Память земли

А ведь я шел точно, как говорила жена: из подворотни налево, два квартала прямо, потом снова налево, квартал и направо… Еще немножко пройти — и будет оно, старое еврейское кладбище, куда в детстве моя тогда еще будущая жена, приезжая на лето к бабушке, бегала с подругами собирать подсыхавшие на шершавых надгробьях черные ягоды шелковицы. Но кладбища не было.
Хотя нет, вот за очередным желто-серым строением, чуть в глубь квартала, образовался красный кирпичный забор с воротами и черной златобуквенной табличкой сбоку от ворот. У стены на низких раскладных стульчиках сидели две старушки с охапками неожиданно ярких в этот серый ноябрьский день искусственных цветов. А над кирпичной стеной, над высокой густой паутиной голых веток, тускло светилась золотая луковица церковного купола с православным крестом. Чего над еврейским кладбищем, понятно, быть не могло. Но зато само еврейское кладбище вполне могло быть где-то поблизости. В старину часто так размещали погосты — православный, а рядом армянский, или мусульманский, или немецкий, или — еврейский.
Я обратился к проходившей мимо даме (женщины средних лет и выше здесь всегда — дамы):
– Не подскажете, тут где-то должно быть старое еврейское кладбище?..
– Так вот же кладбище, — изумилась дама.
– Нет, это — другое…
– Я здесь пять лет живу, никаких других кладбищ тут не было и нету. Чем вам это не нравится?
– Что ищет молодой человек? — вмешался в разговор подошедший дедок с брезентовой хозяйственной сумкой.
– Юноше нужно на кладбище, я говорю: вот оно кладбище, а он говорит — не то, я говорю — другого нет…
– Да нет же! Здесь должно быть старое еврейское кладбище…
Дедок покачал головой:
– Старого еврейского кладбища здесь никогда не было. Старое еврейское кладбище было совсем в другом месте. А здесь было Второе еврейское кладбище. Есть еще Новое еврейское кладбище, но оно тоже совсем в другом месте…
– Погодите, ну пусть Второе! Где же оно?
– А вот оно, — старик махнул сумкой в сторону пустыря за дорогой. — Здесь и было. Раскатали его лет, стало быть, двенадцать тому… Дай Б-г памяти, в 1978-м не то в 1979-м. Говорили, бесхозное, заброшенное… Кто смог, перенес своих на Новое, но таких немного было… Деревья попилили, часть памятников по мастерским свезли, а остальное — под бульдозеры. Собирались новый квартал строить, но вот до сих пор чего-то не собрались…
Поблагодарив пожилого туземца, я перешел на другую сторону улицы и побрел обратно вдоль края бывшего кладбища. Когда я собирался в этот свой поход, бабушка жены недовольно качала головой: нехорошее там место, глухое, заброшенное… Конечно, заброшенное. Кому было приходить на эти могилы, кроме случайных детишек, охотившихся за спелой шелковицей? Большую часть родни тех, кто десятилетиями ложился здесь в землю, однажды собрали в колонны, вывели из города и оставили лежать в балках и оврагах… Меньшая же часть, еще не зная о судьбе своих родителей, жен, детей, сама встала в колонны и отправилась мстить их убийцам. И немногие из них вернулись назад, к опустевшим домам своим…
Меня — что, пожалуй, простительно, учитывая, сколько мне тогда было лет, — просто-таки душила злость. Они собирались строить квартал?! Ничего они не собирались! Грубо и неизобретательно, как только и умели, они пытались избавить евреев от памяти. От памяти места, памяти земли…
Вдруг справа на периферии взгляда черным росчерком мелькнул какой-то знакомый силуэт. Я обернулся и обомлел: среди чахлых деревьев и протоптанных владельцами собак тропинок стоял семисвечник. Ржавый и покореженный, с перекрученным стволом, и все же — сохранивший свою совершенную форму…
Я подошел ближе. И изумление мое сменилось оторопью. Передо мной, чуть вздрагивая от редких порывов соленого осеннего ветра, рвался из земли, расправив ветви, великолепный, в половину моего роста, исчерна-рыжий семисвечник. Это был засохший куст конского щавеля…
Николай ПРОПИРНЫЙ, Россия