Если пьешь чернила, лучше закусывать промокашкой

«Скажи мне, кто твой друг…»
Продолжение этого знаменитого выражения знают все, поэтому продолжать я не буду.
Другом, самым близким и верным, не изменявшим Светлову на протяжении всей его не такой уж и длинной жизни, был юмор — юмор, окрашенный в печальные тона, не обидный по отношению к другим; ироничный по отношению к себе, «городу и миру». Короче, если одной фразой, то это был юмор мудрого человека.
Скажу так — какой человек, такой и юмор.
Светлов был человеком добрым, милосердным, прощающим людские слабости. Он, как заметил поэт Лев Озеров, был больше сосредоточен на судьбах мира, нежели на себе, и «под грузом и гнетом своей сосредоточенности и опечаленности находил выход в острословии», за ним прятал «всю свою ранимость», которая «глубоко коренилась в личности поэта».
Блистательное острословие не было маской. Юмор спасал от скуки и серости повседневного существования. И помогал жить и выживать в довольно непростые советские времена.
 

Как Светлов стал русским писателем
Эту историю он любил рассказывать в застолье, в дружеских компаниях.
В детстве, откровенничал поэт, он учился у меламеда. Наставнику в религиозной начальной школе платили 5 руб­лей. «И вдруг отец узнал, что в соседнем местечке берут три. Он пришел к меламеду и сказал: "Хорошо, пять так пять. Но за эти деньги обучи его русской грамоте". Так я и стал,?— улыбался Светлов,?— русским писателем».
А эти истории рассказывали уже про самого Светлова. Однажды за полночь в самом центре столицы он выходил из Дома актёра. К нему подошла группа туристов. На ломаном русском спрашивают: «Вы не подскажете, где здесь ближайший ночной бар?». «Хм,?— не задумываясь, отвечал поэт,?— пожалуй, в Хельсинки».
Он любил засиживаться в «Национале». Однажды, будучи под шофе, на выходе из ресторана он встречает адмирала в полной парадной форме, принимает его за швейцара и говорит: «Швейцар, такси!». «Я не швейцар, я адмирал!» — оскорбляется человек с кортиком. «Тогда подводную лодку!» — бросает поэт.
Светлов, будучи далеким от педагогики, считал, что юмор — действенное средство воспитания. И в этом был, безусловно, прав. О чем свидетельствует такая история. Однажды, вернувшись домой, он застал своих родных в панике: Шурик выпил чернила. «Ты действительно выпил чернила? — спросил поэт. Сын торжествующе показал свой фиолетовый язык. «Глупо,?— сказал отец,?— если пьешь чернила, надо закусывать промокашкой».
Помогло.
С тех пор сын ни разу не пил чернила.
Шурик вырос — стал Александром Светловым, сценаристом и режиссером. И всегда говорил, что главное, чему научил отец — не делать людям зла.
Он никогда не жаловался и даже перед уходом, на жесткой, как сама жизнь, больничной койке сохранял мужество и юмор.

Отец — буржуа
В своей «Автобиографии» 1927 года он писал: «Я, Михаил Аркадьевич Светлов, родился в 1903 году, 4/17 июня. Отец — буржуа, мелкий, даже очень мелкий. Он собирал 10 знакомых евреев и создавал «Акционерное общество». Акционерное общество покупало пуд гнилых груш и распродавало его пофунтно. Разница между расходом и приходом шла на мое образование. Учился в высшем начальном училище. В комсомоле работаю с 1919 года. Сейчас — студент МГУ. Стихи пишу с 1917 г.».
Старший Шейнкман посоветовал младшему взять псевдоним (фамилия звучит как-то неблагозвучно) и предложил — Светлов. Сын послушался и взял. На первый гонорар купил себе большую белую булку. И был счастлив…
Когда началась Гражданская вой­на, он ушел на фронт, затем из родного Екатеринослава (как тогда назывался Днепропетровск) переехал в Харьков, где работал в отделе печати ЦК комсомола Украины, а в 1922-м перебрался в Москву. В Харькове издал две книги: первая называлась «Рельсы», вторая — «Стихи о ребе». В Москве одна за другой вышли книги «Стихи» и «Корни».

«Он забыл, что он — махновец…»
Светлов был романтиком по жизни и романтиком в поэзии, в столице тянулся к близким себе по мироощущению и восприятию жизни — Уткину, Молчанову, Михаилу Голодному (которого знал еще по Харькову). И в то же время стоял несколько особняком в этой громокипящей группе: в его поэзии не было плакатных революционных лозунгов, классовой социальной ненависти и других стереотипов «комсомольской поэзии». Герой стихотворения «Колька» (1924) — стихотворение написано от первого лица — должен расстрелять паренька-­махновца, но выстрелить не в силах: «И друг друга с дружбой новой поздравляли на заре, Он забыл, что он — махновец, Я забыл, что я — еврей».

Чего можно от них ожидать
В конце 30-х годов НКВД подготовил справку на Светлова для самого Сталина. Поэта обвиняли в «троцкизме» («Светлов в 1927 году входил в троцкистскую группу Голодного — Уткина — Меклера, вместе с которыми выпустил нелегальную троцкистскую газету „Коммунист“, приуроченную к 7 ноября 1927 года… Семьям арестованных оказывал материальную поддержку… В литературной среде систематически ведет антисоветскую агитацию…»), в распространении «антисоветского четверостишья по поводу приезда в СССР Лиона Фейхтвангера («Стоит Фейхтвангер у стены/с весьма неясным видом;/как бы и сей еврей/не оказался Жидом!» — имелся в виду французский писатель Андре Жид, который в Москве побывал раньше немецкого писателя) и антисоветских высказываниях «о процессе над участниками право-­троцкистского блока» («Это не процесс, а организованные убийства, а чего, впрочем, можно от них ожидать? Коммунистической партии уже нет, она переродилась, ничего общего с пролетариатом она не имеет»).
Он ходил над пропастью. Но пронесло. Так бывало — до нашего времени спорят о соотношении рационального и иррационального в сталинском терроре и гадают, почему одних писателей расстреливали, других сажали, за третьими продолжали следить, но не трогали.

«Ничего!»
«Гренаду», стихотворение, которое сразу же после опубликования вошло во все антологии советской поэзии, он принес в журнал «Красная новь». Главный редактор Воронский отнесся к стихотворению без восторга, сказал, может быть, напечатает. В «Октябре» литсотрудник журнала Ступникер стихи оценил («Миша! Стихи великолепные!»), но просил подождать: в редакции не было денег. Иосиф Уткин заведовал «Литературной страницей» в «Комсомольской правде». Он сказал: «Ничего!»… и отдал стихи в печать.
29 августа 1926 года Михаил Светлов проснулся знаменитым.
В кассе ему выдали не 50 коп за строчку, как обычно, а по 40. На вопрос почему, в редакции сказали: «Светлов может писать лучше».
В редакции ошиблись — после «Гренады» Светлов стал одним из самых известных, самых знаменитых и самых любимых поэтов.

У Есенина такого не было
Стихотворение оценили и полюбили не только читатели, но и поэты — причем не совпадающие ни с автором, ни друг с другом не только в поэзии, но и в жизни.
Маяковский сказал ему: «Светлов! Что бы я ни написал, всё равно все возвращаются к моему «Облаку в штанах». Боюсь, что с вами и с вашей «Гренадой» произойдёт то же самое».
Цветаева из Парижа писала Пастернаку: «Передай Светлову, что его „Гренада“ — мой любимый… стих за все эти годы. У Есенина ни одного такого не было. Этого, впрочем, не говори, пусть Есенину мирно спится».
В 20–30 годы это льстило самолюбию, в 50–60 — обижало.
Словам Маяковского было суждено сбыться, и однажды Светлов заметил: «Кто бы со мной ни познакомился, обязательно скажет: «А, Светлов! Гренада!» Становится… обидно: выходит, что за сорок лет своей литературной деятельности я написал только одно стихотворение. Думаю всё же, что это не так».
И это действительно было не так — стоит только перечитать другие стихи Михаила Светлова.
Геннадий ЕВГРАФОВ