Два года в деревне

А бывает и по-другому, и я это познаю на собственном опыте. Наступает такой странный, роковой возраст, когда впереди уже вроде ничего особо хорошего в жизни не маячит. Как правило, одни лишь болезни, потери родных и друзей и, в конце концов, самая большая потеря — себя любимой. В переносном смысле (это когда себя не узнаешь ни внешне, ни внутренне) и в прямом смысле — когда отправляешься насовсем к праотцам в мир иной. 
И вот когда этот странный возраст овладевает твоим телом и душой, хочется приоткрыть завесу памяти и осмыслить далекое прошлое — во всех его мельчайших деталях и проявлениях. И чем глубже ты погружаешься в прошлое, тем сильнее тебя затягивает его заманчивая бездонная глубина. Прошлое завладевает тобой, берет тебя в рабство, подсаживает, как на наркотик. Ты вспоминаешь, вспоминаешь и утопаешь в блаженстве процесса воспоминаний. И откуда-то сами собой возникают имена людей, мелкие подробности, яркие краски (или, наоборот, черно-белое кино), полузабытые встречи и приглушенные годами душевные разговоры, о которых хочется поведать, прежде всего, самой себе, ну а потом, конечно, миру. И то, что когда-то казалось обыденным, сиюминутным и малозначимым, сегодня становится удивительно важным, значительным и нужным. Так рождаются автобиографии и мемуары, которые я всегда с интересом проглатывала, а теперь вот пишу сама.

Стоял 1953 год. Отец народов, вождь мирового пролетариата, друг детей, генералиссимус, специалист по языкознанию, и прочая, и прочая был еще жив. Мне было пять лет. Мы жили с папой, мамой, бабушкой Маней и папиной сестрой Зиной в Москве в коммуналке на Спиридоновке. Папа только что окончил МАМИ (Московский автомеханический институт), мама выпорхнула из романо-германского отделения филфака МГУ имени Ломоносова. Оба молодых специалиста безуспешно пытались устроиться хоть на какую-нибудь приличную штатную работу по специальности (ну, или близко к своей специальности). Сделать это молодому человеку или девушке еврейской национальности, да еще и без нужных связей, было в то время чрезвычайно трудно. Поэтому они оба перебивались внештатным преподаванием математики и английского языка в вечерней школе и ремесленном училище. Мама к тому же старалась проникнуть в мир художественного перевода.
Но вот вдруг папе повезло. Нашлась и для него достойная работа в опытно-конструкторском бюро при Управлении благоустройства города Москвы. (Уф! Какое длинное название пришлось выговорить. Однако я его не забыла. Это снова к вопросу о памяти.) Поработав в ОКБ какое-то время, мой папа подпал под призыв КПСС к молодым специалистам-коммунистам помогать освоению сельского хозяйства. (Целину мы стали осваивать позже, при Никите Сергеевиче Хрущеве.) Что было делать? Когда тебя призывает партия, нельзя сказать «нет». В лучшем случае не так поймут, а в худшем... Не будем предполагать печальный исход, тем более что папа, конечно же, сразу согласился. И пришлось ему, бедняге, бросить семью, работу и родную Москву и отправиться служить заведующим мастерскими (это же надо, какая «почетная» должность для молодого специалиста) в МТС (что расшифровывается как машинно-тракторная станция) в районный центр по имени Шаховская, за Волоколамском по Рижской дороге (150 километров от Москвы).
Ну, конечно, родные, то бишь жена, мать и сестра, были сначала в шоке. А потом, собравшись всей семьей, судили, рядили и пришли к выводу, что если мой отец прошел всю войну, добравшись до Кенигсберга (который был потом переименован в Калининград) и вернулся домой без единой царапины с орденом Красной Звезды, то Господь или судьба хранили его. Ну а уж в какой-нибудь деревне с ним, скорее всего, ничего не случится. И папа отправился помогать сельскому хозяйству. Для начала один. Без семьи.
Первое время отец снимал комнату у одинокой женщины лет тридцати пяти по имени Евдокия, или по-простому Дуся. Насколько Дуся была добра и отзывчива к людям, настолько она была некрасива. Нет, не подумайте, Дуся отнюдь не была уродиной. Хорошего среднего роста, крепкая, с толстой черной косой, заколотой в пучок. Но вот лицо ее было... о таких лицах говорят: типичная деревенщина, простушка, словом, никакое лицо, маловыразительное и уж точно не привлекательное. (О Дусе так подробно, потому что она потом стала нашей домработницей, а еще потом... Что случилось с нашей Дусей потом — расскажу по ходу повествования.)
Итак, папа стал работать заведующим мастерскими в МТС. Выше него по должности были два человека: главный инженер Копылов и директор, товарищ Х. Не могу вспомнить его фамилии. Папе приходилось командовать братией сельских рабочих, в основном беспробудных пьяниц, которые были старше него, но уважительно обращались к нему по отчеству — Абрамыч. (Моего отца звали Григорий Абрамович Литинский.) Абрамыч да Абрамыч — и все тут. Когда рабочие МТС узнали, что их уважаемый Абрамыч — еврей, один из них засмеялся и откровенно высказал следующую «замечательную» общеобразовательную мысль: «Какой же ты яврей, Абрамыч? Явреи, они с рогами. А ты наш, ты русский». Ну, русский так русский. Отец, естественно, не стал доказывать местному народу с пеной у рта, что он чистокровный еврей, хоть и без рогов.
Вскоре папе дали однокомнатную квартиру в длинном одноэтажном доме барачного типа. Этот дом был специально построен для эмтээсовского начальства. В доме было 5 квартир. Все с отдельными входами. Удобства, в смысле уборной и колодца, само собой — на улице, отопление печное. Папиными соседями были директор МТС, главный инженер и двое малопьющих рабочих с семьями: Кудиновы и Батурины. Директор был запойный пьяница, а главный инженер — нет. Жена главного инженера, приятная интеллигентная женщина, работала врачом в местной больнице, а их сын Володя, на два года старше меня, стал моей первой детской любовью.
Как только папа получил квартиру, к нему на помощь приехали «декабристки». Сначала моя самоотверженная бабушка Маня, а потом и мы с мамой. Наладив папе кое-как быт, бабушка вернулась в Москву, а мы с мамой остались жить в Шаховской. Моим родителям было около тридцати лет, а мне — шесть. Наша однокомнатная квартира состояла из холодных сеней (где веником обметали запыленные и заснеженные валенки и сапоги), кухни и комнаты. В кухне была маленькая печка-буржуйка — только для отопления и готовки. (Это не та настоящая деревенская печь, на которой можно было вволю полежать, погреться и даже поспать.) К тому же рядом для дополнительной готовки стоял не то примус, не то керосинка. И помойное ведро, которое зимой, а по ночам и летом служило отхожим местом. Официальное отхожее место (одно на пять квартир) было расположено метрах в десяти от дома и представляло собой обычный деревянный сарайчик с тремя кабинками. В каждой кабинке по очку, а под ними — зловонная, кишащая червями выгребная яма, которая, сколько я помню, никогда не выгребалась. Родители мне строго-настрого запретили пользоваться этим смрадным и опасным для детей «достижением» цивилизации, но я все же туда иногда захаживала — первое время из любопытства, а потом, бывало, и по надобности.
Для папы годы, проведенные в Шаховской, были годами тяжелого труда, не только физически, но и морально. Не так-то легко было молодому специалисту руководить пьяницами-работягами. К вопросу о пьянстве. В Шаховской — кроме главного инженера и моего отца — пили все или почти все. Кто больше, кто меньше, кто совсем не просыхал. Словом, пили. Мой папа и хотел бы иногда выпить за компанию, да не получалось. Не шла у него водка, не соответствовала она то ли его желудку, то ли печени. Как выпьет больше пары рюмок — сразу алкогольное отравление, неотложка, а то и больница. Именно больницей закончилось празднование папиного тридцатилетия. Ему, бедняге, было так плохо, что наши гости (директор и главный инженер) перепугались не на шутку, погрузили несопротивляющееся тело моего папочки в машину и повезли в местную больницу. Там ему сделали промывание желудка и оставили на ночь — трезветь. Когда папа проснулся утром, он сначала ничего не понял. Да и вспомнить толком не мог, почему оказался на железной койке в застиранной казенной пижаме среди лиц в белых халатах. Чтобы прояснить ситуацию, папа немедленно потребовал вызвать дежурного врача, которым оказался совсем молодой парень двадцати пяти лет по имени Наум Супер. Москвича Нему Супера, хирурга по специальности, после окончания Первого медицинского института послали в шаховскую больницу по распределению. Он уже был наслышан о заведующем мастерскими Абрамыче и хотел с ним познакомиться. Вот наконец и представился случай. Они пожали друг другу руки и посмеялись над нелепостью ситуации. А потом Нема, рискуя своим положением дежурного врача, организовал моему папе настоящий побег из больницы через окно. Прямо в пижаме, так как папина гражданская одежда была заперта на ключ у сестры-хозяйки. С тех пор Нема и папа не только подружились, но и сохранили дружбу на всю оставшуюся жизнь.