Алеф № 1020, Апрель
От флейты-пикколо до «Хора Турецкого»

12 апреля этого года Михаил Турецкий, певец, дирижер, основатель и художественный руководитель «Хора Турецкого», отмечает 50-летний юбилей. Представляем вниманию читателей «АЛЕФа» отрывки из его автобиографической истории.
О моих родителях
Детство мое протекало в небольшой 14-метровой московской коммунальной квартире в районе станции метро «Белорусская». Баловать нас с братом было некому: бабушек и дедушек нет, папа с мамой заняты выживанием. Отец работал мастером цеха шелкографии на подмосковной фабрике, мама — няней в детском саду.
Папа, Борис Борисович Эпштейн, — один из шестерых детей кузнеца — родом из Белоруссии. В восемнадцать он поехал учиться в Москву, во Всесоюзную академию внешней торговли, и перетащил в столицу всех братьев и сестер.
Грамотный, толковый человек, он быстро сделал карьеру в организации «Экспортлес», получил жилплощадь — семь квадратных метров в центре Москвы — и легко выучил немецкий, так как он походил на идиш. Забегая вперед, скажу: живя в Нью-Йорке, в свои восемьдесят пять отец умудрялся общаться и там, потому что английский, оказывается, тоже похож на идиш…
В двадцать семь папа, оказавшись у родственников в местечке Пуховичи под Минском, в бедняцкой чистенькой хатке увидел еврейскую семнадцатилетнюю девочку, которая играла на гитаре. «Это будет моя жена», — решил папа и уехал в Москву. Его родственники поговорили с родными девочки: «Какой у него нос — вы сами видите, а то, что не обманет, мы гарантируем».
В октябре 1940 года отец увез Бэлу Турецкую в Москву. А в июле 41-го в местечко вошли немцы и уничтожили всю мамину семью. Их заставили рыть себе могилу и закопали живьем. В том же 1941-м ушел на фронт отец. Он стал участником прорыва Ленинградской блокады и был удостоен за это правительственных наград. Когда я был мальчишкой, отец каждый год возил меня в Ленинград по местам боевой славы, показывал пересыльный пункт на Фонтанке, 90, исторические места, водил в товстоноговский БДТ.
Из каждых ста человек, призванных в первые дни войны, вернулись только трое. Погибшие были признаны героями. А вот папа не смог даже восстановиться на работе. Во многом потому, что после войны сталинские чиновники не благоволили к евреям, пусть и прошедшим от Москвы до Берлина. Папа поставил крест на карьере и устроился на фабрику.

Шелковые платки под кожаной курткой
У моего старшего брата Саши были нелады с легкими. Зарплата отца составляла шестьсот рублей, а консультация профессора-пульмонолога — пятьсот. «Жизнь сына в ваших руках», — говорил эскулап, нагнетая и без того напряженную обстановку. И папа шел на преступление: обернув тело шелковыми платками, надевал сверху кожанку, оставшуюся с фронта, и выносил продукцию за пределы фабрики, чтобы потом ее реализовать.
Каким-то образом он сумел договориться с работницами, которые делали для него партию сверх нормы. А ведь частное предпринимательство в то время каралось законом и грозило лишением свободы сроком до пяти лет. В цеху было тридцать восемь женщин, в основном одиноких, обездоленных войной, и ни одна не позвонила на Петровку. Как он сумел построить такие правильные отношения с таким числом женщин — одному Б-гу известно! Жили мы небогато. У нас не было ни автомобиля, ни дачи, все, что отцу было нужно, — спасти сына от болезни. И он это сделал.
Я — незапланированный ребенок. Мама родила меня в сорок, папе было уже почти пятьдесят. Все в один голос отговаривали маму, у нее ведь больное сердце, но она поступила по-своему. Друзья советовали родителям назвать меня Юрой, потому что я родился в День космонавтики, 12 апреля, через год после полета Гагарина. «Юр-р-ра? — сказал папа, слегка грассируя. — Это тр-р-руднопр-р-роизносимое имя. Пусть будет Миша».
Турецкие же мы с братом потому, что мама объяснила папе: Эпштейны есть, а Турецких не осталось — фамилию надо сохранить. И папа с этим согласился.

Как ковался репертуар «Хора Турецкого»
«Еврейский мальчик с темными глазами, а в них такая русская печаль…» (Автор — Леонид Нахамкин) — это про меня. В полтора года я уже начал напевать, в три исполнял подряд все песни, которые доносились из телевизора и радиоприемника: «Дан приказ ему на запад, ей — в другую сторону, уходили комсомольцы на гражданскую войну». Я не понимал, о чем это, и вместо «приказ» пел «отказ». Отец по воскресеньям позволял себе подольше поваляться в кровати, я забирался к нему под бочок. Тогда-то и ковалась репертуарная политика будущего «Хора Турецкого». «Пап, давай «Заботу», — говорил я, и мы затягивали: «Забота у нас простая…» или «Твист и чарльстон, вы заполнили шар земной…».
Песни советского времени — потрясающие. Я пел их с фанатичным кайфом, и родители поняли: надо мальчика учить. Мама повела меня в государственную музыкальную школу. На доске объявлений — листок: «Услуги и цены: фортепьяно — 20 руб. в месяц, скрипка — 19 руб., гобой, валторна — 9 руб., флейта — 3 руб., флейта-пикколо — 1 руб. 50 коп.». «О! — сказала мама. — Флейта-пикколо нам подойдет. Не затратно, и будешь при музыкальном процессе».
Недавно мои артисты подарили мне флейту-пикколо и на всей аппликатуре выгравировали свои прозвища: Туля, Кузя, Кабан, Зверь… Я взял ее и понял, что руки все помнят. А тогда за четыре года научился играть виртуозно. Параллельно отец возил меня в капеллу мальчиков.
– У вас талантливый ребенок, — сказал как-то педагог, — хорошо бы его отец зашел ко мне.
– А это я и есть… — ответил папа.
И тут я понял, что он у меня старый и выглядит, как дедушка. Раз родители старые, значит, я их скоро потеряю. В моем детском сердце поселился страх, что могу лишиться этой могучей крыши над головой. Я решил как можно быстрее стать самостоятельным, потому что скоро останусь один…
Не знаю, что сумел бы придумать, но в дело вмешалась судьба. В лице двоюродного брата отца — знаменитого музыканта Рудольфа Баршая.

Мой дядя Рудольф Баршай
Особую известность музыкант получил после 1977-го, когда уехал из СССР на Запад, выступал со Штутгартским симфоническим оркестром и стал главным дирижером Борнмутского. Когда совсем юный Рудольф приехал в Москву, отец поставил ему раскладушку на своих семи метрах. Летом они ездили на дачу к папиному старшему брату, где Рудик с утра уходил в деревянную уборную и там, на толчке, с пяти до восьми пиликал на скрипке, чтобы никому не мешать. Вот так закаляется сталь. А сегодня… Кто будет сидеть с пяти до восьми на очке, чтобы чего-то добиться?
Дядя Рудольф до своей эмиграции успел рассмотреть во мне талант. Как-то он пришел к нам в гости.
– А что делает Миша? — поинтересовался дядя.
Я сыграл на флейте.
– Спой.
Я спел.
– Музыкальный парень, — оценил он.
И позвонил директору хорового училища имени Свешникова. «Посмотрите мальчика — если это не его дверь, не берите», — мудро сказал он. Меня взяли в училище в одиннадцать лет. Я сразу попал в отстающие, остальные дети учились с семи, некоторые уже играли Второй концерт Рахманинова. Догнать сверстников стало смыслом жизни. В итоге я втянулся. Заниматься дома не мог: заслышав звуки музыки, семидесятилетний машинист паровоза, коммунист с орденом Ленина на пижаме, гонялся за мной по квартире с криком: «Израилев черт!». В школе занятия начинались в восемь тридцать. Я вставал в пять сорок, умывался, жевал на ходу бутерброд и мчался на метро в школу на Красной Пресне. В шесть тридцать я уже сидел за пианино и работал до начала уроков. Кто из детей сегодня способен на такое?
К восьмому классу я догнал однокашников, несмотря на жуткую конкуренцию. Из двух тысяч поступавших брали двадцать мальчиков. Мне и моим музыкантам повезло учиться музыке на излете советской системы. Это было время педагогов-бессребреников, которые вкладывали в учеников душу. И мы учились с таким же энтузиазмом.
Гнесинка, куда я поступил по окончании хорового училища, — Высшая Школа Музыки. Меня в этом Храме муз сделали дирижером — матерым музыкантищем, способным поднять и повести за собой людей.

«71-й километр  от Минска…»
Довольно рано — в двадцать один — пришла пора, я влюбился и женился.
У Лены были вздернутый носик, открытая улыбка и бездонные глаза. Настоящая русская красавица. Мы познакомились в Гнесинке. В двадцать два у нас родилась Наташа. Рановато, наверное, но мы были счастливы. Вопреки воле родителей. «Я бы хотел, чтобы дочь вышла замуж за человека своей национальности», — сказал ее отец моей матери перед свадьбой. Моя же мама мечтала видеть меня рядом с еврейской девушкой. Ведь пятьдесят поколений моих предков женились только на своих.
Ну и что с того? Любовь стирает все различия. Лена любила меня преданно и никогда ничего не требовала, но я должен был доказать себе и другим, что могу быть не мальчиком, но мужем и добытчиком.
Чем я мог заработать? Частным извозом. Я продал все свои ценные вещи, включая кожаную куртку и магнитолу, взял еще в долг у брата и купил подержанные «жигули» одиннадцатой модели. С тех пор в каждый выходной я отправлялся на заработки. Все было: и отнимали выручку за вечер, и из машины просили выйти, и не платили, но слава Создателю, обошлось без серьезных последствий для здоровья. К концу пятого курса я подрабатывал в четырех местах одновременно.
Но душа по-прежнему жаждала музыки и творчества. Наконец я нашел чем ее порадовать: начал работать с ансамблем политической песни. Через некоторое время уверился, что не ошибся с профессией. А работая с актерами театра «Школа музыкального искусства» под руководством Юрия Шерлинга, понял, что могу научить петь любого. До уровня эстрадного исполнения доведу даже не поющую балерину.
…В августе 1989 года вместе со своим другом и учителем Владимиром Ануфриевичем Семенюком я поехал на автомобиле в Клайпеду. В половине третьего ночи раздался звонок в дверь. Телеграмма. «Срочно позвони. Саша», — написал старший брат. «Что-то с мамой или папой?» — судорожно соображал я. В 1989 году звонить ночью в Москву из Клайпеды было неоткуда. А когда наконец смог набрать телефонный номер, услышал в трубке мамин голос: «Держи себя в руках. Они все погибли». Я ничего не понял: «Кто все, мам?» – «Лена, ее отец и брат».
Мама, пережившая гибель всех своих родных, спокойным ровным голосом продиктовала: «Семьдесят первый километр от Минска, номер отделения милиции...». Лена с отцом и братом ездили в Вильнюс на день рождения родственницы. Никто не знает, что случилось, но на обратном пути в Москву машина вылетела на полосу встречного движения. Ехавший по ней икарус стал уходить в кювет, но «жигули» догнали автобус и, ударившись, отлетели на свою полосу, где их подмял под себя тяжелый ЗИЛ…
В ближайшем населенном пункте купил бутылку водки, все цветы, какие были, и вернулся на место трагедии. За эти дни мое лицо стало цвета асфальта…
В этот момент я очень остро нуждался в помощи. И эта помощь пришла ко мне свыше. Мне предложили создать в Москве хор еврейской духовной музыки. Это было спасением. Музыка предков — древнее могучее искусство — дала мне силы жить…
P.S. Недавно подумал о том, что моему отцу в 2013-м исполнилось бы сто лет. Решил к этой дате родить мальчика и назвать Борисом. Я доволен своими дочками, но от мысли родить сына не отказываюсь. Мне нужен новый Турецкий, который защитит моих девочек, если меня не станет, и примет бразды правления хором, который к тому времени будет называться «имени Турецкого». Такой вот пиар-ход.
Михаил Турецкий
Использованы материалы статьи «Вожак», «Караван историй»
Текст печатается в сокращении
Фото: PersonaStars