Пенка жизни

Б-же мой, мыслимо ли это? — покалечить «венгерку», шпанку, нежную кожицу «шепталы»; есть изверги, которые прокалывают плод вилкой и не вынимают косточек, и мы их знали в лицо — они жили рядом, за фанерной стеной. «Какой ужас! — думали мы про них. — А еще в хоре поют!» Что они думали о нас — теперь догадываюсь.

С косточками у нас не варилось никакое варенье — синильная кислота в них, яд. (Разве вы никогда не хотели отравиться абрикосовыми ядрышками?) А потом, когда все было готово, тарелку с пенкой можно было вынести на улицу. И с радостью съесть с теми, кого давно нет в живых...

Белая черешня с грецкими орехами (или миндалем) и лимонными корочками тоже смотрелась изысканно в чуть зеленоватой литровой банке толстого стекла. Сиропов никаких не варилось, все должно было давать свой собственный сок, настаиваться, сахарные горки медленно таяли, растворялись в живо­творящей влаге, приобретая цвет вишневой и малиновой крови. И только потом на огонь... И это нежное встряхивание, почему-то мешать было нельзя, лишний раз касаться ложкой, чтобы что-то не нарушить.

Участвовали все, коллективное священнодействие под управлением дирижера с ложкой на длинной ручке, жертвоприношение богам, испытывающим на прочность старый дом с протекающей крышей.

Как часто теперь мы все рушим под властью стремительной и необязательной мысли, теряя плавность, ритм, ровность и последовательность действия — нужность (неизбежность) всего совершенного.

Когда появлялись белые пузырьки и снималась пенка, варить можно было только несколько минут (не больше), после чего медный тазик немедленно ставился на мокрую тряпку. И так четыре дня. До полной готовности. Как она определялась? Если капля на бумаге не расползалась и не давала влажной окантовки, то варенье считалось готовым. Если не было бумаги под рукой, годился ноготь большого пальца. В детстве я думала, что маникюр делается вареньем. Полы на кухне и веранде были липкими и сладкими. Даже тогда, когда варенье становилось очередным воспоминанием. Осы, которые с нами дружили со сладостным удовольствием, изгонялись только кухонным полотенцем. И криками «кыш... отсюда!!!» Но они на нас не обижались, не жалили и прилетали вновь.

Крышек не было. На поверхность аккуратно разложенного варенья выливалась ложка коньяка. Потом папа вырезал ровный кружок (точно по размеру горлышка) из кальки и осторожно прижимал, чуть надавливая, чтобы коньяк омыл и впитался в полупрозрачную поверхность бумаги, называемой с французским щегольством, чуть в нос: calque...

В доме архитектора Вишневского кальки, ватмана и миллиметровки было навалом, мама часто говорила, что лучше бы у нас было столько денег, сколько этой бумаги. Почему нельзя было налить коньяк на кальку — до сих пор не понимаю. Но варенье у нас никогда не засахаривалось и не цвело пушистой плесенью.

Банка накрывалась кружевными платочками, хранимыми, как святыни, на которых было вышито «Фира», куда они делись? Фира известно — она умерла в 1946 году. Остаться в памяти носовыми платочками из приданого, которое никогда не понадобилось. Варенье — реквием по несостоявшейся судьбе. Бедняжка, она была некрасивой. В папиной семье первыми умирали молодые. Их было четверо. Последним умер Соломон, как говорили... в расцвете сил. Работал. Строил планы. Ему должно было исполниться 90 лет.

Бантик из шелковистого сутажа всегда подбирался по цвету. Сутаж даже не нужно было искать. Подошел и взял в левом ящике буфета. Там еще жила мышка. Просто поразительно! Все остальное искали годами, забывая, что ищем...

Среди нашего бардака, а мы всегда жили по еврейским правилам бытия, еда была главной, уборка, да кому она интересна, окна еще мыть, глупость какая. Зато курицу на базаре мама выбирала, как невесту сыну, — на вес, цвет и запах. Вес должен был быть внушительный, цвет мраморный, запах свежий и легкий.

Все утверждения мамы носили исключительно съестной характер: «Мужа нужно искать, как кусок хлеба в войну», «Дом должен пахнуть ­ванилью и корицей», «Вкусная еда некрасивой не бывает», «Если на завтрак и ужин есть варенье, жизнь удалась».

Когда я стою перед полками замечательных итальянских магазинов, на которых выставлены в изобилии и разнообразии сотни банок — мармелады, конфитюры, джемы, чувствую незабываемый вкус домашнего варенья, который живет только в моей голове вместе с вязальным крючком, шпильками и керосинкой «Триумф».

Хорошо умереть там, где родился. В своем дворе, под стеной золотых шаров и розовой мальвы. И пусть летают осы, черт с ними. От меня не останется даже платочка. Вот ведь в чем дело.

София ВИШНЕВСКАЯ, Россия