«Я – еврей. И евреем останусь»

В эмиграции
Он бежал из любимой Варшавы, когда в Польшу вторглись немцы. Сосуществовать с гитлеровским варварством он был не в силах. Прекрасно понимал, чем оккупация грозит и полякам, и евреям. И бежал, куда смог — в Румынию, где был свой — румынский фашизм. Всеми правдами и неправдами сумел перебраться в Париж. Но и Франция оказалась вскоре под фашистским сапогом. Единственная страна, где еврей-­поляк мог себя почувствовать в безопасности, были Соединенные Штаты.
В эмиграции он замолчал. Стихи ушли. Единственное, что мог делать — это участвовать в антифашистской борьбе как публицист: писал для издававшихся эмигрантских «Польских известий» и «Новой Польши». Пытался работать над ностальгической поэмой «Цветы Польши», но она осталась недописанной. И когда узнал о смерти матери в гетто, написал свой манифест.
 

Родился поэтом
Он родился в обычной польской еврейской семье в одном из самых больших городов Польши, где проживало много евреев и который был одним из центров хасидов.
Все соседские мальчишки любили футбол и с утра до вечера гоняли тряпичный мяч — он любил читать и с утра до ночи просиживал за книгами. Редко выходил во двор — на лице темнело пигментное пятно, дворовые мальчишки дразнили и обзывались. Родители делали все, чтобы помочь ребенку, но врачи были не в силах. Лишенный детских уличных игр, он узнавал мир из книг. Читал все, что попадалось под руку — и про благородного Гулливера, и про устройство Вселенной, и про античных героев, и про историю страны, в которой родился.
А потом он стал сочинять стихи. В которых пытался рассказать о себе и своих переживаниях. Но они были неумелы, беспомощны и не хотели складываться в складные строчки. Он проявил волю и характер — сочинять не бросил, и постепенно стихи стали приобретать красоту и смысл.
В 1913-м, за год до своего двадцатилетия, отослал стихотворение «Просьба» в «Варшавский курьер». И какая радость охватила его, когда он увидел свое имя в столичной газете. Очевидно, тогда и осознал, что родился поэтом.

Между двумя мировыми
Вся его литературная деятельность протекала между двумя мировыми вой­нами. Когда разразилась первая, ему было всего 20 лет. Когда вспыхнула вторая — 45. «Молодость,?— писал Тувим,?— прошла в воспоминаниях о первой вой­не и предвидении второй; отзвуки первой бури и раскаты второй наполнили жизнь моего поколения тревогой, чувством неуверенности, ощущением, что все временно, преходяще, а ты сам повис в опасной пустоте. В земле еще лежали неразорвавшиеся снаряды 1914–1918 годов, а мы уже чуяли и ждали удары люфтваффе».
Польша была частью Российской империи, и родители решили отдать его в русскую гимназию. Потом в Варшавском университете посещал лекции по юриспруденции и философии. Но ни юриста, ни философа из него не получилось. Получился выдающийся польский поэт. И замечательный переводчик. Потому что Тувим писал не только оригинальные (во всех смыслах) стихи, но и переводил — Горация, Рембо, Пастернака. Владел русским, французским, немецким и идишем. Знал эсперанто, греческий и латынь.

Любовь и ненависть
Польские националисты не могли примириться с его происхождением. Потому что для националистов (не только в Польше) главное кровь, раса. И требовали отлучить этого выскочку от польской культуры. В чем только его ни обвиняли — в подстрекательстве к «босяцкому бунту», и даже — после публикации стихотворения «К генералам» — «в измене родине». Но — собака лает… Рабы одной идеи, они не понимали, что принадлежность к культуре зависит не от них и определяется не кровью и расой.
Тувима не только ненавидели, но и любили. За талант, юмор, за детские стихи, за песни для кабаре (от остро злободневных, высмеивающих польскую реальность, до абсурдистских, в которых эта реальность проявлялась еще острее и резче).
Многим читателям и почитателям поэта казалось, что он поэт легкий и незамысловатый. Но это только казалось. Он был поэтом трагическим, как сама жизнь. Которая известно, чем кончается. Прожить ее помогает ирония, смягчающая трагизм человеческого существования. Человеку в любые времена трудно оставаться человеком, выдержать бремя человеческого существования. Тувим в своих стихах говорил не только как трудно, но и как важно и необходимо, везде и всегда, несмотря ни на какие обстоятельства оставаться человеком.
И верил, что слово поэта может принести хотя бы толику добра в этот вечно неуспокоенный и расшатанный мир, в котором приходится жить человеку.

О пьяницах и капусте
Из Нью-­Йорка он вернулся в Польшу в 1946-м, но стихи не вернулись. В молодые годы он переводил, занимался литературоведением и театром. И вернулся к этим занятиям в зрелости.
Он по-прежнему испытывал страсть к книгам. Но мальчик вырос, и из запойного читателя превратился в понимающего библиофила. Собирал книги о культуре, обычаях и необычных литературных явлениях.
До вой­ны он издал «Польский словарь пьяниц и вакхическую антологию». После — трехтомный цикл «Cicer cum caule, или Горох с капустой». Книги пришлись по вкусу не только обычным читателями (среди которых было и много пьющих), но и ученым-­филологам (не бравшим в рот ни капли). И те, и другие высоко оценили сочинения поэта. Одни с точки зрения соответствия правде, другие — с точки зрения науки.
Сборник статей «Пегас дыбом, или Поэтический паноптикум» (в работе были приведены многочисленные примеры поэтических экспериментов) вызвал интерес не только у молодых поэтов, всегда склонных к эксперименту. Как и сборник «В тумане абсурда» (юморески, сатиры, шутки и пародии в абсурдистском стиле, написанные вместе с поэтом Антонием Слонимским).

Национальный герой
В декабре 1953 его хоронили как национального героя. Проститься с поэтом пришли государственные деятели (даже премьер Юзеф Циранкевич), сотни знакомых и друзей, тысячи читателей и почитателей.
Затем его именем стали называть улицы в разных городах.
Воздвигли памятник в родной Лодзи и создали музей.
Наградили Орденом Возрождения Польши.
А 2013 год был объявлен годом, посвященным поэту.
 

Тувим и Россия
Тувима любили не только в Польше, но и в России. Может быть потому, что его высокий стих, ясный и гармонический, переводили такие поэты, как Ахматова, Самойлов. Петровых. А стихи для детей — Маршак, Заходер, Мошковская.

P. S. Однажды он заметил: живи так, чтобы друзьям, когда умрешь, стало скучно.
Так и прожил свою жизнь — его друзьям, не только в Польше, стало невыносимо скучно…
И тоскливо.
Геннадий ЕВГРАФОВ