Б-г правду видит…

– Чего это вы меня поминаете всуе? — спросила Мона, проходя к своему столу.
– А вот интересуемся, откуда у тебя такой нос с горбинкой, уж не грузинский ли? — oтветила парторг.
– У меня отец русский, а мама еврейка, вот и нос, — равнодушно сказала Мона.
Ее вся эта суета мало беспокоила, гораздо меньше, чем минимальная зарплата, которую ей платили. Вот зарплату хотелось бы повысить, тем более что Мона уже давно вела тематику на заводах самостоятельно, подписывала акты на внедрение и регулярно приносила в отдел хорошие деньги. С интервалом в полгода она записывалась на прием к начальнику отдела, входила в кабинет, садилась на стул и перечисляла свои заслуги за отчетный период. Начальник выслушивал, удивляясь напористому нахальству молодой сотрудницы, и обещал посмотреть, что можно сделать. Изредка за приемом следовало повышение зарплаты, не более чем на десять рублей в месяц.
– Они дальше десяти считать не умеют, — смеялась бабушка Беба.
Работа Мону, тем не менее, устраивала, так как неожиданно выявившаяся способность самостоятельно вести тематику и последовавшие за этим поездки на заводы давали ей хотя и ограниченную, но свободу.
Она ехала с утра на завод, выходила из автобуса на остановке в заводском поселке, шла по аккуратному железному мосту через речку, потом по асфальтированной дорожке, виляющей среди желтых купин бессмертника, подходила к заводскому забору, открывала маленькую ржавую калитку, никогда не запертую, шла через безлюдный склад черного металлопроката на завод. Говорили, что на этой дорожке среди бессмертника случались нападения на прохожих, и ей не советовали там ходить. Но в объезд, через город, получалось очень долго; Моне было жаль сокращать время свободы, и она продолжала беспечно ходить через речку, попутно собирая букеты пользительного бессмертника.
Не волнуйтесь, ничего с ней, кроме хорошего, не случилось на этой дорожке. К хорошему следует отнести, помимо букетов, вкусный хлеб в деревенской пекарне возле моста и свидания с Миланом: они встречались на дорожке после полудня и шли на речку купаться, ходить по плоским камням, загорать на зеленой лужайке.
Она работала полдня в отделах или собирала статистику в цехах, а потом уходила по своим делам, которыми Мона ни с кем особенно не делилась. Заводские люди, простые и старомодно любезные, ей нравились, и она им, видимо, тоже; работа шла.
«Когда же это все-таки было?» — думает посвященный читатель. Вот вам, помимо журнала, еще одна подсказка.
Мона работала в отделе главного механика завода, собирала статистику ремонтов. В углу привычно болтало радио, никто его особенно и не слушал.
– Израильские агрессоры напали на прогрессивных арабов, уничтожена установка реактивного огня, — негодовала дикторша.
Инженер-механик Борис Моисеевич Миркин достал из стола пачку сигарет и спички и пошел на улицу покурить.
– Станислав Михайлович, вам не кажется, что Борис Моисеевич поддерживает Израиль? — озаботилась техник Людмила Петровна, пухленькая крашеная блондинка.
Главный механик Станислав Михайлович, здоровенный мужчина лет сорока, посмотрел в окно, вздохнул и ответил:
– Нет, Людмила Петровна, мне не кажется, что Борис Моисеевич поддерживает Израиль. Что у вас с отчетом? Сосредоточьтесь на отчете, его еще вчера надо было закончить.
Как теперь с датировкой? Остается вспомнить, когда в 1980-е годы «над арабской мирной хатой гордо реял жид пархатый», и дата установлена.
Однако вернемся к нашей истории. На сцену выходит Хоменка!
У нее, конечно, было имя, помимо фамилии, но за прошествием лет оно благополучно забылось. Да и зачем оно нам?
Хоменка была молодой женщиной спортивного телосложения, с несуразной фигурой, подпертой бутылочками кривоватых ног; прямые темные волосы; круглолица, черноброва, нрава затаенно злобного. Мона с ней почти не сталкивалась по работе, но в тех редких случаях, когда ей приходилось к Хоменке обращаться, та отвечала на украинском языке, чем Мону несколько затрудняла. Более на украинском в отделе никто не говорил, хотя украинцев было много. Просто в восточной части Украины языком общения тогда был русский, да и Мона, если вы помните, приехала из Сибири, никогда в украинской школе не училась и языка, конечно, не знала. Затруднялась она, однако, не слишком; языки ведь очень близки, на единой славянской основе, и кто захочет, тот поймет. Хочет Хоменка говорить на украинском, ее право, полагала Мона. Она слышала, как Хоменка говорила с другими сотрудниками на прекрасном русском языке, но об этом не задумывалась. На мове, так на мове!
Как-то Моне понадобилось точно перевести статью из «Экономики Советской Украины», как раз из номера, изданного на украинском языке. Содержание в целом ей было понятно, но хотелось уточнить отдельные обороты речи. Она пошла по отделу, от одного официального украинца до другого; оказалось, никто неспособен сделать осмысленный перевод. Несли какую-то совершенную чушь. Так Мона дошла до Хоменки.
– Навіщо тобі? — спросила Хоменка.
– Для моей работы, — ответила Мона. — Автор — мой возможный оппонент, мне надо правильно оценить его позицию.
– Не буду переказувати, — сказала Хоменка. — І читати не буду. У мене часу немаэ. Сама переводь, якщо така розумна; пішла звідси!
Мона посмотрела Хоменке в глаза и не увидела дна: там были бездонные черные дыры степных колодцев; мужик в армейских сапогах с лицом Хоменки заглядывает в колодец, разжимает руки, и кто-то маленький живой летит вниз.
Можно было бы пойти отсюда к начальнику отдела, и Хоменка бы никуда не делась, поскольку проект Моны был в плане научных работ, но она повернулась и ушла. «Обойдемся без носителей языка, — решила она, — сама как-нибудь соображу. А Хоменка меня, кажется, ненавидит? И за что? Я с ней за пять лет пяти слов не сказала, не было необходимости. Да ладно, пусть живет».

Сегодня в отделе очередная коллективная пьянка, и женщины резали винегрет. Сидели вокруг таза, закатав рукава повыше, и резали вареные картошку, морковь, свеклу, соленые огурцы и сырой репчатый лук. Мелькали ножи в руках, женщины возбужденно болтали, смеялись в предвкушении совместного ужина, выпивки и танцев с отделовскими мужчинами. Какие-никакие кавалеры, а все-таки не свои надоевшие мужья. Нарезанные овощи сыпались в таз, смех становился все мягче, все серебристей.
Напротив Моны, через таз, сидела Хоменкa, чего-то говорила, улыбалась сонно. Мона помнила, что Хоменка ее не любит, но это было как бы неважно, да и народ кругом. Она шутила, что-то рассказывала, женщины смеялись, и вдруг Хоменка перегнулась через таз и полоснула Мону коротким кривым ножом по правой руке.
Все замерло вокруг, как в старом кино, на руке раскрылась длинная рваная рана, и выступила кровь красной полосой. Мона держала руку на весу, сжимая нож, смотрела на Хоменку, не могла отвести глаз: на круглом лице Наталки Полтавки были написаны наслаждение и покой, долгожданный, наконец-то достигнутый, желанный покой. Рот ее приоткрылся, губы налились и потемнели, глаза засияли звездами в темных глазницах, волосы заблестели, как смазанные маслом. Хоменка посмотрела на кровь; облизала губы розовым языком, подняла глаза на Мону и улыбнулась с облегчением.
Общий шок закончился через секунду. Все вскочили, подхватили Мону под руки, отвели к другому столу, кто-то принес аптечку. Стали вытирать кровь бинтом, и выяснилось, что на самом деле рана получилась небольшая, скорее глубокая царапина, а не рана, и вены не задеты. Повезло Моне. Рану перебинтовали, и Мона присоединилась к общему веселью. Она сидела за общим столом, что-то ела, немного выпила; не танцевала. Рука болела все сильней. Вскоре она уехала домой.
Вечер продолжался; винегрет стоял на столе, и Хоменка сидела вместе со всеми, с ней чокались стопками с самогонкой и дешевым красным вином. Иногда кто-то спрашивал: «Что там случилось? Хоменка порезала Мону? Ножом?» — «Ах, нечаянно, конечно, нечаянно, она не хотела, просто так получилось! Резала овощи, и рука соскочила!» — «Так они рядом сидели?» — «Да нет вроде, ну не знаю!» — «Ах, неважно, давайте танцевать!»
…Годы спустя, живя в далекой Америке, Мона вспоминала иногда сонные глаза Хоменки, блеск ножа, ленту крови на руке, таз с винегретом. И как через год стояла на холодном ветру на кладбище в толпе сотрудников: хоронили Хоменку, она умерла от скоротечной болезни. Дома, вечером после похорон, бабушка Беба подала ей стакан горячего чаю в железном подстаканнике и сказала: «Б-г правду видит, да не скоро скажет».
Нина БОЛЬШАКОВА, США
Фотоиллюстрация: Tim Kring