Иосиф Бакштейн: "И классическое искусство когда-то было современным"

 Мария МИХАЙЛОВА
 1 ноября 2009
 3893

Вспоминает комиссар и худрук биеннале Исосиф Бакштейн:

- Когда я учился во втором классе, 5 марта 1953 года нас построили на линейку, объявили о смерти вождя и сказали, что мы можем расходиться по домам. Мы с ребятами вышли во двор и стали обсуждать случившееся. И тогда меня спросили: «За что вы, евреи, Сталина убили?» После смерти Сталина в Московской хоральной синагоге создали ешиву, и мой дедушка там преподавал. А когда он болел, то семинаристы приходили к нам домой заниматься. Мы тогда жили в среднем Овчинниковском переулке, и  до синагоги можно было пешком дойти…  

Наш гость — кандидат философских наук, почетный доктор Гетеборгского университета, член-корреспондент Российской академии художеств, заместитель генерального директора Государственного музейно-выставочного центра «РОСИЗО», заведующий сектором современной художественной культуры Российского института культурологии, научный руководитель Института проблем современного искусства, комиссар и художественный руководитель Международной московской биеннале современного искусства.
И что интересно, одноклассник главного редактора журнала «Алеф» Ларисы Токарь. В первые дни работы Третьей международной московской биеннале Иосиф Бакштейн дал эксклюзивное интервью нашему журналу в Центре современной культуры «Гараж».

 

– Иосиф Маркович, какое событие из школьной жизни запомнилось вам особенно?
– Самое приятное воспоминание — когда в школе ввели совместное обучение, и в нашем классе появились девочки, а среди них — Люда Геллер (Меньшикова) и Лариса Фактурович (Токарь). Вместе мы учились до седьмого класса, а потом мы с мамой переехали. До переезда бытовые условия у нашей семьи были довольно тяжелые. Мы жили вшестером — я, мать, отец, тетка отца с мужем и двоюродная сестра отца — в двух проходных комнатах в коммуналке с печным отоплением.
– И все эти взрослые занимались вашим воспитанием?
– Нет, никто мне «на мозги не капал». Отец был очень болен — он во время войны заболел энцефалитом и был парализован. Моя мама была биологом и работала в Академии наук, так что я ходил в академический детский сад, что, видимо, как-то меня сформировало.
– Правда, что в детстве вы говорили на идише?
– У меня в семье говорили на идише, это правда. Особенно когда хотели, чтоб я не понял, о чем говорят, но я, естественно, все понимал, хотя сам на идише не говорил. Помню, был такой чтец Эммануил Каминка. В основном он читал Чехова, Мопассана и Шолом-Алейхема. Когда мне было 16 лет, я был на его концерте в зале Чайковского. И он на бис прочитал на идише рассказ Шолом-Алейхема «Если бы я был Ротшильдом», и я тогда все понял.
После смерти Сталина в Московской хоральной синагоге создали ешиву, и мой дедушка там преподавал. А когда он болел, то семинаристы приходили к нам домой заниматься. Мы тогда жили в среднем Овчинниковском переулке, и до синагоги можно было пешком дойти. После смерти моей матери в ее архиве я нашел любопытный документ — свое свидетельство о рождении 1945 года. Это был бланк, где не было отдельно графы «национальность», но ее обязаны были писать. И там написано: «Отец — Бакштейн Марк Иосифович, мать — Митрополитанская Рахиль Лазаревна». А между строк написано: «Евреи». Во множественном числе!
Когда я учился во втором классе, 5 марта 1953 года нас построили на линейку, объявили о смерти вождя и сказали, что мы можем расходиться по домам. Мы с ребятами вышли во двор и стали обсуждать случившееся. И тогда меня спросили: «За что вы, евреи, Сталина убили?»
В связи со своим еврейским происхождением я с детства понял, что не такой, как все, и это было одно из тех чувств, которое сформировало мою идентичность. И еще. Всю жизнь я делал только то, что хотел. Мать иногда с ужасом смотрела на меня, но не мешала. Делать только то, что считаешь нужным, важным, интересным — вот такой радикализм!
– После школы вы поступали на физфак МГУ, значит, хотели стать физиком, а стали искусствоведом. В какой момент произошла эта метаморфоза?
– Я уже к десятому классу хотел быть философом, но считал, что не готов к поступлению в гуманитарный вуз. И решил поступать на физфак, а евреев туда практически не брали. Там давали такие специальные «еврейские задачки», которые были очень просты по формулировке, но решить их на экзамене было очень сложно. Нас было десять еврейских мальчиков, которые готовились у самого известного в Москве преподавателя по математике — Сивашинского. Там, кстати, был и Боря Березовский. Но поступили на физфак только двое, а кто не поступил, пошли в другие вузы. Евреев тогда принимали только в три или четыре института. В Институт транспорта, в «Керосинку» (Институт нефти и газа им. И.М. Губкина. — Ред.), в Институт стали и сплавов и в Московский институт электронного машиностроения, который в 1962 году был только создан. И я поступил туда — на факультет автоматики и вычислительной техники. Мне часто в жизни везло. Я встречал «правильных» людей. После института по распределению попал в «почтовый ящик», там со мной работал Павел Хорошилов, ныне замминистра культуры. Там же я познакомился с математиком Владимиром Лефевром, с которым мы через год перешли в Центральный экономико-математический институт при Академии наук, где была социологическая лаборатория. Там я стал заниматься только гуманитарными вопросами.
– Но ведь не только везением можно объяснить вашу карьеру?
– У меня был дар убеждения. Это правда. Но эти мои способности не особенно были востребованы в СССР. Я умею договариваться и часто понимаю интересы людей лучше, чем они понимают их сами.
– Да вы опасный человек!
– На самом деле, если я действительно могу объяснить человеку, что будет лучше, если он поступит определенным образом, что же в этом плохого?
– В одном из интервью вы сказали, что в эпоху перемен живешь событиями, а события живут тобой. Это справедливо только в эпоху перемен?
– У нас в России всегда эпоха перемен. Но когда я это говорил, то имел в виду, что преимуществом моего поколения является то, что мы застали различные исторические эпохи, успели в них пожить и что-то в них сделать. И в советскую эпоху, и в постсоветскую. В Москве я первую выставку сделал в 1987 году. А в 1988 году я первый раз поехал за границу и уже организовал выставку в Западном Берлине. В 1990-х годах у меня было пять выставок в Америке, из них четыре — в Нью-Йорке. Вот такая это была уникальная эпоха.
– У вас так много званий и должностей. Как вам удается все успевать и при этом еще жить с семьей в Лондоне?
– Вообще-то главное мое качество — это лень. В какой-то момент я понял, что для того чтобы в жизни преуспеть, нужны три вещи: идеи, деньги и связи. Но достаточно хотя бы двух. Если есть идеи и деньги, можно приобрести связи. Если есть идеи и связи, можно достать денег. Если есть деньги и связи, можно купить идею. У меня были идеи. Если у человека есть идеи, есть общее видение ситуации и есть менеджерские навыки, то остается только поставить правильных людей на правильные места. А дальше они сами начинают работать. Надо только иногда контролировать.
– А в семейной жизни у вас тоже такой принцип?
– В семье контролирует жена. Но жена с сыном в Лондоне, а я часто бываю в Москве. Поэтому я большую часть времени один. Это психологически довольно сложно, но — мобилизует.
– Ваша должность на Международной московской биеннале называется «комиссар». Это связано с революционностью современного искусства?
– Отчасти. А на самом деле это как-то исторически сложилось, еще когда мы с Михаилом Ефимовичем Швыдким все это начинали.
– Вы человек решительный или осторожный?
– Во мне всегда сочеталось два важных еврейских качества — я был страшно осторожным и в тоже время страшным авантюристом. Осторожность и авантюризм всегда сопутствовали тому, что я пытался делать. Например, проведение биеннале в музее Ленина, — это была чистая авантюра! Решение об этом было принято за полтора месяца до открытия выставки. И выставка в башне «Федерация» — тоже абсолютная авантюра, ведь башня тогда еще фактически была не достроена.
– Как неискушенному человеку ориентироваться в современном искусстве?
– Надо просто ходить на выставки, доверять своему визуальному чутью и пытаться понять себя самого, понять, почему тебе нравится или не нравится то или иное пластическое произведение.
– Но есть же какие-то объективные критерии?
– Боюсь вас разочаровать. Их — нет. Есть мнение профессионального сообщества, которое транслируется в обществе через музеи, через выставки. Люди знакомятся с искусством на каких-то территориях искусства. Вот мы с вами сейчас находимся на территории искусства. И если вы доверяете тому, кто вас пригласил и что-то организовал на этой территории, то, уже находясь здесь, вы можете проверить свою собственную пластическую визуальную интуицию. Сначала на уровне «нравится — не нравится», а потом соотнося вашу собственную интуицию с тем, что вам предлагают смотреть профессионалы.
– Если профессионалы на это раз назвали основной проект биеннале «Против исключения», то…
– То надо понять смысл этого тезиса, его концепцию. Это не значит, что здесь собрано лишь бы что. Здесь нет ничего случайного. Зритель должен просто доверять себе и организаторам.
– Вы как-то сказали, что сейчас в России актуальных художников не более ста. А что это значит — «актуальные художники»?
– Есть некий сложившийся визуальный интернациональный язык. Те, кто владеют этим современным визуальным языком, и есть актуальные художники. И профессионал сразу видит «правильные пятна» или «неправильные пятна». Это мой любимый тезис, что одни цветные пятна — «правильные», стоят миллионы, а другие такие же цветные пятна — «неправильные» и не стоят ничего, хотя эти пятна похожи. Изобразительное искусство отличается от театра, кино, музыки и литературы тем, что у нас критерии качества и профессионализма достаточно размыты.
– Значит, в основном это дело кураторов решать, что правильно, а что — нет?
– Да, но тем не менее за первый уик-энд в «Гараже» уже побывало девять тысяч человек. Значит, людям это интересно.
– Кто такие современные художники?
– В XX веке доминирующими были традиции модернизма, и те, кто сегодня продолжают эти традиции, развивают их, благодаря которым они эволюционируют, — это и есть правильные современные художники.
– Но ведь не только современные художники актуальны?
– Есть история искусства и художники, которые туда вошли на законных основаниях. В этом смысле можно сказать, что история искусства — актуальна. Ведь и классическое искусство когда-то было современным.
 

Мария МИХАЙЛОВА, Россия
Фото Елены МИХАЙЛОВОЙ, Россия

 



Комментарии:


Добавить комментарий:


Добавление пустых комментариев не разрешено!

Введите ваше имя!

Вы не прошли проверку на бота!


Дорогие читатели! Уважаемые подписчики журнала «Алеф»!

Сообщаем, что наша редакция вынуждена приостановить издание журнала, посвященного еврейской культуре и традиции. Мы были с вами более 40 лет, но в связи с сегодняшним положением в Израиле наш издатель - организация Chamah приняла решение перенаправить свои усилия и ресурсы на поддержку нуждающихся израильтян, тех, кто пострадал от террора, семей, у которых мужчины на фронте.
Chamah доставляет продуктовые наборы, детское питание, подгузники и игрушки молодым семьям с младенцами и детьми ясельного возраста, а горячие обеды - пожилым людям. В среднем помощь семье составляет $25 в день, $180 в неделю, $770 в месяц. Удается помогать тысячам.
Желающие принять участие в этом благотворительном деле могут сделать пожертвование любым из предложенных способов:
- отправить чек получателю Chamah по адресу: Chamah, 420 Lexington Ave, Suite 300, New York, NY 10170
- зайти на сайт http://chamah.org/donate;
- PayPal: mail@chamah.org;
- Zelle: chamah212@gmail.com

Благодарим вас за понимание и поддержку в это тяжелое время.
Всего вам самого доброго!
Коллектив редакции