Большая любовь — к отцу и сыну

 Дмитрий МЕЛЬМАН, Россия
 13 января 2012
 3695

Каких эпитетов только ни удостаивалась. Неземная, нездешняя, инопланетянка. В 1960-е — кумир целого поколения, в 1970-е — королева стиля, в 1980-е — уже практически легенда… А дальше — тишина и лишь редкие всплески. Она ушла из театра, перестала сниматься в кино…

– Так существует еще актриса Анастасия Вертинская, или нет ее уже?
– Ну, это какие-то гипотетические вопросы, я не знаю, не мне об этом судить. Может быть, если бы появилась какая-то серьезная работа, где я могла бы что-то сказать, тогда вам уже нужно было бы судить: актриса я или нет.
– Но я имею в виду ваше внутреннее ощущение.
– Я знаю многих актрис моего возраста, которые страдают. Их просто гложет то обстоятельство, что они теряют свои годы, теряют роли. Но это такие вот Актер Актерычи. Я же вообще никогда не была снедаема ни завистью, ни алчностью, ни даже жадностью до искусства. Может, потому что роли всегда получала легко, могла выбирать их, знала: если от одной откажусь, завтра мне предложат другую. Так что я абсолютно комфортно живу, мне эта жизнь очень нравится. И я благодарна судьбе, Господу Б-гу за то, что не страдаю от отсутствия ролей, театра. Как многие актрисы моего поколения, не мучаюсь, что мимо меня пробегают молодые — как мы когда-то бежали мимо сорокалетних и думали: когда же эта старуха уйдет с роли?
– Если вспоминать разные периоды: детство, театральное училище, безумную популярность после первых ролей, зрелые актерские годы, нынешнюю жизнь, какое время вы бы назвали самым счастливым?
– Когда доживете до моего возраста, вы поймете, что это не дифференцируется. В молодости есть своя радость. Радость от той полной уверенности, что будешь жить вечно, что эта прекрасная жизнь никогда не закончится. Затем появляются чувства, любовь, и ты тоже думаешь, что так будет всегда. Потом появляется театр, и ты фанатеешь от него. Ты устаешь, рыдаешь, у тебя не получается роль. Но ты счастлив. Потом наступает другой период — Жизнь... Вообще, я считаю, что последний период — самый счастливый. Старость дается одним как вознаграждение, другим — как пытка. Так вот мои годы — это, конечно, вознаграждение. У меня есть замечательный сын, внуки, друзья, окружение, мир свой…
– Прошлое, судя по всему, вы вспоминать не любите. Всегда пренебрежительно говорите о первых своих ролях…
– Это касается только фильмов «Алые паруса» и «Человек-амфибия». Несмотря на то, что они дали мне большую популярность и славу, эти картины мне страшно мешали в развитии моей собственной свободы, они затормозили ее надолго-надолго. Потому что моя свобода — это возможность жить в моем мире. Я не люблю публичности, но вынуждена была в ней жить. А если еще учесть, что было советское время, то вообще тебя мог хлопнуть по плечу любой.
– Тогда картины смотрела вся страна. Сейчас нет такого, правда?
– Ну, если вы говорите о нынешних звездах шоу-бизнеса, то они сейчас в состоянии нанять себе охрану, сесть в лимузин, куда помещаются их длинные ноги, закрыться темными стеклами. Я же ездила в троллейбусе, и никакой охраны у меня не было. Любой нормальный, ненормальный, внезапно увидевший меня человек мог как угодно меня дернуть. Помню, ездила в Ленинград сниматься у Козинцева. Тогда были только купированные вагоны, не было СВ, и я умоляла проводницу поместить меня в одноместный бокс — тот, что в конце вагона, у самого туалета. И хоть там стоял неприятный запах и дико хлопала дверь тамбура, но там я хотя бы была одна. А если ехала в купе, то с криками «О, Гуттиэре!» сбегался весь поезд: с коньяком, с едой. И всю ночь я, улыбаясь, чтобы не подумали, что мучаюсь оттого, что видеть их всех не хочу, что хочу спать, у меня завтра съемка, всю ночь я через слово повторяла: «Спасибо, но я не пью». И они обижались, напивались. Под утро уходили со словами: «Ну, Настя, ты не такая, как мы думали!» И когда я уже просто падала, чтобы доспать свои полтора часа, соседка по купе говорила: «Анастасия, зря вы с ними не выпили»… А я все это ненавижу! И это на всю жизнь меня травмировало.
– Даже поначалу популярность не радовала?
– Вы знаете, мы с сестрой в этом плане были совершенно разные. Маша обожала какие-то компании, тусовки. У нее было огромное количество друзей. Я-то сидела все время в папиной библиотеке, для меня ничего приятнее не было, чем читать книги Достоевского. Там мне было комфортно.
– Когда спрашивал о периодах, думал, театральную жизнь на рубеже «Современника» и МХАТа вы и назовете счастьем. Нет, ошибся?
– Разделим «Современник» и МХАТ. «Современник» — это театр, в который я мечтала попасть. В «Современнике» я пережила все: удачи на сцене, провалы. Презрение, одобрение, восхищение коллектива. Я взрослела в «Современнике», это была огромная школа жизни через театр. Жизни именно в коллективе. И впоследствии я возненавидела коллектив. Как таковой. Я вообще групповщину не выношу.
– Вас называли всегда несоветской актрисой: нездешней, инопланетянкой.
– А я тем не менее играла Вампилова, и вставляла в нос вату, и делала веснушки, и надевала грубую одежду, чтобы приспособиться к тем ролям, потому что «Современник» был социальный театр, и совершенно ему не нужны были никакие принцессы… Кстати, у иностранного режиссера, который ставил пьесу «Мастера», я сыграла в «Современнике» первую свою удачную роль. Именно потому, что он был иностранец, с европейской системой общения. И вторая моя удачная роль тоже была с англичанином Питером Джеймсом, который поставил «Двенадцатую ночь».
– Дальше был МХАТ, последний ваш театр. Нашелся повод уйти?
– Начиналась перестройка. И совершенно пьянил сознание дух свободы… Олег Николаевич, конечно, великий режиссер. Но он тоже дитя советского строя и, в сущности, все-таки был начальником. Он строил всех: это была его рука, его власть, его диктатура. Он всегда говорил о демократии, но построение жизни в театре вообще не имело ничего общего с демократией. В какой-то момент, чувствуя, что происходит поворот в жизни страны, я сумасшедшим образом захотела вылезти оттуда, из-под этого ига. Хотя, глядя на меня со стороны, люди считали, что уж самая привилегированная артистка театра — это Вертинская. А мне все было не так, мне хотелось именно свободы.
– Но последний щелчок, последний звоночек? Точка кипения? После чего вы положили заявление на стол.
– Ну да, как всегда этому предшествует какой-то факт. На очередном собрании театра, когда Олег Николаевич критиковал труппу, я, как всегда, выступила с возражениями. «Почему же мы такие плохие? У нас режиссуры нет никакой приглашенной…» А это же был театр звезд — Смоктуновский, Евстигнеев, Лаврова, Мягков, Любшин, Калягин... И я имела неосторожность сказать: «Позовите же Стреллера, он считает театр хорошим, и труппу». А до того я разговаривала со Стреллером, и он говорил, что мечтает ставить во МХАТе. «Если уж со Стреллером мы окажемся плохими актерами, тогда уж…» — сказала я. Это, как потом оказалось, произвело на Ефремова ужасное впечатление, вроде бы он подумал, что я подвергаю сомнению его талант. Хотя талант Олега Николаевича я никогда не подвергала сомнению, для меня он был и остается учителем… Но после того выступления Ефремов стал вдруг заменять меня в спектаклях. Не сказав мне об этом ничего. У нас выступали иногда вторые составы, в общем-то, обычная практика. Но вот это тайное репетирование моей роли с другой актрисой произвело на меня в тот момент огромное впечатление. Первый мне позвонил Олег Борисов, сказал: «Ты знаешь, что идет репетиция “Дяди Вани”? Вместо меня — Ефремов, вместо тебя — Мирошниченко». «Да? — удивилась я. — А почему Ефремов мне ничего не сказал? Почему это не открыто, почему кулуарно? Как-то нехорошо…» И тут я обрадовано подумала: «Как хорошо, что нехорошо. Как раз сейчас я бы и написала заявление».
– Но если б Ефремов захотел, вы бы остались, правда же?
– Нет, дальше история развивалась по-другому. Олег Николаевич тоже был человек эмоциональный, импульсивный. Он потом долго звал меня в театр: вернуться на эту роль, быть в единственном числе. Но я уже полетела: из Парижа, где начала преподавать, в Лондон. И мне было не до роли… На самом деле, я вижу в этом провидение. Всему свой срок. Я удовлетворила свое тщеславие. А тщеславие было мощным двигателем в моей карьере. Мне хотелось быть не просто красивой женщиной, не просто дочерью Вертинского. Я хотела, чтобы про меня сказали: она — хорошая актриса. Я добилась, я это услышала. И поняла, что больше мне ничего не надо.
– Вы покинули театр и дальше что?..
– …осталось огромное уважение к Олегу Ефремову и колоссальное чувство благодарности. Он был уникальным учителем. И до последнего момента молодое поколение заворожено слушало его. Хотя он уже медленно говорил и долго формулировал мысль. Не было уже той творческой искрометности. И все равно Ефремов был потрясающе мудр, он фантастически владел профессией и через профессию формировал тебя как личность… Хотя, например, про Ефремова я не могу сказать: гений, а вот про Эфроса могу…
– Михалкова гением назовете?
– Понимаете, я с Михалковым не работала как актриса. Это очень важный момент. Все актеры, которые с ним работают, называют его гением, и я понимаю, про что они говорят.
– Он никогда не приглашал вас на роль?
– Нет. Это надо у него спросить почему, но я могу сказать, что никогда от этого не страдала. Наверное, у меня была своя судьба, и мне грех на нее жаловаться — у меня были великие режиссеры: Козинцев, Данелия, Эфрос...
– Одни режиссеры жен своих снимают без конца, другие не подпускает к съемочной площадке…
– Да, но я не была его женой к тому моменту, когда Михалков стал режиссером. И все-таки дело не в том. Я думаю, что у Никиты, если проследить по всем его картинам, какой-то вполне определенный женский образ. Немножко не от мира сего, никак не анализирующая свои поступки, не задумывающаяся. Такой мотылек — что гениально выразила, скажем, Елена Соловей. Но я не мотылек, это совсем не мое.
– Сейчас вы можете назвать Михалкова родным человеком?
– Да, бесспорно. Это слово обычно отдается тому человеку, который оставляет в твоем сердце память. И не только потому, что у меня от него сын, хотя это тоже играет большую роль… Конечно же, были размолвки. Были слезы, рыдания, обиды, вскрики: «Как ты мог?..» Уже смешно вспоминать, знаете, как перевернутый бинокль. Потому что ты понимаешь, что это молодость, и молодость прекрасна, и должны кипеть страсти в молодости, они и кипели. И впоследствии, воспитывая Степана, всегда стараясь понять, защитить, встать на его сторону, понимая уже логику мужчины, я, конечно же, по-другому стала смотреть на наши с Никитой отношения.
– В Степане многое от Никиты Сергеевича?
– Да, конечно. Мне кажется, что от Никиты у него очень много пристрастий. Во-первых, он так же обожает охоту, он спортивный — как и Никита, несколько часов в день занимается спортом. Он властный, у него сильный характер, желание лидерствовать, первенствовать. Это, я считаю, идет от семьи Михалковых. И в то же время очень многое в Степане от моего отца.
– Сын — самый близкий сейчас вам человек?
– Мой круг банален — сын, мать, сестра, внуки, племянницы… Самая большая моя любовь, самая значительная — к отцу и сыну.
– Но о сыне вы говорите с таким обожанием, с таким восторгом. Не боитесь в нем раствориться?
– Вы знаете, мать — это не только та, кто обожает ребенка своего. Мать — это тыл. Совершает твой ребенок ошибку, случается у него какая-то беда, прав он или не прав, ты все равно за него. Даже когда сын сидит в тюрьме, даже если он совершил что-то ужасное. Поэтому в первую очередь я Степану — тыл. А все остальное уже не имеет значения — растворяюсь я в нем, не растворяюсь. Бывает, что мы вообще не видимся. Я всегда говорю, что если измерять любовь Степана ко мне по количеству звонков, то он самый ужасный сын. Потому что может не звонить неделю. А если мерить по тому, что в любой момент, по первому моему слову Степан обязательно мне поможет — он самый лучший сын… Мы с ним часто спорим по поводу воспитания внуков, он меня ругает за то, что я их балую…
– Жесткий папа, как и его отец?
– Да, и он меня ругает так, что вы даже себе не представляете. Но что меня успокаивает: я вспоминаю свое детство, нас с сестрой бабушка строила по полной программе, была крайне жестка. Мама, естественно, порхала с папой по концертам, ей было не до нас. А папа невероятно нас баловал. Он приезжал, и начиналось счастье. Все прекрасное, все доброе, милосердное, что во мне есть, это от папы. Поэтому я думаю: ну пусть для внуков я буду тем, кто их балует. Кто-то же должен…
Дмитрий МЕЛЬМАН, Россия



Комментарии:


Добавить комментарий:


Добавление пустых комментариев не разрешено!

Введите ваше имя!

Вы не прошли проверку на бота!


Дорогие читатели! Уважаемые подписчики журнала «Алеф»!

Сообщаем, что наша редакция вынуждена приостановить издание журнала, посвященного еврейской культуре и традиции. Мы были с вами более 40 лет, но в связи с сегодняшним положением в Израиле наш издатель - организация Chamah приняла решение перенаправить свои усилия и ресурсы на поддержку нуждающихся израильтян, тех, кто пострадал от террора, семей, у которых мужчины на фронте.
Chamah доставляет продуктовые наборы, детское питание, подгузники и игрушки молодым семьям с младенцами и детьми ясельного возраста, а горячие обеды - пожилым людям. В среднем помощь семье составляет $25 в день, $180 в неделю, $770 в месяц. Удается помогать тысячам.
Желающие принять участие в этом благотворительном деле могут сделать пожертвование любым из предложенных способов:
- отправить чек получателю Chamah по адресу: Chamah, 420 Lexington Ave, Suite 300, New York, NY 10170
- зайти на сайт http://chamah.org/donate;
- PayPal: mail@chamah.org;
- Zelle: chamah212@gmail.com

Благодарим вас за понимание и поддержку в это тяжелое время.
Всего вам самого доброго!
Коллектив редакции