«Я любил его за оригинальность…»

– С чего началось ваше знакомство?
– Впервые я увидел его на премьере спектакля «Когда танцуют розы» по пьесе болгарского драматурга Валери Петрова в Театре Российской армии. Это был, кажется, 1962 год. Мне было 22–23 года. Я играл эпизодическую роль, но она у меня, как мне кажется, получилась искренняя, и я помню, что когда я вышел кланяться, то сидящий в первом ряду мужчина поднялся и закричал: «Браво, браво!» У Виталия всегда был какой-то иностранный, не совдеповский вид. Я спросил, кто это, мне сказали, что это переводчик Вульф. Я даже хотел с ним познакомиться, чтобы узнать, что он думает о моей работе, но как-то не случилось. Потом, много позднее, в 1975 году, после какого-то спектакля Роман Виктюк мне предложил: «Давай заедем к Виталию Яковлевичу». Вульф тогда жил в Волковом переулке. У него была маленькая двухкомнатная квартирка, заставленная книгами и фотографиями его любимых артистов — Бабановой, Тарасовой, Степановой. Квартирка была такая крошечная, что когда американский драматург Эдвард Олби был в Москве и пришел в гости к Виталию, то он поинтересовался: «А где вы живете?» Вульф без паузы ответил: «У меня есть загородный дом, а это моя московская квартира». Виталий знал, что на Западе люди живут в загородных виллах, а в городе держат студию для работы. Так вот, в тот вечер мы приехали без звонка. Поднялись к нему на 12-й этаж, а он говорит: «Простите, я сейчас занят и не могу вас принять». И мы ушли. Он вообще был категоричным и иногда очень резким человеком. Но вскоре мы уже по-настоящему познакомились. Мы оба ночные люди. Могли звонить друг другу и в двенадцать ночи, и в час. А сейчас мне некому звонить после полуночи.
– Как он относился к своей славе? Ведь телевидение сделало его очень популярным.
– Он безумно гордился своей славой.
– Она его не испортила?
– Не испортила, нет. Но то, что он возомнил себя Б-гом, — это да. Ему нравилось, что Путин на встрече с телевизионщиками сказал ему, что «не посмотрев вашу передачу в пятницу, я не могу идти на работу». И ему нравилось, что он лечится в президентской больнице, что рядом с ним находятся первые лица страны. Его узнавали повсюду, и он понимал, что когда он приходит в театр, то театр волнуется: ведь на спектакле Вульф! Ему нравилось и то, что на юбилеях ему давали слово. И если приглашали, но слова не давали, он очень обижался.
– А что, вопросы престижа были для него так важны?
– Да, очень. Ему было важно, чтобы отель, в котором он остановился, был не меньше четырех звезд. Важен был ресторан, в котором он будет обедать. Важно было жить в Ницце именно на первой линии у моря, потому что там находятся какие-то особенные магазины, в которых он любил покупать свои бесчисленные пиджаки в клетку.
– Вы были на «вы»?
– Я — да. Он иногда переходил на «ты», но в целом мы были на «вы».
– Он был хорошим другом?
– Кого он любил, с кем был дружен — тому был верным. Но при этом из своих заграничных поездок он никогда не привозил никаких подарков. Я ему привозил то полотенчико, то еще какую-то мелочь, но самому ему и в голову не приходило в ответ купить что-нибудь.
У нас форма общения была такая — постоянное подтрунивание друг над другом. Но однажды мы здорово повздорили по телефону — о балете, который и он, и я очень любили, но у нас было разное мнение в оценке Григоровича и Васильева. И вот я привожу ему доводы — он меня не слышит, я пытаюсь что-то сказать — он опять не слышит. В общем, слово за слово — я повесил трубку. Утром звонит в 11 часов — для него это очень рано: «Ну, что, псих, пришел в себя?» В общем, конечно, помирились.
– Вульф бывал резок в оценках, мог публично нелицеприятно отозваться о каком-то критике или артисте. Как к нему относились театральные люди?
– По-разному. После передачи про Валентина Гафта тот перестал с ним здороваться, потому что Виталий о нем говорил какие-то не очень приятные для него вещи. Не то что он не оценил фантастическое дарование Гафта, нет. Но он что-то принимал в его творчестве, а что-то и нет. В деликатных словах, не оскорбляя, он об этом говорил в передаче. Но мы, артисты, так устроены, что, читая рецензии, ищем только те строки, где нас хвалят в самой высшей степени. И если не написано, что это выдающийся артист эпохи, тогда все пропало. Но все-таки, как мне кажется, нужно что-то понимать и про себя. После того как я, например, видел игру Игоря Ильинского и Веры Пашенной, я могу различить, что такое великий артист и выдающийся артист.
– На Вульфа довольно часто делали пародии. Как он к ним относился? Как их воспринимал?
– Без большого восторга. Помню, перед моим шестидесятилетием — это было 11 лет назад — я встретил где-то Максима Галкина, тогда еще не такого популярного, как сейчас, о котором мне говорили, что это очень талантливый парень. Я попросил его прийти на мой юбилей с пародиями. Он попросил дать ему тему. Я предложил сделать диалог Эдварда Радзинского и Виталия Яковлевича обо мне. И Максим это сделал потрясающе. Вульф все время у него говорил: «Ах, Грета Гарбо! Ах, Марлен Дитрих! Ах, Ава Гарднер!», а Радзинский восклицал что-то про Сталина и жуткую эпоху. Номер Галкина имел огромный успех. После его выступления я вышел на сцену — свой юбилей я вел сам — и сказал: «В зале Виталий Вульф». Виталий Яковлевич вышел на сцену, и первая же фраза, которую он произнес, вызвала хохот и гром аплодисментов. А Вульф удивленно сказал: «Я не понимаю, над чем вы смеетесь. Радзинский очень похож, а я совершенно нет». Но все равно он относился ко мне как к родному человеку. И когда мы уезжали за границу — и он, и я, — мы звонили другу, потому что ведь всегда приятно знать, что дома кто-то помнит о тебе.
– Что вас в нем привлекало? Ведь вы видели его недостатки.
– Оригинальность. Он был необычным человеком, и он был артистом. Конечно, с такой речью он не мог работать в театре, но ведь все свои недостатки он превратил в свои достоинства. Вульф на экране — это была магия. Даже если он говорил какие-то непроверенные вещи или что-то придумывал. Это было не театроведение. Я всегда ему ставил в укор, шутливо, конечно, что ГИТИС он не кончал. Ну, а что мы знаем о выпускниках ГИ­ТИСа? Скучные люди, книжники. А как он вел свои встречи в Доме актеров! А в круизах, куда я его устроил, куда ездили эстрадные звезды, артисты кино! Он рассказывал им так, что они слушали не отрываясь. Но им не нужна была Бабанова, им нужны были Грета Гарбо, Марлен Дитрих, чтобы он называл отели, в которых они останавливались, во что были одеты, какая была погода, когда они пили чашечку кофе. Конечно, что-то Вульф дофантазировал. Но это всегда было интересно.
– И конечно, эта его искренняя влюбленность в театр.
– Я помню один из наших вечеров. Мне 42, ему 50. Я у него в гостях. В два ночи он в который раз ставит пластинку с творческим вечером Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой, сцену графини Чарской, комментируя какие-то ее интонации. Или ставит свою любимую Марию Ивановну Бабанову. Кто из театроведов будет это делать? Виталий был человеком, который, как говорят американцы, сделал себя сам. Невозможно поверить, но он в возрасте 60 лет вышел на всесоюзный экран и по популярности встал вровень с Иваном Ургантом, Леонидом Якубовичем. Он стал телезвездой. Говорили, что он делает передачи для народа. Но, простите, а телевидение и существует для народа, чтобы было интересно слушать. Его передача — настоящий феномен: сидит одна «говорящая голова», плюс фрагменты из фильмов и спектаклей — и оторваться невозможно, сорок минут сплошного внимания. Это же какой надо иметь фантастический талант! Я видел, как он готовился к этим передачам, как он обкладывался горой книг. А если делал программы о живущих — встречался с ними и обязательно вытаскивал из них «личное». Он говорил: «Мне в героях всегда интересна их личная драма». Если в биографии артиста ее не было — ему было неинтересно разговаривать, даже если это был очень популярный актер.
– Он не производил впечатления веселого или счастливого человека.
– Ну, это национальное — грусть в глазах. У Андрея Миронова она была, у меня всегда с детства, при том что я такой якобы веселый, была она и у Вульфа. Наверное, когда в жизни так много потерь, это неизбежно. Он безумно любил свою маму и страшно гордился, что выжил в этой жизни и выжил по крупному счету. Виталий всегда говорил, что если они «там» встретятся, он скажет маме: «Я не погиб». Потому что он был совершенно не приспособленным к жизни человеком. Он всегда оставался еврейским мальчиком, которого воспитали его тети. Они тряслись над ним и хотели для него всего самого необыкновенного. Он даже кокетничал этими своими тетками. Конечно, Виталий — человек, который заслуживает огромного уважения.
– Вы ведь были с ним до конца. Расскажите о его последних днях.
– Когда я понял, что он уходит, я приехал к нему в Боткинскую больницу. Он был в плохом состоянии. Меня узнал, хотя глаза были совершенно безумные. Он очень мужественно боролся. Виталий знал, что у него онкология, но о своей болезни никогда не говорил. Никто из его друзей не предполагал, что он окажется таким мужественным человеком. Сколько раз за последние годы я был в больницах, где он лежал, но никогда он не сказал: «Федя, дела мои плохи» или «Мы видимся в последний раз». Незадолго до смерти я приехал к нему, чтобы повидаться еще раз. Ну, что я мог ему сказать: «Виталий Яковлевич, держитесь»? Он и так держался и надеялся на чудо. Но чуда не случилось…
Вот я был на похоронах Люси Гурченко. Ее хоронили из Дома литераторов. За последние два года оттуда проводили Василия Аксенова, Андрея Вознесенского, Беллу Ахмадулину, Виталика и вот Люсю. Это ведь были не только популярнейшие в своей профессии люди. Они сформировали лик нации, каждый по-своему. Может быть, они сделали наши лица умнее, внимательнее друг к другу, более гражданскими.
Беседовала Элла МИТИНА, Россия
Фото из личного архива Федора Чеханкова