ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ: "ПОРЯДКА МЫ НЕ ИМУМ"

Повод для разговора с Аксеновым самый что ни на есть календарный: четверть века разгрома альманаха «Метрополь». Это было вполне безнадежное мероприятие — попытка издать неподцензурный альманах, состоявший из произведений, в Советском Союзе заведомо непубликабельных. После этого Аксенова выдворили из Советского Союза, Липкина и Лиснянскую — из Союза писателей, Попова и Ерофеева — из официальной литературы. Вследствие перестройки, близость которой как раз и была обозначена легализовавшимся самиздатом, все триумфально вернулись обратно. — Ну что, Василий Павлович, с юбилеем! — Смотря откуда отсчитывать. Если от предполагавшейся презентации альманаха «Метрополь» в кафе на Миусах, то действительно она была назначена на начало 1979 года. Кафе срочно закрыли на санитарный день. Все про нас было известно — альманах делался в квартире моей матери Евгении Гинзбург, после ее смерти в этой квартире жил молодой писатель Евгений Попов, там складывали рукописи, верстали, клеили в подчеркнуто аскетической эстетике, придуманной Марком Боровским... А напротив, почти не скрываясь, дежурили люди из КГБ. В этом была особая пикантность: мы в открытую, ни от кого не прячась, готовили «Метрополь», они столь же откровенно наблюдали за процессом. — Если бы вы знали, чем кончится «Метрополь», — все равно поучаствовали бы? — Да, конечно, даже зная о возможных последствиях, я бы не отказался от затеи и пошел со всеми. — Как «пошел со всеми»? Идея, что, не от вас исходила? — Не от меня. Потом ГБ с целью расколоть авторов альманаха активно запускала версию о том, что я нацелился на отъезд и раскрутил всю историю, подставив коллег, с единственной целью — скандально покинуть Родину. Между тем лично я вовлек в мероприятие единственного человека — Владимира Высоцкого, который при своей фантастической популярности был весьма удручен отсутствием у него бумажных публикаций. Я пришел к нему на Малую Грузинскую, и весь стол в квартире он завалил рукописями — мы отобрали двадцать с лишним стихотворений. Это и была первая его публикация в книге, если не считать стихотворения в «Дне поэзии» в 1975 году. Семен Израилевич Липкин, старый поэт, которого знали только как переводчика: на оригинальные его стихи был наложен негласный запрет. То ли по причине его явной симпатии к инакомыслию и враждебности к официозу, то ли вследствие еврейского происхождения... Он стремился легализоваться, а ему в журналах говорили: «Семен Израилевич, ну к чему? Давайте лучше переводы, все равно же все знают, что это, по сути дела, вы сами пишете...» Его жена, Инна Лиснянская, первоклассный поэт, тоже была в глухом запрете. Как раз незадолго перед этим они официально поженились — до этого все что-то мешало. И перестав таиться в одном, он не хотел прятаться и в другом — ему надоело держать стихи в столе. И Андрею Вознесенскому надоело, что у него в каждой строчке ищут второе дно. И Андрею Битову. Так что скоро мы уже не уговаривали, а наоборот, строго отбирали... А идея принадлежала Виктору Ерофееву и родилась в пыточном зубоврачебном кресле, оба мы в писательской поликлинике сидели в этих креслах, нам вкололи анестезию — и врач ушел. Видимо, перекурить или поговорить по телефону. Идея выпустить бесцензурный альманах — такой демонстративный «шиш вам всем» — объясняется, вероятно, тем, что мы находились под местным наркозом. Какая-то часть головы, ведающая, быть может, страхом и осторожностью, оказалась временно усыплена. Ерофеев спросил, как дела. Я сказал, что мне страшно адоело сосать лапу, и сопеть в две дырки, и терпеть закрытия одной вещи за другой, и сочинять в стол, где у меня лежала уже порядочная библиотека. Ну так что, сказал Ерофеев, может, хватит? Эта безумная идея мне понравилась, мы ввели Женю Попова в курс дела. Так все и закрутилось. Больше всего мы боялись, что отнимут рукопись. Судьба Гроссмана с его романом «Жизнь и судьба» была у всех на памяти. Больше всего поражал тот факт, что у него изъяли даже копирку! Так что текст альманаха был загодя отправлен в Париж и в Штаты. Карл Проффер, большой друг советской литературы, изъявил готовность немедля его напечатать. — В «Метрополе» были вещи, которые вам и сейчас нравятся? — Был один безоговорочный шедевр, успевший в альманах в последний момент. Мы долго осаждали Беллу — она, по своей страшной неорганизованности и вечно юному легкомыслию, отмахивалась и переносила сдачу обещанной вещи в неопределенное будущее. Вот, вот, сейчас допишу... Поскольку Боря Мессерер помогал оформлять альманах, мы долго терпели саботаж со стороны его жены, но наконец не выдержали и сказали: «Белла, даем тебе один день». За этот день она закончила свое сочинение, оказавшееся, на мой вкус, украшением сборника. Это сюрреалистический рассказ «Много собак и собака», к которому, конечно, надо прилагать ключ-дешифратор, но, если дешифровать, рассказ окажется блистательным. Мне нравятся песни Высоцкого, которые мы напечатали. Нравится повесть Горенштейна. Сам я дал туда не самую плохую свою пьесу «Четыре темперамента»... — ...в которой уж вовсе не было ничего крамольного, по-моему. — Крамольное было во мне. Я был автор нерекомендованный. И потом, это ведь на сегодняшний ваш вкус вам эта вещь кажется невинной, а на тогдашний она была очень даже авангардна и подозрительна... — По каким признакам вы обычно угадываете наступление общественных заморозков? Есть ли сейчас в России что-то подобное? — В литературе и журналистике точно нет. Здесь наблюдается не замороженность, а отмороженность в той степени, какая и не снится Штатам. И «Вашингтон пост», и «Нью-Йорк таймс» следуют взвешенной манере подачи информации, что зачастую, на мой взгляд, вредит ее усвояемости. Русская пресса гораздо свободнее. Пишут, что хотят, и в ток-шоу, где я поучаствовал, тоже говорят совершенно свободно. Страха я ни в ком не заметил. — «Теперь порядок мы имум» — этот рефрен из лучшего, по-моему, вашего стихотворения годится в качестве обозначения нынешней российской ситуации? — Нет, порядка мы не имум. Когда человека по экономическому обвинению бросают в тюрьму вместо того, чтобы шаг за шагом публично доказывать его вину, — это непорядок. И молодцы те правозащитники, которые об этом говорят и пишут. — Вы же вроде рассорились с правозащитниками на чеченском вопросе... — За это я получил не столько от наших правозащитников, сколько от европейских левых. Но сейчас ситуация изменилась — в Европе Россию уже ставят в один контекст с Израилем. Там хорошо понимают, что палестинским террористам никакая справедливость не нужна — идет война на уничтожение Израиля, вторая Катастрофа. Израиль много ругают за жесткость, но уже сознают, что речь идет о его физическом выживании. И если Россию с ее чеченской проблемой ставят в этот ряд — значит, о чем-то задумались. То ли американские теракты сработали, то ли европейские, но сегодня даже самые оголтелые левые интеллектуалы не возьмутся обелять террор. Все мы понимаем другую опасность: борьба с террористами не должна служить прикрытием для борьбы с собственным населением. — Напоследок вернемся к истории с «Метрополем»: вы благодарны альманаху за то, что он вас фактически выпихнул из России? — Ни стране, выпихнувшей меня, ни тем, кто это осуществлял, я не благодарен ни в коей мере. Но раз это произошло — что ж, я ни о чем не жалею, это бесконечно полезный опыт. — То есть обиды у вас тоже нет? — На страну, по крайней мере, обиды нет. Иначе бы я не вернулся. Страна у нас вообще не очень-то отвечает за то, что вытворяют от ее имени; это и плохо, с точки зрения ее влияния на свое будущее, и хорошо, потому что не омрачает наших с ней отношений. Печатается в сокращении