ИНКВИЗИЦИЯ. К истории одного стихотворения

40 лет назад не стало Самуила Яковлевича Маршака. Но имя великого поэта не забыто — выходят его книги, изучают его творческое наследие, перечитывают его стихи. В этой статье, написанной внуком Маршака, Алексеем Сперанским-Маршаком, рассказывается история создания стихотворения С. Маршака «Инквизиция», посвященное тайному празднованию еврейского праздника Песах в средневековой Испании. Судьба юного Маршака сложилась так, что его поэтический талант в самом начале творческого пути был замечен и оценен критиком и искусствоведом второй половины XIX — начала XX веков Владимиром Васильевичем Стасовым. Эта необыкновенная удача привела молодого поэта в самую гущу литературно-художественной жизни Петербурга. Все началось с вечера памяти российского скульптора, еврея Марка Антокольского. При жизни его связывала со Стасовым большая многолетняя дружба. Смерть Антокольского, который скончался в 1902 году, явилась тяжелым и болезненным ударом для Стасова. 22 декабря 1902 года на вечере памяти скульптора в Обществе поощрения художеств была исполнена «Кантата в память Антокольского. Из Библии», текст которой написал Маршак. Это было одно из первых его стихотворений, получивших впоследствии широкое признание. Вот что писали об этом тогдашние газеты: «В заключение хор синагоги под управлением М.И. Шнейдера исполнил высокоталантливую кантату в память Антокольского (речитатив и хор), музыка для которой, с аккомпанементом фортепиано и валторны, была сочинена А.К. Глазуновым и А.К. Лядовым. Текст для этой кантаты был сочинен Самуилом Маршаком». Сестра Маршака Юдифь Яковлевна позднее вспоминала: «Когда после окончания кантаты публика требует авторов, на эстраду выходят маститые, всем известные Глазунов и Лядов, держа за руки третьего автора, которому на вид нельзя дать и четырнадцати лет... Родителей Маршака, находившихся в зале, поздравляют и знакомят со Стасовым...» Владимир Васильевич Стасов славился своим умением находить и поддерживать таланты. И в случае с Маршаком Стасов создал такие благоприятные условия, которые позволили ярко, красочно и многоцветно раскрыться таланту юного поэта. Стихи к «Кантате», навеянные образами Танаха, были написаны 15-летним Маршаком по просьбе самого Стасова. В приведенных ниже строфах «Кантаты» проступает облик великого библейского пророка Моисея. И вот явился он. К своей желанной цели Чрез край неведомый повел он свой народ, И мощно раздалось над смолкнувшей землею Его «вперед», бесстрашное «вперед». Через десять лет после создания «Кантаты» в вышедшей в свет в Петербурге брошюре под рубрикой «Библиотека еврейской семьи и школы» было опубликовано стихотворение С.Я. Маршака «Инквизиция». На Пасху, встречая свой праздник свободы, Под низкие своды спустились они. Казалось, звучали шаги в отдаленье, И глухо дрожали крутые ступени, И тускло горели огни. Семья притаилась за скатертью белой... Могучий и смелый, лишь он не дрожал. И встал он пророком в молчанье глубоком, И взором окинул подвал. И тихо он начал: «Рабами мы были, Но в темной могиле, в подвале немом Мы гордо повторим: «Мы были, мы были. Теперь мы тяжелое иго забыли – И дышим своим торжеством! Пускай мы пред смертью, пускай мы в подвале – Грядущие дали не скрыл этот свод, И нашей свободы никто не отнимет... Пусть голову каждый повыше поднимет И смерти бестрепетно ждет! Мы были рабами! Мы были! Мы были!» И вдруг позабыли свой ужас они: Они не слыхали в минутном забвенье, Как глуше, сильней задрожали ступени, И дрогнули робко они. Вскочили... Столпились... Слетела посуда... Как мертвая груда, застыли и ждут. И отперлись двери — и черные звери По лестнице черной идут. И сытый, и гордый, И с поступью твердой Аббат выступал впереди... Старик к нему вышел. Он стал у порога, Спокойный и гневный, как Посланный Б-гом. И замерли крики в груди! И встретились взоры... Есть свидетельства, что это удивительное по своей художественной силе и страстности стихотворение написано молодым Маршаком под впечатлением от скульптурного горельефа «Нападение инквизиции на евреев в Испании во время тайного празднования ими Пасхи». В этом горельефе, созданном Марком Антокольским в 1868–1869 годах, нашли отражение трагические судьбы еврейского народа в средневековой Испании. То была мрачная пора мракобесия и фанатизма, господства инквизиции, когда по приговору «святых отцов», зачастую после страшных пыток во время следствия, принимали мученическую смерть на костре еретики — люди, обвиненные в вольнодумстве, несогласии с догматами католической церкви, в исповедании нехристианских религий. Испанские евреи, вынужденные жить в строго определенных кварталах, «гетто», носить опознавательные знаки на одежде, свидетельствующие об их иудейском вероисповедании, подвергались постоянным оскорблениям, гонениям, погромам и резне. Многие евреи Испании, спасаясь от невыносимых страданий и угрожающих им преследований, были вынуждены принимать крещение, но втайне продолжали исповедовать веру своих предков. Празднование Песах, напоминавшее им об освобождении еврейского народа от векового рабства в Египте («Эксодус» — «Исход из Египта»), приобретало для них не только религиозный, но и социальный смысл, укрепляло надежду на избавление от страшного религиозного гнета и преследований. Однако католическая инквизиция неутомимо преследовала евреев, пытавшихся сохранить втайне свою приверженность к иудейской вере. Тайное пиршество в честь Песах, сопровождаемое пением псалмов и чтением еврейских молитв, нередко прерывалось внезапным приходом инквизиторов, пользовавшихся услугами доносчиков. Именно этот момент драматического столкновения, накала страстей, остроты борьбы между инквизицией и ее жертвами стал основой для замысла творения, воплотившего страстную мечту Марка Антокольского об освобождении своего народа, избавлении его от вековых преследований и страданий. Судьба самого горельефа тоже в известном смысле трагична. Первоначально Антокольским был выполнен в глине большой эскиз горельефа, который разрушился из-за рассохшегося материала. Надо полагать, что по своей выразительности он значительно превосходил тот окончательный вариант, который дошел до нас. Художник Илья Ефимович Репин, который был очевидцем создания большого эскиза и его разрушения, писал: «Я [...] был поражен, когда Антокольский ввел меня в свою комнату. Да, это было поразительно, и этого никто не видал, кроме нас, товарищей близких, которым он показал еще свежую свою работу. Это была совсем невиданная вещь, и мы все недоумевали, как назвать такое произведение. [...] Вся его комната была в полутьме, только фонарь освещал сцену. [...] И тогда в этом полумраке я начал различать фигуры, полные драматизма и таинственности, мне становилось жутко; было трагическое очарование. [...] Я долго стоял, как окаменелый, молча. [...] Фигуры казались почти в натуральную величину, хотя они были несколько меньше. Внизу вокруг упавших досок от импровизированного стола валялась вся сервировка прерванной пасхи [...] все это было характерно, все эти детали Мордух (еврейское имя Марка Антокольского. — Ред.) очень любил и умел их хорошо делать и кстати помещать. Теперь только мы увидели, куда натурщики из Академии таскали такое количество глины. [...] Все прочие [...] фигуры были только эбошированы (то есть вчерне окончены); но это была та прелесть импрессионизма — первого пыла чувства художника, которая неповторима и исчезает навсегда, как только пойдет в дальнейшую обработку. [...] Что делать с мокрой глиной?.. Она стала высыхать от движения воздуха. [...] Центральная группа внизу особенно быстро стала разваливаться — лепилась она даже без каркаса. Мы все задумались: «Как быть дальше? Как сохранить этот невиданный опыт в скульптуре? [...]». Мы долго совещались и ничего лучше не придумали, как если бы ему сделать всю эту сцену в малом виде. Когда он, отдохнув, вошел в свою комнату, то готов был разрыдаться, так все уже было испорчено. [...] Однако, поправившись, он сейчас же принялся за копию в малом виде. Но разве возможно было достигнуть до оригинала?!» Произведение Антокольского в его первоначальном виде по своему характеру более всего приближалось к панораме, где воедино сливались скульптурные фигуры, предметы обстановки, комната и ее освещение. Сделанное художником было новым и неожиданным в русской скульптуре. К несчастью, работа даже не была тогда сфотографирована. Но имеется небольшой горельеф, вылепленный Антокольским сначала в воске и затем в глине, а позднее отлитый в гипсе и в металле, дающий возможность хотя бы приблизительно представить себе то, что было создано скульптором в большом размере. В низком, полутемном, со сводчатыми потолками, замкнутом с трех сторон пространстве небольшого подвала, за длинным столом, покрытым скатертью, евреи отмечают Песах. Неожиданное появление инквизиторов прервало их праздничную трапезу. Все в ужасе бросились к двери, спеша где-нибудь спрятаться, поскорее покинуть это ставшее страшным, гибельным место. Художник выразительно запечатлевает наступивший момент паники, страха, охвативших людей. Стол, скамья, посуда опрокинуты, сдернута скатерть. В опустевшем помещении остались лишь те, кто не боится мужественно встретить инквизиторов, кто готов принять смертную муку за веру, за свои идеалы и человеческое достоинство. В центре горельефа — старый еврей, стоящий у двери, который смело смотрит на нежданных «гостей», толпящихся на лестнице. Этот образ, несомненно, перекликается со скульптурным бюстом еврейского мудреца-хахама эпохи Средневековья Натана Мудрого, созданного впоследствии Антокольским. Вот так причудливо судьба связала Антокольского, Стасова и Маршака. Взаимная симпатия и взаимное признание, которые объединили этих людей, евреев и русских, их творчество принадлежит к лучшим страницам истории российской культуры.