Соло на «ундервуде» Сергея Довлатова

В 1978 году Довлатов эмигрировал из СССР, а через год, 22 ноября 1979 года, писал в письме Тамаре Зибуновой: «Мы — бедные, довольно знаменитые, грустные и в общем достаточно старые. Мечтаем о настоящем читателе, о российской аудитории, об атмосфере родного языка и теплых человеческих отношений. Американцы — замечательные люди, но раскрываются они только, когда беседуют с психоаналитиком, деньги одалживать не принято (этим занимается банк), звонить среди ночи не принято, жрать в гостях не принято, все занимаются собой. Это вообще-то прекрасно, но мы не привыкли. О еврейской эмиграции не хочу и говорить, тут нужны Ильф с Петровым».
И далее в письме признание, полное горечи: «Америка — прекрасная страна, но мы слишком поздно сюда приехали, мы не привыкли к реальной законности, не привыкли к денежно-сориентированным отношениям, не привыкли к суверенности, ко многому такому, что нам кажется равнодушием. Конечно, если считать, что я уехал ради литературы, ради того, чтобы печататься, то этого я достиг, но, к сожалению, это не все, далеко не все...»
И той же Тамаре Зибуновой, спустя почти десять лет, 6 января 1989 года: «Давно уже не существует начинающего автора, обивающего пороги редакций и издательств. Я написал двенадцать книг, четыре из них переведены на несколько языков, еще на три книги у меня есть контракты в разных странах, и так далее. Конечно, я не стал Шекспиром или Бродским, но я давно уже профессиональный литератор, бедный, как большинство серьезных писателей на Западе, но вполне уважаемый, и объем написанного обо мне уже раза в три превосходит все, что написал я сам».
Правозащитник и публицист Вадим Белоцерковский отмечал: «Если бы Довлатов мог остаться в России, если бы он там начал свой литературный путь и прошел бы по нему значительное расстояние, он мог бы выйти на крупные темы, сюжеты и образы, но начинать карьеру писателя в чужой стране — дело почти безнадежное. То, чего достиг Довлатов в Америке, — это, наверное, максимум возможного, и достичь этого можно было только с его талантом».
А вот одно из писем Довлатова Белоцерковскому, и его можно считать подводящим итоги (вот уж истинны слова Андрея Вознесенского: «Но итоги всегда печальны, даже если они хороши»). Дата письма: 15 февраля 1985 года (за 4,5 года до смерти). «Дорогой Вадим! Ничего не заставит меня вылезти из убежища глубокого пессимизма, тем более что жизнь этим настроениям способствует. Все мои западные книжки экономически провалились, новых контрактов не будет, переводчица снова родила и возится с младенцем, родители болеют. Я уже года два ощущаю, что со мной происходит что-то важное. И наконец понял, что именно. Когда меня лет двенадцать не печатали, я бессознательно мог верить в свою неординарность и бессознательно же рассчитывать — вот напечатают, и все изменится. Сейчас все напечатано, высшей гениальности во мне не обнаружилось, никого и ни в чем убедить мне не удалось, газета, в которую я вложил лучшую часть души и остатки идеализма, провалилась, друзья (Вайль и Генис, к примеру) — надули. Бросить журналистскую халтуру на радио я не могу, и так далее. К счастью, родился сынок, а еще улучшаются, как ни странно, год от года отношения с женой. Вот куда-то сюда и передвинулся источник радости. Но я все еще не готов сместить эпицентр моих посягательств, перенести его с литературы на семью, природу, машину и даже на свободу. Короче, я продолжаю внутренне жить как недооцененный и замалчиваемый крупный литератор, будучи в действительности — сдержанно оцененным и не слишком крупным».
Налицо пессимизм, уныние и надорванность сил. А ведь начало было иным: «Мы заняли две комнаты на углу Бродвея и Четырнадцатой. Строго напротив публичного дома “Веселые устрицы”. Неподалеку в сквере шла бойкая торговля марихуаной. И все-таки мы были счастливы. Ведь это была наша редакция», — писал Довлатов в рассказе «Ремесло».
Довлатов успешно выступал в печатных изданиях и на радиостанции «Свобода», где подрабатывал внештатным «скриптрайтером» (создателем маленьких очерков). И компания там подобралась что надо: Петр Вайль, Виктор Некрасов и Александр Генис. Писем радиослушателей Довлатов получал больше всех. Но при этом жаловался, что все письма кончаются одинаково — просьбой прислать джинсы.
Колонки, которые Довлатов печатал в «Новом американце», читались со жгучим интересом. Иногда он пылал гневом: «Мир полон зла. И это зло — внутри нас. А значит, человек должен победить себя. Преодолеть в себе — раба и циника, невежду и труса, карьериста и ханжу! Навсегда убить в себе — корыстолюбие, чванство и продажность! Уничтожить в себе ядовитые ростки коммунистического лишайника: нетерпимость к чужому мнению. Фанатизм и жестокость. Беззаветную преданность собственным интересам. Баранье равнодушие. Жалкий страх перед ересью и новизной...» И концовка: «Свершится ли все это? И на чьем веку? Я хотел бы посетить этот мир через тысячу лет».
Часто Довлатов спускался с высот и говорил на темы обыденные, приземленные. К примеру, рассказывал, какой он футбольный болельщик: «Я всегда болел неправильно. С детства мне очень нравилась команда “Зенит”. Не потому, что это была ленинградская команда. А потому, что в ней играл футболист Левин-Коган. Мне нравилось, что еврей хорошо играет в футбол».
И в той же колонке (июль 1981) Довлатов резко встал на сторону шахматиста Виктора Корчного против Анатолия Карпова: «Я бы ударил Карпова по голове за то, что он молод. За то, что он прекрасный шахматист. За то, что у него все хорошо. За то, что его окружают десятки советников и гувернеров. Вот почему я болею за Корчного. Не потому, что живет на Западе. Не потому, что он играет лучше. И разумеется, не потому, что он — еврей. Я болею за Корчного потому, что он в разлуке с женой и сыном. Потому что ему за сорок (или даже, кажется, за пятьдесят). И еще потому, что он не решился стукнуть Карпова шахматной доской. Полагаю, он этого желал не менее, чем я. А я желаю этого — безмерно».
И признание Довлатова: «Конечно, я плохой болельщик». Возможно. Но журналистом он был блистательным.
В Нью-Йорке у Довлатова был успех и была тоска. «Мои взаимоотношения с Америкой делятся на три этапа, — признавался Довлатов. — Сначала все было прекрасно. Свобода, изобилие, доброжелательность. Продуктов сколько хочешь. Газет и журналов более чем достаточно. Затем все было ужасно. Куриные пупки надоели. Джинсы надоели. Издательства публикуют всякую чушь. И денег авторам не платят. Да еще — преступность. Да еще — инфляция. Да еще эти нескончаемые биллы, инвойсы, счета, платежи...
А потом все стало нормально. Жизнь полна огорчений и радостей, есть в ней смешное и грустное, хорошее и плохое. И продавцы (что совершенно естественно) бывают разные. И преступники есть, как везде. И на одного, допустим, Бродского приходится сорок графоманов. Что совершенно естественно... И главные катаклизмы, естественно, происходят внутри, а не снаружи. И дуракам по-прежнему везет. И счастья по-прежнему не купишь за деньги».
В одном из интервью Сергей Довлатов еще раз определил свое отношение к Америке: «Нью-Йорк — это филиал земного шара, где нет доминирующей национальной группы и нет ощущения такой группы. Мне так надоело быть непонятно кем — я брюнет, всю жизнь носил бороду и усы, так что не русский, но и не еврей, и не армянин... И в Америке в этом смысле я чувствую себя хорошо».
Подверстаем свидетельство Петра Вайля о Довлатове: «Он разумом понимал, что надо страдать, чтобы получалось творчество, но наслаждался каждой минутой жизни — хорошей и плохой. С его появлением день получал катализатор: язвительность, злословие, остроумие, едкость, веселье, хулу, похвалу...»

Обрыв жизни
«Бродский любил повторять: “Жизнь коротка и печальна. Ты заметил, чем она вообще кончается?”» (из альбома Довлатова «Там жили поэты...»)
Сергей Довлатов умер в Нью-Йорке 24 августа 1990 года от сердечного приступа. Здоровье уже барахлило, как мотор в старом автомобиле, а сам он о нем не беспокоился. Он не дожил всего десяти дней до своего 49-летия. Отечественные журналы «Звезда», «Октябрь» и «Радуга» (Таллинн) начали печатать прозу Довлатова, и его слава уже горделиво пошла по российской земле. Но полного ее сияния Сергей Донатович не увидел.

«Каким он парнем был...»
Строка из песни, правда, не о Довлатове. О нем песен нет, но есть уже тома воспоминаний. Целое направление: довлатоведение. Все хотят расшифровать его посмертный успех. Творчества мы слегка коснулись, еще приведем несколько свидетельств, и прежде всего самого Довлатова. В 23 года он писал отцу: «Дорогой Донат! (Так он обращался к отцу, не как к родителю, а как к старому другу. — Ю.Б.) За десять лет сознательной жизни я понял, что устоями общества являются корыстолюбие, страх и продажность. Или, выражаясь языком поэтическим:
Земля стоит на трех китах:
Продажность, себялюбие и страх.
Человек как моральный представитель фауны труслив и эгоистичен...» (12 октября 1964).
Довольно зрелая оценка окружающего мира. Некоторые отмечают, что у великана Довлатова была душа ребенка. Нет, это был умудренный жизненным опытом человек. Просто от тягот бытия он спасался шутовством и юмором, которые некоторые знакомые принимали за его суть, мол, несерьезный человек.
Вспоминая Довлатова, Петр Вайль писал: «Кем бы хотел стать — об этом несколько раз говорил сам: джазовым музыкантом, который выходит на авансцену, поднимает трубу или саксофон, и зал обмирает. Это, конечно, мечта о немедленном воздействии, чего лишено ремесло литератора: издательский цикл, типографский процесс, читатель за тридевять земель. В качестве устного рассказчика Довлатов такого музыкального эффекта достигал».
И еще Вайль: «Образование Довлатов получил нерегулярное, так как обнаруживались ощутимые провалы, почти полное незнание изобразительных искусств, серьезные лакуны в литературе — античность, зарубежная классика, даже такая, как Шекспир. Но уж что знал, то знал превосходно: русскую и американскую словесность. Вообще литература исчерпывала почти весь его кругозор. Помимо этого — джаз. Еще кино — прежде всего американское».
Ну, и что? Действительно, Довлатов, проживший двенадцать лет в Нью-Йорке, ни разу не был в музее «Метрополитен». Он избегал ненужных ему знаний. Короче, он не был эрудитом, но он был Довлатовым, который нес в себе, по мнению Беллы Ахмадулиной (ну, а она всегда была знатоком тайных пружин), лучезарность и тайную трагедийность.

Подведем итог. Так кто такой все-таки Довлатов? Талантливый миниатюрист и ювелир слова, виртуоз, если воспользоваться определением Осипа Мандельштама, «молекулярного искусства».
Разговор из трех фраз:
– Какой у него телефон?
– Не помню.
– Ну, хотя бы приблизительно?
На этом и завершим наш рассказ, где мы пытались хотя бы «приблизительно» поведать о Сергее Довлатове.
Юрий БЕЗЕЛЯНСКИЙ, Россия