Юлия Рутберг: «Нам пересадили сердце»

 Дмитрий Тульчинский
 25 июня 2010
 5181

Представительница одной из самых консервативных театральных школ. Ведущая актриса Театра Вахтангова. Этого «монастыря», «института благородных девиц», закрытого клуба, где чужакам не место. Но и ее подхватил ветер перемен. С появлением в театре нового художественного руководителя Римаса Туминаса все перевернулось с ног на голову. Своими новыми ощущениями Юлия Рутберг поделилась с журналом «Алеф».

– Юлия, можно сказать, что в Вахтанговском сейчас время больших перемен?
– Конечно. Римас Владимирович — крупная личность и очень одаренный человек. Но совершенно из другого теста. Его обучение происходило в ГИТИСе: у блистательных совершенно педагогов он прошел прекрасную школу режиссуры. Но ГИТИС и Вахтанговское училище — это все-таки весьма разные школы, я могу это засвидетельствовать, поскольку училась и там, и там. Притом, что плохих школ нет, а есть плохие артисты, но методология обучения, принципы, конечно, сильно разнятся. К тому же театр Вахтангова всегда был закрытым заведением, таким институтом благородных девиц и немножко даже монастырем, куда другие школы практически не проникали. Нам всегда говорили, что вахтанговские артисты — только те, кто прошел вахтанговскую школу. В нашем театре во все времена очень сильна была семья, и в училище это колоссально культивируется. Первый курс является обслуживающей бригадой четвертого, и такого посвящения в рыцари нет больше нигде. Когда ты гладишь костюмы, когда подаешь реквизит, когда на сцене ты выходишь в массовке, — ты осваиваешь те самые азы Вахтанговского театра.
– В общем, некий закрытый клуб, каста, белая кость. И вдруг в этот замкнутый мир врывается человек со стороны, легионер со своим уставом.
– Не могу сказать, что Римас Владимирович ворвался, — скорее, постепенно вошел. И вполне естественно. Но Прибалтика — это все-таки особая страна. Сдержанная. Я знакома и с Някрошюсом, и с Карбаускасом, и с другими прибалтами. Существует определенная ментальность и, может быть, определенные взгляды на русскую классику, на русскую литературу. Самое смешное, что все эти замечательные «тевтоны» учились у людей, воспитанных на русской культуре: Някрошюс — у Гончарова, Карбаускас — у Фоменко. Это, наверное, и является залогом того, что с ними возможно найти общий язык.
– Что же изменилось в Вахтанговском за два прошедших года?
– Все. Изменился репертуар, изменилась манера игры, изменилась направленность театра. Изменились вкусовые пристрастия — потому что некоторые спектакли Римас Владимирович категорически снял. То есть идет явная ориентация на классику. И на то, что театр не обязан развлекать. Последнее время театр вообще, и Вахтанговский в частности, во многом стал сферой обслуживания. Против чего Римас Владимирович выступает жестко.
– Как приняли в театре Туминаса в качестве худрука?
– По-разному. У нас вообще принимали редко и мало кого. Поэтому некоторая настороженность была, все ждали первого спектакля. В первом спектакле было очень много молодежи, Римас Владимирович не побоялся, взяв восемнадцать молодых ребят, пустить их всех на сцену. Поэтому получился некий перекос…
– Молодежь играет, старожилы — в очереди. Конфликт неизбежен?
– Никакого конфликта не было. У Туминаса играют и Лановой, и Купченко, и Маковецкий, и Симонов, и Аронова… Другое дело, что его методы не всем сразу показались приемлемыми. Потому что мы привыкли репетировать и играть в определенном ключе, у нас никогда в жизни не было двух составов — за редчайшим исключением. У нас не было проб. И мне казалось, что это хорошо. У Римаса Владимировича другое понимание. Но тут я исхожу из принципа «ты за рулем, ты и тормози»… Вы знаете, когда на телевидении я делала передачу к юбилею Театра Вахтангова, мною был поставлен эксперимент — у всех вахтанговских артистов я спросила: что такое «Вахтанговское»? И не было ни одного повторяющегося ответа. То есть каждый вахтанговец, будучи «инфицированным» одной и той же школой, понимает идеальный театр по-своему. В труппе почти 90 человек, и 90 идеальных театров под одной крышей быть не может. Поэтому тот человек, который стоит у руля, и должен формировать этику, эстетику, микроклимат. А поскольку театр состоит из живых людей, то невозможно это создать в одночасье, нельзя переключить тумблер и включить рубильник. Должна создаться некая питательная среда. А где она возникает? На репетициях. Поэтому на первом спектакле, на втором, на третьем появились единомышленники, люди, которым интересно. Появились и люди, которым неинтересно, и которые самоустранились. Но, мне кажется, это все-таки временный процесс, потому что Римас Владимирович оказался человеком необидчивым. Он принципиальный, но необидчивый.
– Как лично вы восприняли перемены в театре?
– Вы знаете, посмотрев спектакль «Дядя Ваня», я окончательно восприняла и приняла их. Потому что этот спектакль для меня — показатель того, что я очень хочу работать с этим человеком. Что мир, который он создает на сцене, — это театральный мир. И то, чем занимается Римас Владимирович Туминас, — искусство. Это те критерии, которые для меня стоят во главе угла. И я считаю, что нам сильно повезло. Потому что во времена отсутствия профессионалов, во времена глобального дилетантизма в наш театр пришел человек, который владеет режиссурой. А без трений, без треволнений перемен в театре быть не может — это слишком живой организм. Если человеку пересаживают почку — она должна прижиться. И человек очень плохо себя чувствует до тех пор, пока весь его организм не примет эту новую почку, которая пересажена от другого человека. А у нас, как мне кажется, пересадили сердце.
– Новое вообще воспринимаете легко? Новатор вы или консерватор?
– В отношении того, что касается актерской профессии, я абсолютный консерватор. Потому что настаиваю на том, что доминантные вещи — система Станиславского, учениками которой являлись и Вахтангов, и Мейерхольд, и Таиров — это опора для обретения мастерства. Можно и нужно изучать Гротовского, Бенне, Арто и многих других, но наша школа, которая когда-то удивила мир качеством актерской игры и которую нам оставили наши блистательные старики, — обязательная программа. Это что касается здорового консерватизма. Но новое тоже необходимо, потому что без поиска нового, без освоения новых методов все костенеет.
– Сейчас и президент в своем послании призвал помогать новаторам от искусства. Может, не случайно об этом говорится, может, старое уже немножко отживает?
– Вы знаете, для того чтобы ребенок научился бегать, он должен научиться ходить. Все дети встают и ходят по старой системе — точно так же, как и тысячу лет назад. Вы сначала встаньте, обопритесь… К примеру, Клод Моне был лидером импрессионистов. Но что говорил Моне? Ребята, давайте сначала научимся рисовать, мне нужны первоклассные рисовальщики. А потом хотите — будьте импрессионистами, хотите — пуантилистами, хотите — кем угодно. То есть люди, которые создавали новые и интересные течения, всегда опирались на то, что является классикой. Классика — это золотое сечение. Человек, который не знает, что такое золотое сечение, вряд ли может создать что-либо новое, потому что он не знает законов. Таблица умножения — не зря, таблица Менделеева — не зря. Есть вещи, на которые надо опираться.
– А как вам фестивали современного искусства, такие как «Территория»? Чего больше вызывают: восхищения, раздражения?
– Там бывают очень интересные и талантливые спектакли, а бывает и просто абракадабра. Честно говоря, новые формы порой раздражают. Всегда же понятно профессионалу, который знает азы, имеет то или иное действо отношение к творческому процессу или это попытка просто вывернуть все наизнанку и удивить, причем удивить так, на секунду. И вот такие «мирискусники» напоминают мне нуворишей. Когда-то с большим трудом пробивались тот же Арто, Чаплин или Марсель Марсо. Это было завоевание новых территорий, новых ниш. И все эти художники были воистину талантливы в том, что они делали. Если мы возьмем Майкла Джексона, то это от начала до конца законченная тема. Кто сможет его повторить? У него учатся, на него ориентируются.
– Но от театра — к жизни. Вам часто приходилось начинать, что называется, с чистого листа, новую жизнь с понедельника?
– Бывали такие этапы. Этапы, когда происходит Б-жественное обнуление. Обязательно в определенный момент, когда человек доходит до пика, происходит обнуление. А повод к этому может быть самый разный: и личные катаклизмы, и творческие — когда ты вдруг понимаешь, что тебя все хвалят, а ты сам себе неинтересен, потому что делаешь одно и то же. И для того чтобы идти вперед, надо сбрасывать шкурки. Мы тащим за собой такой эмоциональный груз — того, что сделали, того, что пережили. И от этого время от времени надо избавляться.
– Сколько в вашей жизни было жизней, можете сказать?
– Ну, как минимум три жизни точно было. Это я не буду обговаривать, скажу лишь, что, если человек не меняется с годами, он либо дурак, либо бездарь. Мы не можем не меняться — приобретаем опыт, осознание, у нас появляется мудрость. И на одни и те же вещи в 16 лет, в 30 и в 50 возникают разные точки зрения. Если этого не происходит, значит, человек никуда не двигается.
– Юлия, а черный цвет в вашей одежде, он неизменен?
– Это графика, я графичный человек. Альтман, Эль Греко — мои художники. Графичность линий, матиссовские карандашные работы, геометрия… У меня и концертные костюмы все черные. Черный цвет — это стиль.
– Блондинкой когда стали — это был революционный шаг для вас?
– Да просто по роли нужно было. В жизни я никогда бы не перекрасилась, потому что быть блондинкой для того, чтобы кому-то нравиться — это не мое… Мне замечательный случай как-то рассказали. В кассу театра зашли двое солидных мужчин и спросили: «А кто в этом спектакле играет?» — «Рутберг». — «Рутберг, Рутберг… А, это крашеная блондинка при хороших родителях?» Вот это запомнила на всю жизнь, в театре долго повторяли: «Рутберг — крашеная блондинка при хороших родителях»… Поэтому, если говорить про некую доминанту, то я, безусловно, крашеная блондинка. Хотя встречала и умных блондинок, и глупых — мне кажется все-таки, что цвет волос не является диагнозом.
– Имидж некий стараетесь поддерживать?
– Нет. Делаю только то, что мне в радость. Если завтра захочу надеть бежевый стиль гранж, то надену. Если красное платье — будет красное. Если почувствую, что стоит перекраситься в черный цвет, то перекрашусь. И никто мне не будет диктовать, что и как делать. Ведь это моя жизнь, и я никому ничего не должна. Нет у меня синдрома ни Марлен Дитрих, ни Мэрилин Монро, которые всегда соответствовали своему имиджу. Слава Б-гу, я принадлежу себе, и это величайшее счастье.
– Шоу-бизнес сегодня принято ругать, как и общий уровень культуры. Он действительно настолько низок?
– Очень низок. Это выражается прежде всего в культуре речи. Вы послушайте, как стали говорить на улице. Мы живем в стране, где официальным государственным языком стал мат. Причем это не тот мат, который в частушках Баркова, — смешной, народный, изысканный даже. И не тот, который присутствует у Губермана, — когда это определенный жанр литературы. Просто способ общения. Причем у всех: от мала до велика. Вы посмотрите, какой скудный словарный запас. Как убого говорят люди. Как необразно говорят дети. Ученые мужи диванов на этих ток-шоу — мямлят. Выглядят глупыми, жалкими.
– Многие отмечают, что и уровень театра сильно упал. Критики говорят: 90 процентов — сплошное разочарование.
– Нет, не 90, конечно. Идите к Фоменко, идите к Женовачу, идите к Райкину… Есть настоящее искусство. Ну, извините меня, во времена Раневской, когда были блистательные театры и блистательные спектакли, Фаину Георгиевну спросили: «Вы столько раз переходили из одного театра в другой — почему?» Она ответила: «Я искала искусство». — «Нашли?» — «Да». — «Где»? — «В Третьяковской галерее…» Это зависит еще от мерила, которое внутри человека. Но есть прецеденты, и есть очаги, и есть актеры. Высокое осталось. Как и низкое. А вот середина стала гораздо ниже, середина почти приблизилась к дну. Да, общий уровень всего упал. Но от этого не упали Спиваков и Башмет. Не упали Суханов и Маковецкий. Не упали Маша Аронова и ваша покорная слуга. Даже играя в антрепризах. Могу сказать, что отвечаю за Кабато в спектакле «Ханума» всем своим существом. И знаю, что это хороший Вахтанговский театр. Отвечаю за маму Хиггинса в спектакле «Пигмалион» в постановке Паши Сафронова, и знаю, что это театральный спектакль, по всем законам. Для того чтобы что-то изменить в этом мире, надо начинать с себя. Делай лучше — ты, сам. Не говори, какие все вокруг дураки — сам делай хорошо. Тогда можно что-то изменить. Если каждый начнет с себя, есть шанс, что мир станет лучше.

Беседовал Дмитрий ТУЛЬЧИНСКИЙ, Россия
 



Комментарии:


Добавить комментарий:


Добавление пустых комментариев не разрешено!

Введите ваше имя!

Вы не прошли проверку на бота!


Дорогие читатели! Уважаемые подписчики журнала «Алеф»!

Сообщаем, что наша редакция вынуждена приостановить издание журнала, посвященного еврейской культуре и традиции. Мы были с вами более 40 лет, но в связи с сегодняшним положением в Израиле наш издатель - организация Chamah приняла решение перенаправить свои усилия и ресурсы на поддержку нуждающихся израильтян, тех, кто пострадал от террора, семей, у которых мужчины на фронте.
Chamah доставляет продуктовые наборы, детское питание, подгузники и игрушки молодым семьям с младенцами и детьми ясельного возраста, а горячие обеды - пожилым людям. В среднем помощь семье составляет $25 в день, $180 в неделю, $770 в месяц. Удается помогать тысячам.
Желающие принять участие в этом благотворительном деле могут сделать пожертвование любым из предложенных способов:
- отправить чек получателю Chamah по адресу: Chamah, 420 Lexington Ave, Suite 300, New York, NY 10170
- зайти на сайт http://chamah.org/donate;
- PayPal: mail@chamah.org;
- Zelle: chamah212@gmail.com

Благодарим вас за понимание и поддержку в это тяжелое время.
Всего вам самого доброго!
Коллектив редакции