Лев Лосев: «Судьба без омута лубянок и бутырок»

Лев Лосев — поэт для интеллигенции, для интеллигентных разговоров, споров и причитаний, у него в венах и артериях текла не кровь, а литература, русская словесность. Он существовал исключительно в контексте культуры. Отсюда вся его поэзия — сплошной ассоциативный ряд, полуцитаты, полунамеки, перелазы, некий карнавал эрудиции. Бенгальский огонь интеллекта. Услаждение ума. Пир души. Именины сердца. С такими людьми, как Лосев, никогда не бывает скучно.
Лев Лосев родился 15 июня 1937 года в Ленинграде. Сочинять начал рано.
«В молодые годы я носил имя Лев Лившиц. Но поскольку в те же годы я начал работать в детской литературе, мой отец, поэт и детский писатель Владимир Лившиц, сказал мне: «Двум Лившицам нет места в одной детской литературе — бери псевдоним». — «Вот ты и придумай», — сказал я. «Лосев!» — с бухты-барахты сказал отец».
И вот — поэт Лев Лосев. Звучит лучше, чем поэт Лившиц, но возникла некая раздвоенность души: на еврейскую и русскую:
Вы Лосев? Нет, скорее, Лившиц,
мудак, влюблявшийся в отличниц,
в очаровательных зануд
с чернильным пятнышком вот тут.
Ненормативная лексика? Лосев любил эти пряные добавки. А вначале он был детским писателем и долго работал в детской литературе, в частности, в журнале «Костер». До этого была школа. Неприметный и затюканный школьник. Один из критиков сравнивал его с набоковским Лужиным. Окончил факультет журналистики ЛГУ, работал на Сахалине...
«Я начал писать стихи достаточно поздно, лет в 37. В молодости же я только баловался сочинительством, и одной из причин, которая отбила к нему всю охоту, был тот факт, что самым сокрушительным критическим ударом в адрес моих стихов было обвинение в литературности. Литературность, вторичность — все это было тогда сомнительным и вызывало подозрения. Лучшим собранием поэтов в ту пору в Ленинграде считался кружок при Горном институте, куда входили Британишский, Горбовский, Кушнер и другие. Эти поэты казались лучшими, поскольку их поэзия считалась первичной. Действительно, они много путешествовали по стране, писали про рюкзаки, пот и комаров, про провинциальные гостиницы и прочие первичные реалии. Им и отдавалось предпочтение» — так рассказывал Лев Лосев. Он же был противником «первичных реалий» и все ходил по книжным тропам и наконец нашел свою неповторимую лосевскую интонацию. Отталкиваясь от классической русской поэзии, он создал свои блистательные повторы, сумев повернуть хрестоматийные строки так, что они заиграли новыми гранями и смыслом.
Вот вывернутые наизнанку строки: «Любви, надежды, черта в стуле/ недолго тешил нас уют./ Какие книги издаются в Туле!/ В Америке таких не издают!..»
Прозвучала «Америка». Именно в Америке свой псевдоним Лосев поэт сделал паспортной фамилией и с нескрываемой иронией и горечью писал:
Вы русский? Нет, я вирус СПИДа,
как чашка, жизнь моя разбита,
я пьянь на выходных ролях,
я просто вырос в тех краях...
...Вы человек? Нет, я осколок,
голландской печки черепок —
запруда, мельница, проселок...
а что там дальше, знает Б-г.
Критик Владимир Уфлянд вспоминал, что, если Бродский уезжал в Америку шумно, то Лосев весьма тихо. При этом «скромно и полутаинственно уезжавший с женой Ниной и двумя детьми Леша Лосев даже с бородой больше походил на советского пионера, чем на американского. Я уверен, что он ехал не за счастьем. Такие люди достаточно начитанны, чтобы знать, что счастье только там, где нас нет. Но в Америке можно работать, не опасаясь заработать срок. Высочайший литературный профессионализм и универсальные знания доставляли Лосеву в России несравнимо меньше неприятностей, чем те же достоинства доставляли его другу Иосифу Бродскому. Лосев артистично умел их скрывать. Недаром через несколько лет он написал книгу «Эзопов язык в новейшей русской литературе». На американском континенте появился сначала профессор славистики Дартмутского университета, блестящий литературовед. Помедлил несколько лет и выступил в качестве маэстро, виртуоза русского насыщенного поэтического текста».
Как заметил Борис Парамонов, Лосев нуждался не в свободе слова, а в доступности печатного станка. На Западе сразу вышли два его сборника — «Чудесный десант» (1985) и «Тайный советник» (1987). И далее продолжал удивлять читателей своими «забавными штучками». И наконец в 1997 году на родине, в Питере, вышел первый его поэтический сборник «Новые сведения о Карле и Кларе».
Что делать — дурная эпоха.
В почете палач и пройдоха.
Хорошего — только война.
Что делать, такая эпоха
досталась, дурная эпоха.
Другая пока не видна.
И что делать поэту в эту дурную эпоху? «О муза! будь доброй к поэту,/ пускай он гульнет по буфету,/ пускай он нарежется в дым,/ дай хрену ему к осетрине,/ дай столик поближе к витрине,/ чтоб желтым зажегся в графине/ закат над его заливным».
Тема России и эпохи у Лосева звучит с горькой усмешкой: «“Понимаю — ярмо, голодуха,/ тыщу лет демократии нет,/ но худого российского духа/ не терплю”, — говорил мне поэт».
«Вот уж правда — страна негодяев:
и клозета приличного нет», —
сумасшедший, почти как Чаадаев,
так внезапно закончил поэт.
Но гибчайшею русскою речью
что-то главное он огибал
и глядел словно прямо в заречье,
где архангел с трубой погибал.
«О, родина с великой буквы Р... бессменный воздух наш орденоносный...» И ощущение печального финала:
И родина пошла в тартарары.
Теперь там холод, грязь и комары.
Пес умер, да и друг уже не тот.
В дом кто-то новый въехал торопливо.
И ничего, конечно, не растет
на грядке возле бывшего залива.
В одном из своих последних интервью («Огонек», октябрь 2008 года) Лев Лосев поведал, какой ему видится Россия из США, — и весьма любопытен этот взгляд со стороны: «На моей американской памяти случился серьезный сдвиг — место России в сознании Америки значительно уменьшилось, отодвинулось от центра и, что ли, провинциализировалось. Я приехал в разгар холодной войны, Россия была действующим лицом номер один, а сейчас... она стала не то что маргинальной, но — одной из многих. Не такой страшной, как Иран, не вызывающей такого почтения, как Китай, не такой безумной, как Северная Корея... Так — что-то вроде Бразилии; даже Венесуэла вследствие очевидной ошалелости Чавеса вызывает большее любопытство. Что касается моего ощущения от нее — оно странным образом совпадает с чувствами Годунова-Чердынцева, который листает советскую прессу и удивляется, как все там, на Родине, стало серо, малоинтересно. Было так празднично, подумайте! Действительно, сравнить Россию 1920–1930-х с Россией начала века, когда Куприн считался писателем второго ряда... в то время как в Штатах был сверхпопулярен проигрывающий ему по всем параметрам Джек Лондон... И вдруг — страшная серость, полное падение, непонятно, куда все делось, не в эмиграцию же уехало... Несвобода быстро ведет в провинцию духа, на окраины мира; сегодня в России, насколько я могу судить, все усугубляется тем, что страна как бы зависла. Вперед не пустили, назад страшно и не хочется — происходит топтание в пустоте, занятие бесперспективное».
Лосев критиковал русскую несвободу, но продолжал восхищаться русской культурой.
Далеко, в стране Негодяев
и неясных, но страстных знаков,
жили-были Шестов, Бердяев,
Розанов, Гершензон и Булгаков...
«А Бурлюк гулял по столице,/ как утюг, и с брюквой в петлице». «А за столиком, рядом с эсером,/ Мандельштам волховал над эклером». «Гранатометчик Лева Лившиц» — так назвал себя в одном из стихотворений Лев Лосев — с удовольствием преподавал в Америке русскую литературу. И когда читал в сочинениях молодых американцев: «Тургенев любит писать роман «Отцы с ребенками», — только улыбался в бороду. Он сам обожал юмор с переворотами. Поэзия Лосева вообще насыщена каламбурами, перифразами, афоризмами и перелицовкой старых поэтических одежд в новые.
Приведем такие строки: «Как длятся минуты, как бешено мчатся года»... «Пришла суббота, даже не напился»... «Края, где календарь без января»... «Места заполнены, как карточки лото,/ и каждый пассажир похож на что-то»...
И страшный памятник, не медный, а бронзовый:
На рассвете леденеет
бронзовый полугрузин,
злая тень его длиннеет,
медный конь под ним бледнеет.
Зри! он пальцем погрозил.
Таков Лев Лосев. Его сознание было погружено в контекст культуры, где он совершал свои версификаторские прыжки и ужимки, как уже отмечал, забавные штучки. «Я возьму свой паспорт еврейский./ Сяду я в самолет корейский./ Осеню себя знаком креста —/ и с размаху в родные места!» «Вооружившись бубликом и Фетом»?.. Да, он приезжал в Россию. С удивлением озирался по сторонам. С печалью улавливал тенденцию. И снова уезжал в Америку, и грезил:
Когда состарюсь, я на старый юг
уеду, если пенсия позволит.
У моря над тарелкой макарон
дней скоротать остаток по-латински,
слезою увлажняя окоем,
как Бродский, как, скорее, Баратынский.
Когда последний покидал Марсель,
как пар пыхтел и как пилась марсала,
..................
как мысль плясала, как перо писало,
как в стих вливался моря мерный шум,
как в нем синела дальняя дорога,
как не входило в восхищенный ум,
как оставалось жить уже немного...
Лев Владимирович Лившиц-Лосев долго болел...
Иосиф Бродский умер 27 января 1996 года в возрасте 55 лет. Евгений Баратынский покинул белый свет 29 июня 1844 года в 44 года. А Лев Лосев скончался в мае 2009 года, немного не дотянув до 72 лет.
Лез по книгам. Рухнул. Не долез.
Книги — слишком шаткие ступени.
Одним книжником на земле стало меньше. Но, как утверждал Лев Лосев, «текст — это жизнь». А тексты остались. Значит, осталась и продолжает пульсировать мысль поэта, шелестеть его поэзия, резвиться его живые штучки.
 

Рубрику ведет Юрий БЕЗЕЛЯНСКИЙ, Россия