Юрий Стоянов. Лучшие годы его жизни

1960-е: как хоронили домашних животных
– Итак: Одесса, море, беззаботное детство. Тоже, можно сказать, лучшие годы вашей жизни.
– Да, можно. Рассказываю. Первое — переезд в хрущевский дом. Который казался… Не знаю, сейчас на Рублевку, наверное, так не переезжают, как мы переезжали в ту «хрущевку», возникало ощущение собственного жилья. Первая мебель — это стенки полированные, которые каким-то образом доставались. Первый телевизор — маленький и страшный… Начало 1960-х — это и Хрущев. А тогда у него возникла совершенно идиотская затея — всех домашних животных нужно было вывезти за черту города и сдать. И я помню эту станцию железнодорожную, куда отводили свиней, коров. Все мужчины, как в фильмах Кустурицы — в черных костюмах, белых рубашках. Будто похороны идут. Потом скот законопачивали в деревянные вагоны. Две ночи стоял страшный вой над всем районом, потому что коров никто не доил. И такие проклятия звучали в адрес этого Хрущева, что, если бы они материализовались, он не прожил бы и двух минут…
– Если это самое большое несчастье тех лет, вам можно только позавидовать.
– Нет, самое большое несчастье — это смерть деда. Огромное несчастье, внутри которого есть моя вина. Я однажды ляпнул такую фразу, что по сей день у меня стойкий рефлекс того, что надо следить за «метлой»… Меня особо не посвящали, но по разговорам взрослых я понимал, что дед тяжело болен. Как-то они с бабушкой пришли к нам, о чем-то говорили с отцом. Выходят из дома. А я такой, знаете, с репутацией мальчика, который за словом в карман не лезет, может кого угодно перекривлять. Похоже, и к радости гостей. Одна фраза из какого-то фильма у меня засела в башке. Дед прощается, говорит: «Счастливо, до встречи». И я произношу эту дурацкую фразу: «До скорой встречи на том свете…»Меня никто не бил, не наказывал, не читал нотаций. Я только увидел взгляд отца. И через какое-то время, очень быстро, деда не стало.
– А актерство — это тоже из 1960-х?
– Вы знаете, у меня очень смешная была история: как я решил, кем быть. У нас на кухне стоял приемник «Москва». И как-то для себя я выделил, что, когда играет музыка, объявляют дирижера. Когда идет радиоспектакль, говорят — режиссер. Плюс кино — а в кино я ходил с малолетства, у меня бабушка была кассиром в кинотеатре, и я смотрел все, по пять сеансов в день. И в детстве почему-то на вопрос: «Кем хочешь стать?» — всегда отвечал: «Или дирижером, или режиссером, или актером».
– Но одесситы — все актеры в принципе.
– Да вы знаете, где-то народный промысел — хохлома, где-то — литье. А в Одессе народный промысел — это реприза.
– Ну да: вышел на улицу — реприза готова.
– Дело в том, что природа одесской репризы не в том, что эти люди шутят, — эти люди так думают. Как раз попытки шутить, одесские, вызывают у меня сомнения. А вот абсолютно органично рожденная фраза у человека, который не шутит, а говорит вроде бы серьезно, — вот он, одесский смак. Об этом я стал задумываться, только когда из Одессы уехал. Например, что означает плакат на одной из будок на Канатной улице: «Ремонт и изготовление импортных зонтиков»? Когда жил в Одессе, мне это казалось естественным. Или абсолютно органичная фраза с девятого этажа первого высотного дома, построенного на 7-й станции Большого Фонтана. Человек кричит из окна: «Сеня, лифт не работает, я не спущусь — поднимайся». Он не шутит! И Сене надо подняться на девятый этаж, потому что тяжело спускаться, лифт не работает. Так думают эти люди. И я слышал это постоянно.
1970-е: большие драматические
– Сейчас без улыбки вас представить сложно. Но я видел раннюю вашу фотографию. Такой серьезный, одухотворенный. На лбу большими буквами написано: «АРТИСТ».
– Вообще об этом не думал никогда… Хотя недавно слышал, что Витя Сухоруков, мой однокурсник, рассказывал обо мне. Интересно же, каким ты выглядел со стороны. И Витя говорит: «Такой уверенный в себе…» Не очень свойственная мне штука, значит, какое-то количество энергии уходило у меня на то, чтобы производить это впечатление. На самом деле, я не уверенный в себе человек. Дальше: «Очень красиво одетый». Ну, это Одесса, — длинноволосый, с гитарой…
– Такой немножечко щеголеватый типчик вырисовывается.
– Абсолютно. Не немножечко, а множечко… И абсолютно, говорит, понятно было, что этот парень поступит. Вне всяких сомнений. Это совершенно противоречит тому, каким я себя вспоминаю в те годы. И вот я поступил — такой, значит, красавец: с гитарой и длинными волосами. И я начинаю учиться профессии. У великого педагога, просто фантастического — Всеволода Остальского. И чего-то все не идет. И зажим есть, и какая-то стеснительность, и неподготовленность к публичности. К тому, что ты на сцене и на тебя смотрят… А чего ж ты пошел в артисты? Ты стесняешься собачек играть, кошечек? Не нравится тебе ниточку воображаемую в воображаемую иголочку вставлять?.. В общем, испытывал чувство неловкости от самого себя. Пока потихоньку-потихоньку мы не стали подходить все ближе к текстам, к драматургии. И вдруг я очень серьезно выбрал отрывок из «Двенадцатой ночи» и играл Мальволио. А это смешной и очень некрасивый персонаж. Мне говорят: «Ты чего, больной? Ты соображаешь, это же характерная роль, комедийная!» То есть не вязалось это с их представлениями обо мне, о внешности моей... А я еще придумал, что у Мальволио есть маленький щенок. Собаку подобрал на улице, дворнягу, и у нас была такая фишка: я будто бы начинал плакать, а она слизывала у меня воображаемые слезы. И вот — мой выход. Мне на дорожку было сказано: «Ну, Юрику пипец». Я играю. И вдруг в зале начинают смеяться. Я не понимаю, почему, я очень серьезно это делаю. Но — смех. Дальше — больше. Потом начинаю как бы плакать, собака слизывает у меня эти слезы. Зал затих. И в эту секунду я вдруг заплакал по-настоящему… Это был один из лучших отрывков на том показе. И тогда мой педагог сказал: «Юра, причина всей твоей неопределенности — жуткое несоответствие внешности тому, что ты на самом деле должен играть. Тебе будет не просто тяжело в театре — ты даже не представляешь, как страшно тяжело тебе будет». И как в воду глядел.
– Вам сказали, что будет тяжело. И вы выбрали самый сложный вариант, пошли в БДТ.
– А вы не представляете, что эта аббревиатура тогда значила. В 78-м году человек, которого пригласили в БДТ! Это невероятно! Я не знаю, с чем это можно сравнить. Разве что: вы — студент 4-го курса, и вас на главную роль пригласил Спилберг… Мое самолюбие выбрало этот театр, а не мозги. Но знаете, что еще я вам скажу, по-честному если: пошел бы я в любой другой театр, у меня и там бы ничего не получилось. Правда состоит в том, что не получилось у меня не в БДТ, а нигде бы не получилось. Я боюсь себе в этом признаться, это очень невыгодно мне…
– И наступило разочарование: дескать, я — такой талантливый и красивый — и вдруг?..
– Слушайте, я, такой талантливый, всего один год работаю в театре — и уже у меня главная роль. Не скажу, что сверхудачная, но тем не менее. И тут меня забирают в армию. Человека, у которого уже есть ребенок, которому 21 год и который только начинает свою карьеру. Вот это я вам скажу!.. Я одну ночку как вспомню в этой армии! Уж не буду описывать тот день в школе сержантов, когда нас перепутали и мы с моим однокурсником попали не в ту учебку, где ты формально две недели находишься, а потом приезжаешь в центр города и служишь в Ансамбле песни и пляски Ленинградского военного округа. А нас отправили под Ленинград, в закрытом автобусе. А мы в костюмах, два дурака. Потому что нам директор сказал: вы там распишетесь и обратно в театр на репетицию, я обо всем договорился. Вот мы и расписались… Какая репетиция! Домой даже не дали позвонить, сказать: «Я не приду сегодня вечером, меня не будет». И тем же вечером нам показали, кто здесь чмо. А еще — кто здесь вдвойне чмо, потому что оно еще и с высшим образованием. И втройне — потому что в костюме с галстуком в армию пришло. А потом, под утро, нам дали газетную стопку и сказали, что только из белых полосочек, из краев, надо нарезать бумагу и ею заклеить окна во всей казарме. Я повернулся к своему однокурснику, и он мне сказал: «И вот так, Юрочек, еще знаешь сколько? Один год и шесть месяцев». Хорошо, что нормальная психика была. А так бы — суицид сразу.

80-е: много шума, и ничего
– Про 1980-е вы сказали — их сложно назвать лучшими годами жизни.
— Вы знаете, почему не было разочарования от театра? Тотального? Я вам объясню. Потому что ты все время живешь надеждой. Четыре раза в год в театре вывешивают распределение. И четыре раза в год ты надеешься. Как сейчас помню: ты входишь в театр, проходишь первую проходную, потом идешь через двор. Потом снимаешь пальто в гардеробе. Дальше тебе надо пройти мимо сцены, подняться в холл на второй этаж. И там, через головы ребят, заглянуть в листок распределения. Через головы видно, что в верхней части списка тебя нет. Значит, надо встать на цыпочки и увидеть себя внизу, в списке: солдаты, матросы, уличные зеваки…
– Почему же Товстоногов вас не замечал?
– Что значит не замечал? Я сразу же получил главную роль. Это был спектакль «Телевизионные помехи» — по венгерской, очень популярной в то время пьесе. В 1988 году, когда одного актера сняли с роли, я сыграл «Амадеуса». После премьеры Товстоногов подошел ко мне и спросил: «Юра, скажите, пожалуйста, как вам кажется, как вы играете эту роль?» — «Вы знаете, Георгий Александрович, — говорю, — вы меня извините, но у меня есть только один ответ: мне очень нравится, как я это делаю». — «Это очень моцартовский ответ. Вы на правильном пути», — сказал он.
1990-е: «Городок»
– Потом я встретился с Ильей Олейниковым и начал работать на Ленинградском ТВ в программе «Адамово яблоко». Потом появился «Городок». Начались 1990-е. И в моей жизни произошел жуткий разрыв. Утром я иду на телевидение: там от меня очень многое зависит, уже люди зависят — есть программа, есть проект. А вечером прихожу в театр, где я полный ноль. Потом меня начали узнавать. Я выходил на сцену, говорил: «Кушать подано» — и уходил. А в зале недоумение. Когда у нас ставили «Село Степанчиково», я не посмотрел распределение — сразу пришел на первую читку. Мне дали две страницы текста. На первой было название пьесы, написано: «Роль Обноскина». Открываю вторую страницу, и там четыре фразы. Первая из которых — ремарка: «Входит Обноскин с гитарой». Я закрыл текст, положил его на стол, встал и сказал: «Большое спасибо, всего доброго. Я вас всех очень люблю. До свидания». И ушел. Всё…
Беседовал Дмитрий МЕЛЬМАН, Россия