Ханукальные деньги

Еще бы, кто жертвовал на неимущих невест больше, чем Эфраим-Фишл? К кому первому приходили собирать деньги на пуримские подарки и мацу для бедняков? К Эфраиму-Фишлу, разумеется! Он щедро открывал карман, а Всевышний еще более щедро возвращал. Так длилось много лет и так, казалось, будет всегда. И вдруг все кончилось.
Опанас! Вот же сволочь, вот негодяй, змея, пригретая на груди! Он пришел к Эфраиму-Фишлу голодным безусым мальчишкой и за десять лет встал на ноги. Обзавелся домом, женой, отрастил бороду и брюшко. В мастерской Опанас прошел все рабочие места, умельца из него не вышло, руки росли не из того места, но в том, как и что нужно делать, разобрался неплохо.
Сразу после поста 9 Ава, перед началом осени, когда крестьяне режут скот, а кожевники и скорняки запасаются на зиму кожей для работы, в Рославиче открылась новая мастерская по выделке шкур. На другом конце села, далеко от глаз Эфраима-Фишла. Разу­меется, добрые языки принесли ему эту весть в тот же день, не забыв упомянуть, что хозяин мастерской — его вчерашний работник Опанас. Заодно рассказали про цены. Они были ниже табуретки. Продавать товар по такой цене означало работать себе в убыток. Ни один нормальный хозяин не мог содержать мастерскую на таких условиях. Эфраим-Фишл бросился узнавать и быстро выяснил, в чем дело.
Опанас сговорился с киевским оптовиком и с его помощью решил перехватить всех покупателей. Расчет был прост: первые несколько месяцев цены опускают до земли, клиенты оставляют прежнего торговца, тот разоряется, а когда новый остается на рынке один, цены поднимают выше прежних. Ход примитивный, но действенный. Спасти в таком положении могла только выдержка. Снизить цены до такого же уровня и торговать, ожидая, пока у нахала закончатся деньги.
Проблема состояла в том, что за последние пять лет Эфраим-Фишл основательно поиздержался. Выдать замуж трех дочерей и женить сына — это большое счастье, удача и радость. Но на эту радость ушли все его сбережения. Опанас точно выбрал момент и ударил, когда Эфраим-Фишл не мог достойно ответить.
Отчаяние толкнуло Эфраима на глупые поступки. Два дня он обходил своих постоянных клиентов, людей, многим ему обязанных. Сколько скидок он дал этим умельцам, сколько раз верил на слово и отпускал в долг, округлял в меньшую сторону суммы. Каждому кожевнику он терпеливо объяснял, что происходит, и просил не поддаваться на приманку нахала и остаться с ним. За это Эфраим-Фишл сулил скидки и уступки, не такие бешеные, как у Опанаса, но весьма и весьма солидные.
Клиенты кивали, соглашались, обещали, но ни один из них так и не пришел за товаром. Красивые слова — это одно дело, а кровные денежки — совсем другое.
Прошли осенние праздники, отсвистел, отполосовал дождями промозглый мархешван. В самом начале кислева выпал снег, радостный, словно Небесам было весело от несчастья, свалившегося на голову Эфраима-Фишла. Он сбыл весь имевшийся запас по бросовой цене и прекратил работу. Продолжать не имело смысла, нечем было платить работникам, не на что покупать сырье. Распустив всех по домам, Эфраим-Фишл повесил на дверь амбарный замок и вместе с ним повесил голову.
Он был разорен. Да, пущен по миру, унесен ветром с протянутыми ногами, превращен в нищего. После многих лет уверенного достатка, спокойной, упорядоченной жизни! Думать об этом доставляло невыносимую боль, но от горестных мыслей он не мог ни спрятаться, ни скрыться.
Подступала Ханука. Многие годы Эфраим-Фишл на зажжение первой свечки отправлялся в Бердичев, к ребе Лейви-Ицхоку. Атмосфера святости, царившая в его доме, превращала Хануку в настоящий праздник. Не предписанное законом выполнение традиции, ставшей за многие годы привычной рутиной, превратилось в пир духовности. Объяснить толком, что заставляло его каждый год тащиться двести верст по морозу, Эфраим-Фишл вряд ли бы сумел. Он знал лишь одно: то, что было зажато внутри его души и сердца, после первой свечки разжималось. Невидимая рука, то и дело давящая его грудь, надолго исчезала, а шум в ушах почти сходил на нет.
И в этот год, невзирая на разорение, Эфраим-Фишл не изменил традиции и за день до начала праздника отправился в Бердичев. Закутанный в тулуп, с низко надвинутой шапкой-ушанкой, он лежал в санях, слушая, как скрипит снег под полозьями. Снег был молодой, не слежавшийся, и копыта лошадей поднимали облака блестящей белой пыли. Мерно позванивал колокольчик на дуге, его звон казался по-особенному мелодичным в морозном чистом воздухе. Мимо неспешно проплывали придорожные рощи, празднично преображенные узорами из мохнатого инея и сияющих сосулек.
В Бердичеве все было по-прежнему. Мир не изменился, мир не содрогнулся! Трагедия Эфраима-Фишла оставалась его личным маленьким горем, до которого никому не было никакого дела. И с этим требовалось смириться, не искать тщетного утешения от щедрот человеческих, а, уповая на Всевышнего, найти в себе силы жить дальше.
Ребе Лейви-Ицхок казался хасидам воплощением святости, первосвященником, зажигающим менору в Иерусалимском храме. Его движения были величавы, голос громоподобен, а огонек одной свечи сиял так ярко, словно в нем скрывались сотни — нет, тысячи огней. 
После завершения церемонии всех охватило волнение. Что-то должно было произойти, что-то доброе, возвышающее душу и укрепляющее тело. Цадик почувствовал это волнение, а может, он сам и был его причиной. Войдя в небольшую комнату, где он обычно принимал посетителей, он велел служке начать внеурочный прием.
Благословение, данное в столь приподнятом состоянии духа, обладает особой силой и наверняка сбудется прямо сейчас. У дверей тут же выстроилась очередь. Благодаря счастливому стечению обстоятельств, Эфраим-Фишл оказался в ней одним из первых и попал в заветную комнату до того, как радостное волнение праведника улеглось.
– Ну, Эфраим-Фишл, — спросил ребе, когда служка затворил дверь, оставив их наедине, — как твои заработки? Все по-прежнему или…
Он сделал многозначительную паузу, и Эфраим-Фишл понял, что ребе уже все знает, знает до того, как он успел вымолвить слово. 
От волнения, накопившейся горечи и обиды Эфраим-Фишл вдруг разрыдался, точно малое дитя. Ему было нестерпимо стыдно, он изо всех сил хотел остановить плач, но рыдания сами собой рвались из его груди, а слезы потоком катились по щекам. Ребе дождался, пока хасид успокоится, и повторил вопрос. И тогда Эфраим-Фишл рассказал ему все, как рассказал бы родному отцу, будь тот в живых.
– Так-так-так, — произнес ребе, когда хасид замолк, — так-так-так. 
Он прикрыл глаза, голова свесилась на грудь, дыхание стало глубоким и редким. Казалось, цадик уснул, но Эфраим-Фишл не первый раз был на личной аудиенции у ребе и хорошо знал, что скрывается за ширмой мнимого сна. Душа праведника унеслась в иные миры, в неведомые простым смертным дали и пространства, чтобы оттуда, с головокружительной высоты, усмотреть корень беды, постигшей хасида. «Вот что, Эфраим-Фишл, — твердым голосом произнес ребе, внезапно подняв голову. — После трапезы зайди ко мне еще раз».
Хасид вышел из комнаты в полном смятении. Неужели дела его так плохи, что ребе за один раз не удалось справиться? Неужели он не сумел отыскать причину и вмешаться? Ой-вей!
Стоит ли говорить, что праздничную трапезу Эфраим-Фишл вкушал безо всякого удовольствия, а во время песен не мог отвлечься от беспокойных мыслей? Завершающие благословения произнесли уже глубокой ночью, и хасиды начали быстро расходиться, чтобы праведник успел отдохнуть перед длинным завтрашним днем, второй свечкой Хануки. Эфраим-Фишл двинулся было вслед за цадиком, но дорогу ему преградил служка.
«Ты куда?» — грозно спросил он. Лицо его моментально раскраснелось от гнева на докучливого хасида, а глаза метали молнии. – «Мне ребе велел», — нимало не смущаясь, ответил Эфраим-Фишл. – «Не верю! — громовым шепотом произнес служка. — Не забывай, ребе тоже человек. Ему нужно вовремя есть и как следует спать, и ­изучать Тору  он тоже должен!»
Эфраим-Фишл хотел возразить, мол, ребе вовсе не человек, а праведник, существо, только внешне похожее на человека, но тут ребе Лейви-Ицхок повернулся и поманил его пальцем: «Пойдем со мной, Эфраим-Фишл». Гордо отодвинув в сторону служку, он двинулся вслед за ребе в ту самую комнату, в которой тот принимал посетителей перед трапезой.
– Я хочу дать тебе хонике гелд, ханукальные деньги, — произнес праведник, усаживаясь за стол и выдвигая ящик.
Эфраим-Фишл удивился. Хонике гелд одаряли детей, он никогда не слышал, чтобы взрослому мужчине, отцу большого семейства, владельцу мастерской давали такие деньги! Но праведник знает, что делает.
Эфраим-Фишл сложил ладонь ковшиком, чтобы принять горстку мелочи, которую обычно насыпали детям, однако цадик достал из ящика кульмус, листок пергамента, и быстро написал несколько слов.
– Завтра, когда поедешь домой, — сказал ребе Лейви-Ицхок, скручивая листок трубочкой, — сразу за околицей Бердичева раскрой и прочти. Но не раньше, ты меня понял, ни в коем случае не раньше!
– Понял, ребе, — ответил Эфраим-Фишл, бережно принимая трубочку.
– Берегись, не потеряй записку, — предупредил праведник, поднимаясь из-за стола.
– Ни в коем случае! — заверил хасид и направился к двери. Не успел он взяться за ручку, как ребе окликнул его.
– Эфраим-Фишл, постарайся не потерять записку. Если выпустишь ее из рук, пеняй на себя.
Потеряешь! Как же! Эфраим-Фишл надел на левую руку перчатку вместе с запиской и не снимал ее всю ночь и все утро, пока сани не оказались за околицей. Только утром, во время молитвы, чтобы наложить тфилин, он снял перчатку и бережно спрятал записку в нагрудный карман, каждые две-три минуты прикасаясь к нему пальцами, проверяя, на месте ли сверток.
Ночью мела метель, завалив снегом улицы Бердичева. Стены низеньких домов чернели в сияющих белых рамках. Отдохнувшие лошадки бежали бодро, и околица города появилась быстрее, чем Эфраим-Фишл ожидал. Собственно, никакой околицы не было, сразу за последними домами начиналось бескрайнее, запорошенное снегом поле. Дорогу означали два ряда голых ветел, их ветки, покрытые блестящей наледью, нестерпимо сверкали, слепя глаза.
– Стой, стой, — крикнул Эфраим-Фишл вознице. Пришло время читать записку, ведь ребе точно сказал: сразу за околицей Бердичева раскрой и прочти.
– Чего надо-то? — недоуменно воскликнул возница, натягивая вожжи. — Не мог раньше до ветру сходить?!
Не обращая внимания на его слова, Эфраим-Фишл стянул перчатки и начал дрожащими пальцами разворачивать записку. В это мгновение налетел бешеный порыв ветра, вырвал трубочку из его рук и погнал по снегу. Коричневый пергамент ярко выделялся на белых сугробах, и Эфраим-Фишл не раздумывая бросился в погоню. Проваливаясь по колено, он тяжело топал по полю, а записка, словно завороженная, скользила по гладкой поверхности снега все дальше и дальше.
Прошло пять, десять, пятнадцать минут. Несмотря на мороз, Эфраим-Фишл вспотел, расстегнул тулуп и засунул перчатки в карманы. Записка будто издевалась над ним, стоило приблизиться на расстояние вытянутой руки, как очередной порыв ветра относил ее в сторону.
Наконец ветер стих, и Эфраим-Фишл, подобравшись к записке, прыгнул на нее, как лев прыгает на добычу. Уф, сжимая пергамент, он все еще не мог поверить, что настиг пропажу.
Оглянувшись, Эфраим-Фишл увидел далеко-далеко на краю поля сани и лошадей. В пылу погони он даже не заметил, как отмахал больше версты, но, тем не менее, по-прежнему находился сразу за околицей Бердичева. Крепко перехватывая пальцами края пергамента, Эфраим-Фишл развернул листок и прочитал: «Лейви-Ицхок бен Сара-Соша».
Несколько секунд он недоумевающе рассматривал листок, а затем перевернул пергамент, надеясь на обороте увидеть прежде не замеченную надпись. Увы, обратная сторона была совершенно чиста, белая, словно снежное поле вокруг.
Как же так?! Неужели это и есть тайна, которую хотел сообщить ему праведник? Свое собственное имя, известное любому мальчишке Бердичева? Как оно спасет его от козней Опанаса? И почему прочесть записку предписывалось только за околицей? Уж не хотел ли ребе просто отделаться от назойливого хасида?
Горько и тошно стало на душе у Эфраима-Фишла. Не зная, что и думать, он собрался силами и двинулся в обратный путь. Теперь он шел осторожно, огибая те места, в которых проваливался по пояс. Спешить было некуда. Будущее представлялось мрачным; несмотря на яркий солнечный свет и сияние снежного покрова, в глазах у Эфраима-Фишла было темно.
Внезапно правая нога за что-то зацепилась, и он, не успев выставить руки, со всего маху упал лицом в снег. Боже, только этого сейчас не хватало! Мягкий снег при ударе оказался довольно жестким, оцарапав щеки и лоб Эфраима-Фишла, он набился в ноздри, попал в рот. Вот это было почему-то особенно обидно. Слезы сами собой проступили на глазах, а комок подкатил к горлу. Все собралось вместе: и рухнувшая надежда на спасение, и утраченная вера в силу цадика, и боль при мысли о возвращении в голодный пустой дом.
– Хватит! — сказал сам себе Эфраим-Фишл. — Хватит жалеть себя и проливать напрасные слезы. Так впору и замерзнуть.
Он отер слезы и стал подниматься, но правой ноге по-прежнему мешало то, за что она недавно зацепилась. Несколькими энергичными движениями Эфраим-Фишл разгреб снег.
Опа-па, ну и дела! Вместо камня или засохшего куста он обнаружил деревянный сундучок, обитый железными полосами. Счистив снег с крышки, он увидел, что замка нет, а скоба просто накинута на ухо. Откинув скобу, он поднял крышку и зажмурился. Сундучок был доверху наполнен сияющими золотыми монетами.
«Вот они, хонике гелд, про которые говорил цадик!» — сообразил Эфраим-Фишл.
Прозрачное, не по-зимнему яркое небо стояло над Бердичевым. Снеговая дорога шла через деревни, между заиндевелыми кустами рябинника на обочинах. Лежа в санях, упершись спиной в ларец, спрятанный под сеном, Эфраим-Фишл вспоминал свои чувства и корежился от стыда. Его горестные мысли, его постыдное неверие, его напрасные слезы напоминали серенькие, дрожащие струйки печного дыма, поднимавшиеся над соломенными крышами к густому синему небу.
Полозья убаюкивающее скрипели, заснеженный пейзаж медленно проплывал мимо, и тихое чувство счастья потихоньку вытесняло стыд. 
«Все наладится, — думал Эфраим-Фишл. — Все еще обязательно будет хорошо».
Яков ШЕХТЕР, Израиль
В оформлении статьи использована репродукция картины Иегуды Пэна «Старый портной». 1910-е.