Устный автограф

 Михаил Садовский
 11 декабря 2017
 1826

Из опыта своей жизни одно интересное наблюдение: книги умеют сами передвигаться! Совершенно серьёзно. По мере роста моей библиотеки из неё чаще всего неведомо куда и как исчезали сборники стихов, а их, не считая полных собраний сочинений Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Есенина, Бунина, Маяковского, Маршака... Гейне, толстых томов Гёте, Киплинга, Шекспира... кроме таких изданий, не полностью перечисленных, на полках моей библиотеки было более шести сотен сборников поэзии Большой и Малой серий, серии «Сокровища лирической поэзии», стояли на полках сборнички тоненькие и потолще, выпущенные в советское время, многие с автографами авторов, некоторые просто купленные в книжном магазине, а некоторые «отложенные», «оставленные», «из-под прилавка» и т.д. Это были «дары» магазинов и книжных киосков, тех мест, где доводилось выступать, где были уже знакомые продавцы, которые знали, что я «собираю поэзию».

Так доставались по «нормальной цене» прижизненное пушкинское издание первой главы «Евгения Онегина» или довоенного сборника стихов Ильи Эренбурга. Чтобы не превратить размышлизм в список, упомяну книжку, о которой хочу рассказать. Она была карманного формата в твёрдой обложке, на которой стояло: ДИР ТУМАННЫЙ. Это не название, а имя автора, вернее — его псевдоним. Я даже помню, где она была приобретена случайно: напротив моего дома в Москве на Ленинском прос­пекте в букинистическом магазине.
Купил её, ничего не зная об этом имени, купил потому, что по псевдониму, качеству и форме издания предположил, что это весточка из 1920-х годов, о которых мало что знал. Так и оказалось.
Об авторе я раскопал скудные сведения. Николай Николаевич Панов начинал свой путь как поэт сразу после революции, был близок с Ильёй Сельвинским и входил в организованную им группу конструктивистов. Книжка из далёких лет свободы. Честно сказать, стихи не очень обрадовали меня, но она была мне интересна и дорога.
Память подсказывала мне, что я вроде бы читал что-то этого автора! Панов, Николай Панов? Ну, конечно, ещё мальчишкой я читал такую романтическую повесть «Боцман с «Тумана». Мне было лет двенадцать – тринадцать! Кинулся в библиотеку и узнал из предисловия, что во время войны служил Николай Панов на Северном флоте, работал в газете, и всё, что рассказано в повести, — это виденное и пережитое, а не слышанное и не описанное с чужих слов. Мне, мальчишке, очень нравилась эта книга. А вспомнив об этом «Боцмане», уже совершенно точно знал, что книга «Колокола громкого боя», которую я читал и помнил, — тоже написана этим автором.
Вот что сам писатель вспоминает в стихотворении «ГОЛУБОЕ И ЧЁРНОЕ»:
Опять под палубой кают
Басы турбинные поют.
Мы с якоря готовы сняться
И выйти в море без огней…
Опять в тиши московских дней
Мне битвы северные снятся.
Опять среди полярных скал
Я путь к землянкам отыскал.
Кругом десантники теснятся…
Звучит матросский разговор…
Опять вдали от волн и гор
Мне сопки северные снятся.
Я прочитал впервые там
Разведчикам и морякам
Наброски «Боцмана с «Тумана»,
Вдыхая волн летящих пыль,
Вплетая выдумку и быль
В ткань авантюрного романа.

Вот портрет Николая Панова, я бы сказал «типичный»: серьёзное сосредоточенное лицо, очки-велосипед, как у Шостаковича, Маршака, Бабеля. Это говорило о многом и очень, казалось, было понятно. Книжка стояла на полке в той стороне, где «старые». И всё. Пока...
В 1963 году при Московском отделении Союза писателей (СП) была создана Комиссия по работе с молодыми авторами. Не могу точно определить, для чего это было сделано — то ли чтобы хоть как-то управлять буйной писательской порослью, появившейся, начиная с «оттепельного» периода, то ли, как декларировали в СП, для помощи молодым войти в литературу. Одно точно: собрали в этой комиссии классных писателей и поэтов!
Я не назову всех, но из тех, с кем пришлось пообщаться тогда и у кого многому научился: Лидия Либединская, Лев Славин, Михаил Зенкевич, Михаил Светлов, Владлен Бахнов, Илья Френкель, Владимир Кукушкин и... Николай Панов! Он и возглавил этот отряд литераторов, которые встречались с молодыми и передавали им свой опыт.
Молодёжь для комиссии рекомендовали разные издательства и журналы, было нас человек пятьдесят. Меня внесло в список издательство «Малыш», где только вылуплялась на свет божий моя первая книжка. Каждому абитуриенту назначался наставник, мне — Илья Френкель. Дорогой Илья Львович, ставший мне близким человеком, добрым другом и действительно наставником на долгие годы вплоть до его последнего дня и часа. Мне одному из всех близких довелось проводить его в последний путь — никого из семьи, никого из Союза писателей, никого из властей... Человек, который написал самые знаменитые стихи 1940-х годов, ставшие песней во время войны и оставшиеся в русской литературе навсегда: «Давай закурим»...
Мы встречались в семинарах и читали стихи, на которые тут же получали рецензии и отзывы старших товарищей, выступали на вечерах, нас рекомендовали в бригады выступающих на «День поэзии» — ежегодное широко рекламируемое «мероприятие». Я не чувствовал ни разу никакой идеологической подстёжки, никаких канцелярских реалий — очевидно, руководители СП рассчитывали на несколько другое влияние на нас, молодых, но оказалось, что мы интересны уже маститым писателям. Было интересно и старшим, и нам — новички были действительно дерзкими! А обвиняли нас в вечных грехах: опять формализм, опять литературность вместо реализма, опять в жажде свободы (это в самой демократичной Стране Советов!), опять фрондёрство. 
Можно было только удивляться тому, что писали рецензенты на наши опусы во «внутренних» рецензиях для издательств, а порой критики и в открытой прессе. Ничего похожего не было в общении в этой комиссии.
Тем не менее, когда Николай Николаевич Панов передал мне, чтобы я связался с ним, и по телефону пригласил меня к себе домой побеседовать, кошки начали скрести на сердце. Он был высоко, он был официальным руководителем комиссии, он... А что я, и почему вдруг к нему на беседу?
Значит, «на ковёр»? И как раз в то время, когда на всю страну в рецензии одной суровой дамы я был «разоблачён» как дерзкий формалист за стихотворение для детей «Запонки», в котором звукопись и игра словом были изобличены как страшная безыдейная крамола. Не знаю, известно ли это было Панову, но шёл я прямо к начальнику — по времени, во всяком случае, совпало!
Вот тут я вспомнил про книжечку Дир Туманного и захватил её с собой. Напрасны были мои опасения, тревоги и сомнения. Николай Николаевич встретил меня сам и очень дружески, по-отечески. Он оказался старше моего отца на год и втрое старше меня!
Бывают такие встречи, которые остаются и в памяти, и в сердце навсегда. Редко, знаю по себе, но бывают! И помнишь потом таких людей всю жизнь. Вот уже больше полувека вижу его внимательное, казавшееся суровым и аскетичным лицо, может быть, от этих очков? Слышу его сипловатый голос, помню даже кожаное кресло — громадное, в котором я оказался где-то в его глубине, и плечи мои поднялись до скул из-за высоких подлокотников...
Разговор сначала о житье-бытье, о Москве, о моей инженерной службе, о том, откуда меня и почему в стихи затянуло, и чтение моих листочков им самим, руководителем, а потом мной вслух: новых — и детских и взрослых, автограф на принесенной мной книжечке на обороте обложки — титула в этом дешёвом издании не было. И главное: вдруг удививший меня вопрос, от которого я совершенно смешался и стал что-то невнятное бормотать в ответ: «Вы уверены, что пишете лучше всех на свете?!»
Прямо так, в лоб и без тени юмора или сарказма. Вот интересно Николаю Николаевичу, как я отношусь к своему... нет, не творчеству, так я ещё не мог тогда сказать и подумать, а, например, к своему увлечению, к своей литературной работе...
Очевидно, моя неуверенность и мое малопонятное мычание в ответ на этот вопрос совершенно не удовлетворили маститого писателя. И он, склонившись ко мне и впервые за весь разговор наставительно, по-учительски и даже указательным пальцем отмечая такт своих слов, сказал:
– Пока вы не будете совершенно уверены, что сочиняете стихи лучше всех на свете, вы ничего толкового не напишете!
Николай Николаевич, дорогой, я тогда не понял всю серьёзность и смысл вами сказанного! Я не готов был это воспринять, как пушкинское «Поэзия должна быть глуповатой», я ещё не созрел для понимания, уже позже я нашёл удивительное высказывание Бориса Пастернака о том, из чего состоит строфа, и другие парадоксальные высказывания поэтов, плод их размышлений о творчестве и литературе.
Так что же автограф? Он был на этой книжечке — был! И вместе с ней ушёл, куда? В чьи руки? Чем больше книг поэзии появлялось у меня, тем больше было пропаж!!! Увы, я пытался пользоваться правилом моего друга, поэта Игоря Ринка: он не давал книг поэзии «на вынос». В его доме я впервые читал негласно запрещённого Хлебникова, Киплинга, объявленного властью апологетом империализма, и других малодоступных авторов. Он даже приносил чекушку водки и разворачивал свежекупленную колбасу на столике, залезал по стремянке на её верхнюю ступеньку, доставал из второго, заднего ряда томик стихов и говорил: «Читай! Только здесь! Домой не дам!»
Книжка с автографом ушла «Михаилу Садовскому и т.д.» А то, что сказал мне дорогой мой старший товарищ Николай Николаевич Панов, осталось на всю жизнь!
И я благодарен ему за этот устный автограф! 
Михаил САДОВСКИЙ, Россия



Комментарии:


Добавить комментарий:


Добавление пустых комментариев не разрешено!

Введите ваше имя!

Вы не прошли проверку на бота!


Дорогие читатели! Уважаемые подписчики журнала «Алеф»!

Сообщаем, что наша редакция вынуждена приостановить издание журнала, посвященного еврейской культуре и традиции. Мы были с вами более 40 лет, но в связи с сегодняшним положением в Израиле наш издатель - организация Chamah приняла решение перенаправить свои усилия и ресурсы на поддержку нуждающихся израильтян, тех, кто пострадал от террора, семей, у которых мужчины на фронте.
Chamah доставляет продуктовые наборы, детское питание, подгузники и игрушки молодым семьям с младенцами и детьми ясельного возраста, а горячие обеды - пожилым людям. В среднем помощь семье составляет $25 в день, $180 в неделю, $770 в месяц. Удается помогать тысячам.
Желающие принять участие в этом благотворительном деле могут сделать пожертвование любым из предложенных способов:
- отправить чек получателю Chamah по адресу: Chamah, 420 Lexington Ave, Suite 300, New York, NY 10170
- зайти на сайт http://chamah.org/donate;
- PayPal: mail@chamah.org;
- Zelle: chamah212@gmail.com

Благодарим вас за понимание и поддержку в это тяжелое время.
Всего вам самого доброго!
Коллектив редакции