откликался кто-нибудь из новых гостей.
– Настоящая, она с кровью! — продолжал шутить Юозас.
Однако при всей своей либеральности и незаурядном чувстве юмора, делать сыну обрезание Юозас отказался наотрез:
– Где это вы видели Витаутаса Марцинкявичюса с обрезанным концом?
Сына он назвал в честь литовского князя, успешно громившего сотни лет назад русские дружины. Единственное, что смог вырвать у зятя реб Берл — это участие внука в еврейской самодеятельности. К искусству Юозас относился положительно, Витаутас Марцинкявичюс, распевающий «Дринкен абисалэ вайн» его почему-то не смущал.
– Но почему Авраам, вас же звали Витаутас?
– Моего брата так звали. Покойного брата.
– Ах да, простите. Конечно, вы второй его внук, как я мог забыть.
Мы перекинулись несколькими фразами, и я вошел в синагогу. Но ни смотреть, ни слушать не мог, перед глазами вновь и вновь всплывали печальные события недавнего прошлого.
Реб Берл переехал в Израиль семь лет назад и поселился в Бней-Браке. Я несколько раз побывал у него, помогал с устройством на новом месте.
В один из визитов он посадил меня за стол, сам уселся напротив и произнес маленькую речь. На реб Берла это не походило, обычно он довольствовался двумя-тремя фразами, да и то произнесенными сквозь зубы, словно нехотя.
– Ограда мудрости — молчание! — было его ответом на большинство моих вопросов. Наверное, я раздражал реб Берла своим суетливым стремлением ухватить сразу и много.
– Если перескакивать через ступеньку, — говорил он, — этой ступеньки будет не хватать. В духовном восхождении нельзя торопиться. Ногу нужно ставить обдуманно, словно идешь по канату над пропастью. И не суетиться, не суетиться!
– Ты знаешь, — спросил он, — что Эрец Исраэль накладывает тфиллин?
– Эрец Исраэль? Тфиллин?!
– Да, Эрец Исраэль. Тфиллин для головы — могила патриархов в Хевроне, а для левой руки — могила Йосефа в Шхеме. Каждая страна, в которой живут евреи, накладывает свои тфиллин.
– И Литва?
– Литва — уже нет. После того, как перенесли с правильного места могилу Гаона, тфиллин упал с ее головы. Теперь евреям в Литве делать нечего.
– А где тфиллин для руки?
– Не знаю. Я ведь не настоящий хранитель могилы. Последний, кто по праву получил это звание, погиб в Штутгофе. С ним пропали тайны, которые передавались по цепочке от хранителя к хранителю. Мы с тобой — эрзац, подделка, сосиски из сои.
– А зачем могиле хранитель?
– Как знак почтения. Если место охраняется, значит в глазах людей оно важно. Вроде почетного караула, как сам знаешь где, не будь рядом помянуто. Кроме того, «Псалмы» отгоняют от могилы праведника нечистые силы.
– Про силы вы мне уже рассказывали, еще в Вильнюсе. Но им-то зачем могила?
– Оттуда, где лежит тело праведника, приоткрывается вход в иной мир. Душа праведника иногда спускается к телу, поэтому дверь не прикрыта так плотно, как во всех остальных местах. Иной мир — это много света, много энергии. Нечистота ищет подпитку. А хранитель своим присутствием мешает. Настоящие хранители знали много секретов, а у нас, кроме веры и «Псалмов», ничего не осталось. Но и они мощное оружие.
– И кто теперь хранитель могилы Гаона?
– Никто. Ключ висит в синагоге. Никто... Но ты будь поосторожней, ты меченый, она такого не прощает.
– Кто она?
– Нечисть. Тому, кто борется против нее, нужно держать ухо востро. Пока ты держался возле могилы, тебя охраняла святость Гаона. Будем надеяться, что здесь нас защитит святость Эрец Исраэль.
Через год реб Берла навестил внук, Витаутас, и на следующий же день они поехали в Тель-Авив, посмотреть пуримский карнавал. Возле Дизенгоф-центра, когда реб Берл уже подзывал такси, чтобы ехать домой, раздался взрыв. Араб-самоубийца разлетелся на куски, а вместе с ним около десятка детей в карнавальных костюмах. Витаутас остался жив, но волна огня сожгла его лицо. Реб Берл не отходил от постели мальчика ни на минуту.
– Ему не больно? — спрашивал он врачей, — ему не больно?
– Он в коме, — отвечали в пятый, в десятый и в пятнадцатый раз терпеливые врачи. — Болевой шок. Он даже не успел ничего почувствовать.
Витаутас умер, не приходя в сознание, в момент смерти реб Берл держал его за руку и читал «Псалмы».
Тело выдали родителям в запечатанном гробу — узнать мальчика было невозможно. Юозас ничего не сказал тестю, ни одного слова, а в ответ на предложение похоронить Витаутаса на Святой земле отрицательно покачал головой.
– Он литовец, — произнес он, обращаясь к жене, — и должен упокоиться в священной земле Литвы.
После того как самолет с гробом и родителями взял курс на Вильнюс, реб Берл вернулся в Бней-Брак, сел на диван в своей комнатке, раскрыл Талмуд и скончался от обширного инфаркта.
Я часто хожу к нему на могилу, читаю «Псалмы». Через три ряда похоронен «Хазон Иш», чуть в стороне — рав Шах. Закончив у реб Берла, я иду к ним и задерживаюсь надолго. Недавно я познакомился там с одним стариком. Он молится как-то по-особенному, необычно. Мне кажется, что он настоящий хранитель могилы, и я изо всех сил пытаюсь сойтись с ним поближе. Но старик неразговорчив, пока мы только здороваемся.
Я обязательно расскажу и эту историю, но как-нибудь в другой раз. Она будет называться «Бней-Бракские рассказы». Обязательно расскажу, обещаю вам.
 

Яков ШЕХТЕР, Израиль
 

__________
* Исторически сложилось несколько вариантов текстов молитв. Все расхождения касаются деталей, а общий порядок и основные моменты молитвы во всех вариантах одинаковы.
** На четырех гранях пуримского волчка традиционно пишут буквы нун, гимель, гей, шин (в Израиле — пеи). Каждая буква — начало слов: нес, гадоль, гая, шам (по), то есть «Чудо великое произошло там (здесь)». Буква нун — первая буква слова «нес» — чудо.