Нет, не забудет никто никогда школьные годы...

 Елена Литинская
 1 декабря 2010
 3530

Часть I Весной 1955 года мы переехали из центра Москвы, со Спиридоновки, в Мажоров переулок. Он был неприметен и горбат и располагался между станциями метро Семеновская и Электрозаводская. А осенью я поступила в первый класс. Мама повела меня в школу № 425, что облезлой желтой громадиной раскинулась на Большой Семеновской улице рядом с Московским автомеханическим институтом. В первый день помню ощущение праздника. Первоклашек собрали в школьном дворе. Было много цветов, торжественных речей и незамысловатой музыки, которую под руководством нашего учителя пения исполняли школьный оркестр и хор. Потом нас повели в классы. И все... Моя дальнейшая жизнь в начальных классах этой школы слилась в одно сумеречное, унылое, какое-то серое время.  

Правда, к моменту моего поступления в школу раздельное обучение мальчиков и девочек, введенное после войны, слава Б-гу, снова заменили совместным. Девочки носили коричневые форменные платья и фартуки (белые — по торжественным случаям, черные — на каждый день). Мальчики были одеты в серо-синюю форму военного типа (брюки и гимнастерку, перепоясанную ремнем с крупной блестящей пряжкой). На голове носили фуражки. Голубой батальон, да и только! Девочкам предписывалось заплетать волосы в косы и разрешалось украшать их бантиками. Мальчиков безжалостно, как арестантов или новобранцев, брили наголо. Даже чубчик а-ля Тарас Бульба запрещалось оставить. Чтобы не выделяться среди учащихся, я тоже отрастила косичку, которая мне совсем не шла и не нравилась. С согласия родителей я ее после второго класса благополучно состригла. Так я вернулась к своим кудряшкам. Моему революционному примеру последовала Люся Уткина. У нее тоже были вьющиеся волосы. Только мы с Люсей из всех учеников начальных классов позволили себе вольность короткой стрижки на общем фоне косичек и бритых голов.
Школа № 425 была обычной средней школой, не самой хорошей, но и не самой плохой в Москве. При этом наш класс, 1-й «Б», оказался прямо-таки ниже среднего уровня. Кто же мог такое предвидеть? Переводить меня в английскую спецшколу родители не посчитали нужным. Лишние хлопоты! Надо было рано вставать и далеко ездить. Кроме того, решили, что английский язык, при наличии мамы-переводчицы с английского, я и так выучу, а остальные знания если не доберу в школе, приобрету дома. Так оно и случилось...
Вообще-то папа с мамой, научив меня читать в пять лет, на этом временно мое образование прекратили, отпустив ребенка на волю волн — где-то до шестого класса. Правда, папа уделял большое внимание моей физической подготовке, справедливо считая, что в здоровом теле — здоровый дух. Я часто простужалась и болела ангинами. Чтобы укрепить здоровье, папа учил меня летом играть в волейбол, плавать и ездить на велосипеде, а зимой каждое воскресенье мы отправлялись кататься на лыжах или на коньках в Измайловский парк. В остальном я была предоставлена самой себе, чем с успехом и воспользовалась, перечитав в начальных классах всю нашу домашнюю библиотечку: от Хемингуэя с Ремарком до «Декамерона» Боккаччо. У Хэмингуэя и Ремарка я, конечно же, пропускала все описания военных сцен, концентрируясь на сценах романтических. Что касается «Декамерона», его я, разумеется, читала без пропусков. Такой широкий выбор литературы для 9–12-летней девочки таил в себе некую потенциальную угрозу и был явным недосмотром, но моих родителей эта угроза почему-то не волновала. Они то ли просто закрывали глаза на мое чтение литературы, до шестнадцати лет не рекомендуемой, то ли искренне верили в мой крепкий моральный дух, который не поддастся искушению и не повлечет меня по плохой дорожке. За эту интеллектуальную свободу я буду им благодарна до конца дней своих. Ведь сладок-то лишь запретный плод, а если он не запретный, значит, пропадает искушение и остается лишь художественный интерес. Так зарождалась моя любовь к мировой литературе.
В нашем перегруженном классе «Б» было более сорока учеников, из них несколько второгодников, три отличника (я в том числе), человек десять четверочников и троечников, а остальные как на подбор — сплошная серая масса, состоящая из туго обучаемых, проблемных детей, которых и на второй год оставлять было бессмысленно. Наша учительница начальных классов Антонина Васильевна была женщиной средних лет, не очень привлекательной внешности и весьма сурового нрава. Она ухитрялась говорить, раскрывая рот, но почти не разжимая челюсти, демонстрируя плотно сжатые, желтоватые вставные зубы. Ее оскал отнюдь не напоминал улыбку. Не помню, чтобы она вообще когда-либо улыбалась. За крутой нрав и плотно сжатые челюсти ей было дано язвительное, но меткое прозвище — Горилла. Антонина Васильевна носила почти всегда одно и то же платье зеленого цвета в крупную клетку, черные туфли-лодочки, которые были ей великоваты и, спадая с ног, звучно цокали, когда она медленно и гордо несла себя по школьной лестнице, сопровождая во время большой перемены длинную вереницу нашего класса на первый этаж в столовую. Единственным украшением учительницы был белый газовый шарфик, завязанный бантом на предполагаемо видавшей лучшие времена шее. Антонина Васильевна благоволила к отличникам и старательным ученикам. К двоечникам и тупоголовым она была беспощадна. Могла запросто поставить в журнале и дневнике не «двойку», а «единицу», оттаскать ученика за ухо и даже ударить по голове линейкой или костяшками пальцев (было и такое!). Никто и пикнуть не смел, а о том, чтобы пожаловаться родителям на столь бесцеремонное старорежимное обращение c учениками, и думать не могли. Вот какие были времена! Теперь за такой child abuse можно и в кутузку угодить.
В нашем классе было скопище звучных фамилий. Любимец Антонины Васильевны — один из отличников и староста класса — носил веселую «огородную» фамилию Морковкин. (Впрочем, если вдуматься, то «огородную» фамилию носил наш великий русский поэт Пастернак, и от этого он не стал менее великим.) Один из двоечников, мальчик умственно отсталый, выделялся ласковой фамилией Собачкин, да и похож он был на черного худенького щенка. Другой двоечник, низкорослый, мрачноватый, низколобый мальчик, не произнесший за время обучения в первом классе ни одного слова у доски и с места, носил совсем неблагозвучную фамилию Сбродов. До четвертого класса ни Собачкин, ни Сбродов не дотянули. Их куда-то перевели, кажется, в школу для умственно отсталых детей.
Я сидела за партой с круглолицым, как блин, мальчиком по имени Саша Мишин, которого мы дразнили с точностью до наоборот — Миша Сашин. Моей миссией было подтягивать Сашу-Мишу по арифметике и русскому языку, но, несмотря на все наши общие старания, ему все же пришлось остаться на второй год.
Антонина Васильевна относилась ко мне очень хорошо. Пожаловаться не могу. Но предписание есть предписание. В классном журнале на последней странице указывалась всевозможная личная информация об учениках: имена-отчества родителей, адрес, телефон, день и год рождения ребенка. В том числе была графа «национальность». И эта графа, как и все остальные, должна была быть заполнена. Как-то раз во время классного часа Антонина Васильевна стала вызывать нас, первоклассников, к учительскому столу и задавать всякие вопросы личного характера. Дошла очередь до меня.
– Какая твоя национальность, Литинская? — спросила без всякого подвоха, как само собой разумеющееся, Антонина Васильевна.
Я призадумалась и ничего умнее не нашла, как прикинуться наивной дурочкой и промямлила:
– Не знаю!
Я прекрасно знала, что я еврейка, что мои дедушка и бабушка — еврейские актеры в Варшаве, что моя другая бабушка, к тому времени покойная, на нашей старой квартире говорила с соседкой Ревеккой Абрамовной на идише. Я все это знала, но мне почему-то совсем не хотелось сообщать об этом Антонине Васильевне для записи в классном журнале. Чувство интуиции подсказывало мне, что еврейкой быть нехорошо, даже стыдно, что меня будут дразнить за глаза или в глаза и что лучше пока этот вопрос оставить открытым.
– Не знаешь? — удивилась Антонина Васильевна. — Отличница, а своей национальности не знаешь! Ну, спроси родителей и в следующий раз мне скажешь.
– Мам, Антонина Васильевна спросила, какой я национальности, — сообщила я вечером маме.
– А ты разве не знаешь? — удивилась мама.
– Я-то знаю, но зачем это нужно писать в журнале, чтобы все, кто хочет, смогли прочитать? Не понимаю.
– Я тоже не понимаю. Но раз надо, значит надо. Скажи ей, что ты еврейка, и дело с концом.
– Не скажу! — упрямилась я. Пускай вызывает вас с папой. Сами с ней разбирайтесь.
Я злилась. Голос мой дрожал, и я вот-вот готова была зареветь.
– Ну, что ты, моя маленькая! Не расстраивайся! — запричитала мама. — Быть еврейкой совсем не стыдно. Надо гордиться этим, а не плакать.
– Ты не понимаешь, не понимаешь... Переведи меня в английскую спецшколу, ну, пожалуйста! — умоляла я, подсознательно предполагая, что обстановка там будет иная. По крайней мере, я там не окажусь единственной еврейкой в классе.
Тут я вконец разревелась, и мы прекратили говорить на эту тему, оставив решение вопроса о национальности и английской спецшколе открытым.
Антонина Васильевна больше не задавала мне вопросов личного характера. Видимо, решила не травмировать ребенка, и в графе «национальность» у меня какое-то время зияла пустота, которая в один не очень прекрасный день сама по себе (без моего участия) заполнилась словом «еврейка». Впрочем, все ребята и так знали, кто есть кто, и мне неоднократно доводилось ощущать на собственной шкуре нелегкое бремя моей древней, но не популярной в то время в Советской стране национальности. Один мальчик по имени Витя Петров, сидя за партой впереди меня, частенько оборачивался и в приступе гордого национализма высовывал язык и повторял, как заклинание: «А я — русский, русский!» На что я реагировала с вызовом: «И все равно — идиот!» В благородном порыве защитить меня и возвысить одна из моих подруг, Наташа Быкова (о ней в подробностях после), шипела Петрову в ответ: «Молчи, кретин! Ленка совсем не похожа на еврейку». Это было лучшее, с ее точки зрения, средство защиты.

Елена ЛИТИНСКАЯ, Нью-Йорк
Окончание следует
______
* Из песни Олега Ухналева «Школьные годы».
 



Комментарии:

  • 8 декабря 2010

    ГостьЕлена Л.

    Спасибо,Леночка! Рада, что мои воспоминания рождают у тебя подобные. Друзья у меня тоже остались на всю жизнь, но из других школ. А школ было 3.

  • 2 декабря 2010

    Гость Шапельникова Елена, Израиль

    Как все до боли знакомо, особенно с заполнением графы "национальность". Я не стала отвечать с места, а подошла к учительнице и тихо назвала ее. Хотя в Тбилиси, где прошло мое детство, никто мне никогда на мою национальность не указывал. Я об этом факте забыла. Но благодаря воспоминаниям Лены Литинской все вспомнила. И школа у мня была такая же, самая обычная. Пара второгодников, а вот друзья остались на всю жизнь. Очень трогательно. Спасибо тебе, дорогая Лена.


Добавить комментарий:


Добавление пустых комментариев не разрешено!

Введите ваше имя!

Вы не прошли проверку на бота!


Дорогие читатели! Уважаемые подписчики журнала «Алеф»!

Сообщаем, что наша редакция вынуждена приостановить издание журнала, посвященного еврейской культуре и традиции. Мы были с вами более 40 лет, но в связи с сегодняшним положением в Израиле наш издатель - организация Chamah приняла решение перенаправить свои усилия и ресурсы на поддержку нуждающихся израильтян, тех, кто пострадал от террора, семей, у которых мужчины на фронте.
Chamah доставляет продуктовые наборы, детское питание, подгузники и игрушки молодым семьям с младенцами и детьми ясельного возраста, а горячие обеды - пожилым людям. В среднем помощь семье составляет $25 в день, $180 в неделю, $770 в месяц. Удается помогать тысячам.
Желающие принять участие в этом благотворительном деле могут сделать пожертвование любым из предложенных способов:
- отправить чек получателю Chamah по адресу: Chamah, 420 Lexington Ave, Suite 300, New York, NY 10170
- зайти на сайт http://chamah.org/donate;
- PayPal: mail@chamah.org;
- Zelle: chamah212@gmail.com

Благодарим вас за понимание и поддержку в это тяжелое время.
Всего вам самого доброго!
Коллектив редакции