Святая душа

Несколько лет назад я написал книгу о хабадниках старой закалки, которые в жутких условиях СССР оставались хасидами, жили и растили детей по Торе. Я записывал их воспоминания и каждый раз поражался тому, сколько у них было мужества, искренней, чистой, не на показуху веры, сколько уверенности в выбранном ими жизненном пути. Шолом-Бер принадлежал к следующему поколению хабадников, но все эти качества были ему присущи точно в той же мере.
Родился он в Москве в потомственной хабадской семье всего за месяц до начала Великой Отечественной. Когда немцы подошли к Москве, его родители Менахем Мендл и Бейла эвакуировались с крохотным сыном. Добрались до Самарканда, где была большая хабадская община и хасиды помогали друг другу. Самарканд — благодатное место, но во время войны и там был такой голод, что люди умирали прямо на улицах. Благодаря хабадской взаимовыручке семья Горелик сумела выжить в те страшные годы.
Когда Шолом-Беру было пять лет, начался выезд польских евреев из СССР. Хабадское подполье наладило подделку документов, и тысячи хасидов сумели выскользнуть из империи зла. Семейство Горелик срочно переехало во Львов, откуда шел выезд, но отца задержали. И не НКВД, а «Ваад» — подпольный комитет, руководивший организацией выезда. Менахем-Мендл Горелик обладал недюжинным талантом художника, и его попросили заняться изготовлением фальшивых польских удостоверений и паспортов. Как он мог отказать? Какое право имел он, который был в состоянии помочь другим, думать только о себе? Этой любви к ближнему, готовности помочь нуждающимся, не считаясь с собственными интересами, Шолом-Бер научился у отца. В конце 1940-х годов сотни, если не тысячи хасидов выехали по изготовленным Менахем-Мендлом документам и обязаны ему свободой и жизнью. 
А сам Горелик с семьей выехать не успел. Деятельность «Ваад» накрыл НКВД, и Менахем-Мендла арестовали. Осудили и отправили в лагерь, находившийся в Коми АССР. Так бы и сгинул он на лесоповале, подобно миллионам узников ГУЛАГа, но спас его все тот же талант художника. Узнав о нем, лагерное начальство сняло Менахем-Мендла с общих работ и усадило в теплый барак — писать для себя картины.
А семья вернулась в Самарканд — к своим. Мать устроили работать бухгалтером в хабадскую артель, поэтому с голоду они не умирали. Но все равно ели не вдосталь. Шолом-Бер вспоминал, что каждое утро, уходя на работу, мать оставляла ему и двум младшим братьям узбекскую лепешку. Они бережно нарезали ее на тонкие пласты и съедали до последней крошки. Больше ничего, кроме воды, на завтрак не было. И только потом они поняли, что матери не доставалось и этого: лепешка была рассчитана на всю семью, но она отдавала свою долю детям.
Отец вернулся только после смерти Сталина. И первое, что сделал, — перевел Шолом-Бера из обычной школы в вечернюю. Весь день он с другими учениками подпольной ешивы изучал Гемору и хасидут, а вечером отправлялся на уроки. У вечерней школы было огромное преимущество по сравнению с обычной: по субботам она не работала, что сразу решало проблемы соблюдения Шаббата.
Из Самарканда семья переехала в Ташкент, где тоже было немало хасидов. Отец занялся созданием артелей по производству чего угодно: носков, чулок, металлических табличек. Главное — в этих артелях работали только хабадники, и по субботам они хоть и были вынуждены находиться на производстве, но занимались изучением хасидута. А специально нанятые неевреи включали и выключали станки, чтобы издаваемый ими шум создавал для посторонних впечатление обычной работы.
Даже из Ташкента хабадники самыми невероятными путями поддерживали связь с Ребе в Нью-Йорке. В основном через Израиль, где к тому времени поселился рав Симха Городецкий, которого в свое время еще Ребе Раяц отправил работать в Самарканд с бухарскими евреями. Когда пришло время Шолом-Беру жениться, то, подыскав подходящую девушку и получив согласие молодых, родители отправили запрос к Ребе на шидух. Через много томительных недель пришло одобрение на брак Шолом-Бера с Сарой-Ривкой. Устроили тноим, помолвку, начали готовиться к свадьбе. Но какая же свадьба без благословения Ребе? И из Ташкента вновь было отправлено в Нью-Йорк послание с просьбой на браху. Ответ с пожеланиями многих лет счастливой жизни и создания настоящей еврейской семьи пришел точно в день свадьбы. Секретарь Ребе Нисан Мендель написал его по-русски и подписал: «Зейде» — «Дедушка». Так хабадники в СССР называли Ребе — и тогда, в 1960-е, и уже при мне, в 1980-е годы.
Репатриировавшись в начале 1970-х годов в Израиль, Горелики поселились в хабадском районе города Кирьят-Малахи. Началась замечательная, свободная и достойная жизнь. Шолом-Бер работал шойхетом, семья росла. И тут началась волна алии из СССР. Организация Chamah, занимавшаяся еще со времен хасидского подполья в СССР образовательной деятельностью среди евреев, пригласила Шолом-Бера для работы с новыми репатриантами. Это был его звездный час.
Шолом-Бер ушел в эту деятельность с головой. Трудился он всю неделю без остановки, в пятницу зачастую возвращался домой только перед самым зажжением свечей. Если семья репатриантов приезжала из аэропорта даже в 12 часов ночи, то Шолом-Бер тут же отравлялся к ней, прихватив с собой свежеиспечённый женой пирог и мезузы для дверей. Тысячам репатриантов Шолом-Бер поставил хупы, сделал обрезание, организовал празднование бар- и бат-мицвы. А скольким он помог своими связями, советом, просто добрым словом!
Дом его 24 часа в сутки был открыт для каждого, кто нуждался в помощи. И вдобавок ко всему он еще был габаем двух синагог русскоговорящих олим.
Он никогда ни на что не жаловался и никогда ни перед кем не хвастался. Просто жил, работал без остановки. Пока проклятая болезнь не подсекла его на полном ходу. Уходил он тяжело и быстро. Объем выполнявшейся им работы стал понятен окружающим только во время болезни, когда, уже будучи прикованным к креслу-каталке, он непрестанно, ежедневно давал поручения своим сыновьям, братьям, племянникам, сотрудникам Chamah. Он держал в голове десятки адресов, телефонов, нужды сотен людей. И заботился о них до тех пор, пока мог говорить и думать.
Я не сомневаюсь, что душа Шолом-Бера пребывает сегодня в раю. Потому что если она не в Ган Эден, то там вообще никого нет. Я уверен, что и там его чистая и святая душа не знает покоя. И там она помнит о нас, любит нас и заботится о нас — как делала здесь, пока была с нами в этом мире.
Давид ШЕХТЕР, Израиль