МАТВЕЙ, Б-ЖИЙ ЧЕЛОВЕК

Станислав Ежи Лец

С незапамятных дней мудрецы и пророки знали — у имени есть магическая сила. В день, когда я родился, это было 9 июня 1940 года, меня нарекли Марком в память о дедушке, отце моей мамы, уважаемом в Шполе меламеде Мотле (Мотл — уменьшительное от Мордехай. — Ред.) Китайгородском (в русской транскрипции имя «Мотл» стало «Марком»). В 1947 году я пошел учиться в первый класс бершадской украинской семилетней школы. В третьем классе учительница попросила меня принести метрику. Но ее не было — во время войны архив загса в Бершади пропал. Мама принялась хлопотать о новой метрике. Секретарь поселкового совета — фамилия его, кажется, была Коган — выдал справку, где мое имя значилось как «Мотель». Помню, мама пыталась возразить. «Что вас смущает?— говорил он маме, — ведь сын ваш будет Мотель Моисеевич. Так зовут лучшего учителя в Бершади, друга вашего покойного мужа. И ваш сын, когда вырастет, тоже станет учителем...» Но маму его ответ не удовлетворил. По ее просьбе лучший учитель Бершади Мотель Моисеевич, опираясь на палочку, доковылял до поссовета и попытался убедить Когана в том, что не следует в такое антисемитское время (а было это в 1950 году) писать в моей метрике имя «Мотель». Но поход его — увы! — тоже ничего не изменил. Много лет спустя я узнал у Когана, что в ту пору существовало негласное указание называть евреев в документах традиционными именами. Мотель Моисеевич — так записали мои имя и отчество в свидетельстве об окончании семилетней школы. Так что Мотель — мое второе имя, с которым я поступил в 1954 году в Бершадское педагогическое училище. Однако родные и друзья по-прежнему называли меня Мариком. В первый раз я сам изменил свое имя, когда решил вступить в ряды комсомола. Тогда я совершил «двойной подлог». Во-первых, я так спешил быть в передовых рядах советской молодежи, что прибавил себе несколько месяцев. Впрочем, в этом подлоге я был не первым — Геннадий Хазанов, вступая в комсомол, в графе «национальность» записал: осетин. Это, пожалуй, «крамольней», чем спутать день рождения. Так вот, согласно комсомольскому билету, я родился 14 января 1940 года. Назвал же я себя почему-то Максом. Возможно, я хотел назвать себя Марксом, но так как «р» я не выговариваю, то превратился в Макса, и в комсомольском билете я значился «Макс Моисеевич». Так возникло мое третье имя. Все, наверное, так бы и оставалось: «Мотель» — в метрике, «Макс» — в комсомольском билете, «Марик» — по жизни, но... Летом 1955 года Бершадское педагогическое училище закрыли, а студентов перевели в Тульчин. На стадионе около училища устроили праздник, посвященный началу нового учебного года. На нем вручали грамоты и благодарственные письма по результатам учебы за прошедший учебный год. Присутствующие довольно хладнокровно реагировали на происходящее. Активность резко возросла, когда директор педучилища, до сих пор помню его звучную фамилию Горовый, произнес: «Подяка (благодарность) з занесеням в особысту справу (в личное дело) выдаеться Гейзеру Мотелю!» Как резко и непривычно прозвучало это имя! Я даже не понял, что речь идет обо мне. Под улюлюканье, крики и аплодисменты меня вытолкнули из шеренги, толпа ликовала и скандировала: «Мо-тель! Мо-тель!» Я подошел к директору, он вручил мне «Выписку из приказа», в котором значилось мое имя — Мотель. Я тяжело пережил все происшедшее. Быть может, именно в тот день впервые пожалел, что принадлежу к «Б-гом избранному народу». Пожалел. А задумывался об этом гораздо раньше, когда во время «дела врачей» не раз слышал от однокашников: «Вы хтiлы вбиты Сталiна!» Возможно, вскоре я забыл бы, как горько мне было в тот день 31 августа 1955 года, но история получила продолжение. Сосед по общежитию в Тульчине, он же староста нашей комнаты, безапелляционно заявил, что, согласно решению жильцов комнаты № 5, я должен по утрам петь гимн Советского Союза: «Тому що радiо не працюе (не работает), ты мусиш (ты обязан) щодня о шостiй годыни (ежедневно в шесть часов) будыты нашу кiмнату та спiваты нам гiмн Рядяньского Союзу». Ужас охватил меня, но ни с кем я не поделился; решил, что это очередная шутка Ивана Петрика — так его звали, — всегда насмешливого старосты нашей комнаты, юноши, который о евреях всегда говорил «воны» (они). Через день или два после этой «дружественной беседы» около шести утра меня разбудил дежурный по комнате: «Ну, Мотель, хто за тэбэ буде спiваты гiмн?» Вся комната, как мне показалось, не спала. Соученики хихикали под одеялами. Я наспех оделся и выбежал на улицу. Навстречу мне шла учительница музыки Оксана Ивановна Леонтович (дочь замечательного украинского композитора, он жил когда-то в доме рядом с нашим общежитием), она поняла, что я не в себе, и сказала по-украински: «Я догадываюсь — произошло что-то ужасное, но недостойны людских слез наши обидчики — так говорил мой отец». В тот день я твердо решил сменить имя «Мотель» на любое нееврейское. Было мне тогда 15 лет. * * * Осенью 1955 года Тульчин казался мне самым ненавистным городом. Про себя решил: вернусь домой, в Бершадь, пойду работать и поступлю учиться в вечернюю школу. Но случайность изменила мои намерения. Дедушка вспомнил, что в Тульчине живут наши дальние родственники Цибулевские. Я был о них немало наслышан, быть может, потому, что в годы войны они находились в концлагере Печора, там было еще страшнее, чем в Бершадском гетто. Знал я, что был у них сын Изя — мальчик, близкий мне по возрасту. С ним в войну произошла такая история. Осенью 41-го года, когда Цибулевских гнали в колонне в Печору, мама Изи, увидев знакомую украинку из местечка Соболевка, вытолкнула его, успев крикнуть вслед имя мальчика. А после войны родители разыскали Изю. Он не хотел возвращаться к ним, мамой называл женщину, у которой находился в годы войны, разговаривал только по-украински: «Та, це ж моя нэнэ. Я нэ хочу до вас». Какое-то время родители прожили в Соболевке, в доме, где жил Изя, а потом он вместе с «новой» мамой уехал в Тульчин. Прошло немало времени, пока Изя признал родную маму. Я часто бывал у Цибулевских. Изя в ту пору учился в институте в Тернополе, с ним я виделся редко, но очень подружился с его отцом — Яковом Борисовичем. Беседы с Яковом Борисовичем, с его женой изменили мое отношение к Тульчину — он стал для меня совсем другим городом, почти родным. В какой-то весенний предпасхальный день Яков Борисович повел меня на еврейское кладбище. Впервые в жизни я увидел старинные надгробья — в Бершади ничего подобного не было. У одного из надгробий Яков Борисович остановился и повел рассказ об истории Тульчина — когда-то это было самое большое еврейское поселение не только в Подолии, но и на всей Украине. Из Тульчина я уехал летом 1956 года. Тогда мне предстояло получить первый в жизни паспорт. Я поехал в Бершадь, пошел в паспортный стол и объяснил ситуацию начальнику. Я сказал, что если он не поменяет имя на «Марк» или «Макс», то не знаю, как буду жить дальше и буду ли жить вообще. Он долго рассматривал мою метрику, что-то прикидывая, и вынес вердикт: «Марк не получится. Макс — тем более». Положив перед собой метрику, взял ручку с пером, на тетрадном листке написал слово «Мотель». Букву «е» превратил в «в», первую часть буквы «л» преобразовал в «е». А из второй части «л» и мягкого знака сотворил «й». «Через неделю ты перестанешь быть Мотелем и станешь Матвеем, — торжественно произнес он, — с тебя причитается, товарищ студент!» Думал ли в тот момент работник милиции, что, желая мне помочь избавиться от еврейского имени Мотель, вызывавшего столько насмешек, он назвал меня красивым древнееврейским именем Матвей, что в переводе с иврита означает «Б-жий человек»? Спустя две недели я получил свой первый паспорт с именем «Матвей». Вместе с ним мне вернули метрику, где на месте моего бывшего имени «Мотель» красовалась огромная блестящая темно-фиолетовая клякса. ...Марк, Мотель, Макс, Матвей... Какое из этих имен настоящее? Мне вспоминаются слова моего деда Гершки Гейзера: «Настоящее имя человека то, которое остается после него». А близкие и друзья по-прежнему называют меня Мариком...