Николай Эрдман Самоубийца с мандатом

Николай Эрдман родился 3 (16) ноября 1900 года в Москве. Отец Роберт Карлович родом из прибалтийских немцев. Работал бухгалтером на фабрике шелковой мануфактуры у Гужона. По-русски писал с трудом. Мать Валентина Борисовна, урожденная Кормер. Ее бабушка Прасковья Абрамовна Гольдберг была еврейкой. Своих родителей Николай Эрдман любил, достаточно прочитать письма, адресованные им, в основном матери: «Милая, золотая мамочка», «милая, милая мамочка» и т.д. А еще у Николая был брат Борис, театральный художник.

Коля Эрдман учился в московском реальном училище в Петроверигском переулке. О школьных годах известно, что полного курса училища не окончил, считался одним из выдающихся специалистов по забвению исторических дат, на уроках иногда курил, писал печатными буквами все письменные работы, да еще с грамматическими ошибками. Это вызывало негодование учителей. Был в неладах с математикой, но зато писал стихи — в основном лирические и с особым настроением:

 

Все пройдет, и даже месяц сдвинется,

И косу заплетет холодная струя.

Земля, земля, веселая гостиница

Для приезжающих в далекие края.

 

Из автобиографии: «…Не окончив последнего класса, ушел в Красную армию. Участвовал в боях против казачьего атамана Миронова. Через год по болезни был переведен из действующей армии в войска Внутренней охраны Республики… После демобилизации вернулся в Москву…» Это было время НЭПа и бурной литературной жизни, в которую Эрдман окунулся с головой. В архиве сохранился такой автобиографический отрывок: «Я начал писать стихи с 9 лет. Вначале подражал Никитину и Кольцову, потом Надсону. Потом символистам, Бальмонту и больше всего Сологубу. Потом было увлечение всякими маркизами, коломбинами, пьереттами. И вдруг появился Маяковский и одной поэмой перечеркнул всё, чем я тогда увлекался. Влияние его было колоссальным… Но судьба сложилась так, что первыми поэтами, которые приняли во мне участие, были имажинисты».

Это Есенин, Шершеневич, Мариенгоф, Рюрик Ивнев. И Эрдман вместе с ними стал автором скандальной декларации имажинистов (1924):

«…Поспешным шагом создается новое «красное эстетизирование». Маркизы, пастушки, свирели — каноны сентиментальной эпохи. Серп, молот, мы толпа, красный, баррикады — такие же атрибуты красного эстетизирования…»

И еще один пассаж из декларации: «К спору о том, что поэт такой же человек, как все, или он избранник? — Арабский скакун такой же конь, как и все извозчичьи лошади. Но почему-то на скачках он бывает впереди других…»

Однажды шутники-имажинисты даже переименовали Мясницкую улицу в улицу Имажиниста Н. ­Эрдмана. Молодые были, задорные, и никто их не останавливал. Золотые времена свободы… В начале ­1920-х Эрдман активно сотрудничает с театральной мастерской Николая Фореггера («Мастфор»), с журналами, пишет скетчи, интермедии, буффонады для кабаре «Ванька-Встанька» и «Кривой Джимми». Выступает сценаристом обозрения «Москва с точки зрения». Осовременивает текст водевиля «Лев Гурыч Синичкин» и т.д. Пишет в броском кабаретном стиле, рассчитанном на злобу дня, на одномоментный эффект, на взрыв смеха, на сенсацию, на скандал.

Имя Эрдмана, молодого остроумца, у всех на слуху. Поэт, драматург, литератор, каламюрист, эпиграмист. Неулыбающийся шутник, выглядел и всегда говорил мрачно. И это составляло какой-то особый образ при широкоплечей спортивной фигуре с небольшими умными глазами и ямочками на щеках. Кто-то из современников отметил, что Эрдман был похож на фокстерьера, но только большого. Кусал, набрасывался, дразнил… 

Во всех московских кабаках того времени приобрела большую популярность песня Эрдмана:

 

Шумит ночной Марсель

В «Притоне трех бродяг»,

Там пьют матросы эль,

Там женщины жуют с мужчинами табак.

Там жизнь не дорога,

Коварна там любовь,

Недаром негр-слуга,

Когда забрезжит свет,

Стирает с пола кровь…

 

Песня-шутка со зловещим отсветом. Но «ночной Марсель» вскоре был перебит серьезнейшей сатирической пьесой «Мандат». И это были уже не шутки. Николай Эрдман серьезнейшим образом замахнулся на советский социум 1920-х годов. Создал, как отметил Всеволод Мейерхольд, «современную бытовую комедию, написанную в подлинных традициях Гоголя и Сухово-Кобылина».

 

Точные зарисовки, разящие реплики, комические изломы мещанской психологии с социальным подтекстом. «Мандат» появился в нужное время, когда наступила пора неслыханного, всесильного бюрократизма, когда такие понятия, как «бумага», «удостоверение», «членский билет», а тем более загадочно звучащий «мандат», приобрели всесокрушающую силу, которой испугался даже Ленин, воскликнувший: «Если нас кто и погубит, так это бюрократизм».

Главное — не личность человека, не эффективность его труда, а именно ничем не подкрепленное ликование о том, «кто был никем, тот станет всем!». Из грязи в князи, как гласит народная мудрость. На первом плане — причастность к рабочему классу, победителю революции, к классу-гегемону и, соответственно, к правящей партии.

Главный герой «Мандата» Павел Сергеевич Гулячкин, из «бывших», рвется в коммунисты. «Какой же вы, Павел Сергеевич, коммунист, если у вас даже бумаг нету. Без бумаг коммунисты не бывают». Стало быть, срочно для жизни, для успеха нужен мандат, и в этом суть сатиры Эрдмана. Итак, Павлуша Гулячкин хочет вступить в партию и терзается сомнениями: «А вдруг, мамаша, меня не примут?» – «Ну что ты, Павлуша, туда всякую шваль принимают».

Можно себе представить, какая реакция была в зале на подобную реплику.

После революции прошлого всего восемь лет, и старорежимные обыватели никак не могли приспособиться к новым условиям жизни, их мучил подспудный страх, боязнь жилищных уплотнений, обысков, арестов. Одна из персон «Мандата» говорит матери Гулячкина: «Какая вы наивная, Надежда Петровна. Как — за что? Разве теперь что-нибудь за что-нибудь бывает?» И растерянность Гулячкиной: «На кого же уповать, когда в Москве из хороших людей, кроме Б-га, никого не осталось».

– Как же теперь честному человеку на свете жить?

– Лавировать, маменька, надобно лавировать, — отвечает Павлуша Гулячкин.

Короче, «Мандат» волновал и будоражил. А первая сцена комедии начиналась с разногласия в семье Гулячкиных: какую картину повесить на стену:

– Теперь, мамаша, подайте «Вечер в Копенгагене».

– Нет, Павлуша, мы лучше сюда «Верую, Господи, верую» повесим.

– Нет, мамаша. «Вечер в Копенгагене» будет намного художественней.

На крайний случай у Гулячкина был еще один вариант: на обратной стороне Копенгагена — портрет Карла Маркса, вершина благонадежности. И не придерешься!..

Премьера «Мандата» в Театре Мейерхольда на Старой Триумфальной площади прошла 20 апреля 1925 года. В роли Павла Гулячкина — Эраст Гарин, сестра Варвара — Зинаида Райх. В других ролях — Елена Тяпкина, Мартинсон, Жаров и т. д. Публика приняла спектакль восторженно. Многие зрители восприняли «Мандат» как прямую сатиру на Сталина и его клику. На премьере сквозь аплодисменты и овации прорывались крики: «Прочь Сталина! Долой лицемеров и бюрократов! Долой сталинских ставленников!» Спектакль шел у Мейерхольда более 350 раз, вплоть до 1935 года.

20 октября 1925 года состоялась премьера «Мандата» в Ленинградском академическом театре драмы, где Гулячкина играл Игорь Ильинский, а мамашу Надежду Петровну — Корчагина-Александровская. Дальнейшая судьба «Мандата» печальна: пьесу запретили, и она появилась снова лишь во время «оттепели» в ноябре 1956 года на сцене Театра киноактера. И вновь перерыв. Только в конце 1980-х годов запрет на «Мандат» был снят, а тем временем эрдмановская сатира с успехом шла во многих европейских театрах.

 

«Мандат» окрылил Эрдмана, и он сразу задумал другую сатирическую и философскую пьесу «Самоубийца» и упорно работал над ней. 

Чтобы проверить написанное, устроил читку, взяв в слушатели самого Станиславского. Константин Сергеевич во время чтения хохотал и кричал Эрдману: «Гоголь! Гоголь!..»

«Самоубийца» по своему содержанию получился острее и трагичнее, чем «Мандат». Главный герой Семен Семенович Подсекальников — безработный, лентяй, иждивенец по натуре, живущий за счет работающей жены. «Маша, я хотел у тебя спросить... что, у нас от обеда ливерной колбасы не осталось?» — вопрос почти всемирного значения. И тут же обида: «Мария, думаешь: если я человек без жалованья, то меня уже можно на всякий манер регулировать?..»

Подсекальников без жалованья, но в нем еще теплится остаток гражданского самосознания, и когда его начинают толкать к самоубийству, происходит взрыв эмоций: «Когда ваше правительство расклеивает воззвания: “Всем. Всем. Всем!”, даже тогда не читаю я этого, потому что я знаю — всем, но не мне. А прошу я немного. Все строительство ваше, все достижения, мировые пожары, завоевания — все оставьте себе. Мне же дайте, товарищи, только тихую жизнь и приличное жалованье».

Подсекальников — типичный обыватель. Тихий, мирный и испуганный грандиозными событиями, происходящими вокруг него. И никакой он не бунтарь, не оппозиционер, он даже голос свой боится подать против чего-либо: «Разве мы делаем что-нибудь против революции? С первого дня революции мы ничего не делаем. Мы только ходим друг к другу в гости и говорим, что нам трудно жить. Потому что нам легче жить, если мы говорим, что нам трудно жить. Прошу вас, не отнимайте у нас последнего средства к существованию, разрешите нам говорить, что нам трудно жить. Ну хотя бы вот так, шепотом: “Нам трудно жить”. Товарищи, я прошу вас от имени миллиона людей, дайте нам право на шепот. Вы за стройкою даже его не услышите. Уверяю вас. Мы всю жизнь свою шепотом проживем».

Могло ли это понравиться власти? Ей был нужен не шепот каких-то пассивно-безразличных людишек, а гром и фанфары победного труда ради строительства социализма. Восторженные ударники нужны, а не тоскливые нудильщики, которым трудно жить. Другими словами, общая линия новой комедии Эрдмана вошла в противоречие с линией, как говорилось, партии и правительства. Наталья Розанель-Луначарская вспоминала, как ее муж, нарком просвещения Анатолий Луначарский после прослушивания «Самоубийцы» смеялся чуть ли не до слез и несколько раз принимался аплодировать, а затем резюмировал, обняв Эрдмана за плечи: «Остро, занятно. Но ставить «Самоубийцу» нельзя…»

У Эрдмана представлена сатирическая модель общества как карнавал мнимостей и в первую очередь — сам самоубийца. Все мнимо, все псевдо, и все персонажи при этом постоянно испытывают страх перед властью. Как только пьеса была написана, начались ее мытарства. Три года репетировал «Самоубийцу» в своем театре Мейерхольд, спектакль значился в постановочных планах с 1928 по 1932 год, но так и не состоялся. Газета «Рабочая Москва» выступила со статьей «Попытка протащить реакционную пьесу». Не разрешили «Самоубийцу» в Театре им. Вахтангова. Попытка постановки во ­МХАТе тоже потерпела неудачу…

Юрий БЕЗЕЛЯНСКИЙ, Россия

Продолжение следует