Социология кепок и шляп

Дальнейшее — краткий и намеренно односторонний культурологический комментарий к фотографии, которую вы здесь видите. Это знаменитая историческая фотография Голды Меир (тогда ещё Мабович-­Меерсон) в толпе у московской Хоральной синагоги. Празднование Рош Ашона — нового 5709 года от сотворения мира, то бишь вечер 3 октября 1948 года. Одно время фрагмент этой фотографии украшал оборот израильских банкнот: 10 000 шекелей, а затем и 10 новых шекелей, на лицевой стороне был портрет Голды Меир.

Исторический контекст
Государство Израиль было провозглашено 14 мая 1948 года.
СССР был первым государством, признавшим Израиль де юре в полном объёме (18 мая). 26 мая были установлены дипломатические отношения.
СССР оказывал Израилю многообразную (дипломатическую и военную) поддержку, в которой Израиль отчаянно нуждался.
Третьего сентября, то есть за месяц до того, как была сделана эта фотография, Голда Меир прибыла в Москву в качестве первого посла Государства Израиль в СССР.
Любовный роман Израиля и СССР был недолог.
Сталин рассматривал только что созданное государство как своего рода сателлит, наподобие восточноевропейских стран, как послушное орудие собственных геополитических интересов. Для Израиля это было неприемлемо. Общие интересы существовали, Израиль ценил советскую помощь, был за неё благодарен, но Сталин в принципе не был склонен к компромиссам, тем более в этом случае: с кем компромисс — с евреями?! Меньше чем через пять лет дипломатические отношения были разорваны.
Одной из первых (но громких) проявлений смены вех стала статья неслучайного автора Ильи Эренбурга в коммунистической рабочей газете «Правда», опубликованная 21 сентября незадолго до описываемых событий. В статье решительно отрицалось существование такой общности, как еврейский народ, и предлагалось советским евреям и Израилю держаться подальше друг от друга. Для тех, кто родился после исторического материализма и не знает информационных порядков тех, ставших уже мифологическими, времён: подобного рода статьи не были только авторским мнением — это была угрожающая государственная директива в главной газете СССР в редакции самого авторитетного еврея СССР. Общим внутриполитическим фоном служила кампания против космополитизма, направленная хотя и не исключительно, но ­всё-таки преимущественно против евреев.
Ликующая толпа возле синагоги была ответом московского еврейства.

Голда Меир вспоминает
Улица перед синагогой <…> была забита народом. Тут были люди всех поколений: и офицеры Красной армии, и солдаты, и подростки, и младенцы на руках у родителей. Обычно по праздникам в синагогу приходило примерно сто-двести человек — тут же нас ожидала пятидесятитысячная толпа <…> Но потом я поняла. Они пришли — добрые, храбрые евреи — пришли, чтобы быть с нами, пришли продемонстрировать свое чувство принадлежности и отпраздновать создание Государства Израиль. Через несколько секунд они обступили меня, чуть не раздавили, чуть не подняли на руках, снова и снова называя меня по имени. Наконец, они расступились, чтобы я могла вой­ти в синагогу, но и там продолжалась демонстрация. То и дело ­кто-нибудь на галерее для женщин подходил ко мне, касался моей руки, трогал или даже целовал мое платье. Без парадов, без речей, фактически — без слов евреи Москвы выразили свое глубокое стремление, свою потребность — участвовать в чуде создания еврейского государства, и я была для них символом этого государства.
Я не могла ни говорить, ни улыбнуться, ни даже помахать рукой. Я сидела неподвижно, как каменная, под тысячами устремленных на меня взглядов. Нет такого понятия — еврейский народ! — написал Эренбург. Евреям Советского Союза нет дела до государства Израиль! Но это предостережение не нашло отклика. Тридцать лет были разлучены мы с ними. Теперь мы снова были вместе, и, глядя на них, я понимала, что никакие самые страшные угрозы не помешают восторженным людям, которые в этот день были в синагоге, объяснить нам по-своему, что для них значит Израиль. Служба закончилась, и я поднялась, чтобы уйти, — но двигаться мне было трудно. Такой океан любви обрушился на меня, что мне стало трудно дышать; думаю, что я была на грани обморока. А толпа все волновалась вокруг меня, и люди протягивали руки и говорили «наша Голда» и «шалом, шалом», и плакали.
Две фигуры из всех я и теперь вижу ясно: маленького человека, все выскакивавшего вперед со словами: «Голделе, лебн золст ду, Шана това» (Голделе, живи и здравствуй, с Новым годом!) и женщину, которая только повторяла: «Голделе! Голделе!», улыбаясь и посылая воздушные поцелуи <…>
Мне хотелось хоть ­что-нибудь сказать этим людям, чтобы они простили мне нежелание ехать в Москву, недооценку силы наших связей. Простили мне то, что я позволила себе сомневаться — есть ли ­что-нибудь общее между нами, но я не могла найти слов. Только и сумела я пробормотать, не своим голосом, одну фразу на идиш: «А данк айх вос ир зайт геблибен иден!» («Спасибо вам, что вы остались евреями!») И я услышала, как эту жалкую, не подходящую к случаю фразу передают и повторяют в толпе, словно чудесное пророчество.

Кепки и шляпы
Теперь о фотографии. Хочу обратить ваше внимание на головные уборы. В былые времена находиться в городском пространстве без головных уборов было не то чтобы неприлично, но уж, во всяком случае, определённо непринято. И на Западе то же самое. Понятно, что в толпе было полно людей, следующих еврейской традиции покрытия головы. Но в те времена это не было специфическим еврейским отличием — все так, независимо от национальности и религиозной принадлежности, ходили: мужчины носили кепки, шляпы, фуражки, тюбетейки; женщины — платки, косынки, береты, шляпки. Взгляните на фотографии тех или предшествующих лет — то же самое. Слово «простоволосая», ставшее сегодня архаичным, тогда было ещё актуально. Дети, да, могли и с непокрытой головой бегать.
Теперь, что мы видим на фотографии с Голдой Меир?
Сплошь кепки.
Одно из бросающихся в глаза внешних отличий синагоги от православной церкви: в синагогу ходят преимущественно мужчины, в церковь — женщины. Так что понятно: платки и шляпки в этой толпе теряются.
Но ­всё-таки возникает вопрос: а шляпы где? где солдатские пилотки и офицерские фуражки, которые углядела в толпе Голда Меир? почему на фотографии одни кепки? Впрочем, вооружившись лупой, можно различить пару фуражек и даже одну шляпу.
Кстати, фуражка справа от Голды Меир идентифицирована: её носитель, прошедший вой­ну от Москвы до Праги капитан танковых вой­ск Александр Гольдин. Вскоре (в том же году) он был арестован: популярная 58-я статья. Следователь МГБ предъявил ему фотографию — видать, в ведомстве с большим тщанием её изучали1.
Головной убор в те времена — однозначный социальный маркёр: работяги — в кепках, интеллигенты — в шляпах (в очках и в шляпах), военные, которых было тогда полно на московских улицах, позавчера вой­на кончилась, — в пилотках и фуражках. Видимое отсутствие на фотографии шляп, пилоток и фуражек — о чём оно говорит? Оно говорит о том, что интеллигентов, равно как и упомянутых Голдой Меир солдат и офицеров у синагоги не густо было, совсем не густо, вот они и затерялись в кепках.
Но почему так?
Во-первых, «шляп» в принципе было существенно меньше, чем «кепок», во-вторых, они в гораздо большей степени были ассимилированы, давно преодолели уже религиозные и национальные предрассудки, в значительной мере с партбилетом в кармане, были прежде всего советскими патриотами, а евреями уже потом, многие так и вообще забыть об этом мечтали, в гораздо большей степени ощущали себя советскими людьми, нежели «кепки», идентифицировали себя с мировой державой, великой советской родиной, определяющей ход истории, одна шестая часть мировой суши, великая русская культура, начинается земля, как известно, от Кремля, а тут ­какая-то жалкая провинциальная местечковая страна на мировых задворках — что у нас общего? Людям с таким сознанием, встречать новый еврейский год в компании с Голдой Меир никакого резона не было.
Другая причина — страх. Страх в принципе был одной из важнейших психологических скреп советского общества. Голда Меир пишет, что израильские дипломаты боялись встречаться со своими советскими родственниками, чтобы не навредить им: контакт с иностранцем мог сломать жизнь.
С каждой новой ступенькой социальной лестницы уровень страха возрастал, на каждой новой ступеньке социальной лестницы человек был уязвимей, с каждой новой ступеньки социальной лестницы падать было больнее. Понятно, что «шляпы» были подвержены страху больше, чем «кепки». Кроме того, «шляпы» и «фуражки» как меньшинство были заметней для сексотов. И прекрасно это сознавали.
Но тут были ещё и дополнительные, специфически еврейские, обстоятельства. Вовсю уже шла кампания против космополитов и, хотя направлена она была не исключительно против евреев, но преимущественно ­всё-таки против евреев. Евреи были живым образом врага.
«Еврейское» само по себе было опасно. Тем паче угроза была ясно артикулирована в упомянутой статье Эренбурга. Синагога, в которой присутствовала Голда Меир, была местом, к которому не следовало приближаться. Тем не менее, люди пришли и пришли в великом множестве. Голда Меир говорит о пятидесяти тысячах. В отчёте Комитета по делам религии (то есть, попросту говоря, ГБ) значится то же фантастическое число. Пришедшие, идентифицирующие себя с «еврейским», идентифицирующие себя с Израилем, — в подавляющем большинстве были «кепки».
 

Голда Меир вспоминает
Голда Меир так завершает описание этого эпизода:
В гостинице все собрались в моей комнате. Мы были потрясены до глубины души. Никто не сказал ни слова. Мы просто сидели и молчали <…> Я сидела с помертвевшим лицом, уставившись в одну точку. <…>Не могу сказать, что тогда я почувствовала уверенность, что через двадцать лет я увижу многих из этих евреев в Израиле. Но я поняла одно: Советскому Союзу не удалось сломить их дух; тут Россия, со всем своим могуществом, потерпела поражение. Евреи остались евреями. К­то-то сфотографировал эту новогоднюю толпу — наверное, фотография была размножена в тысячах экземпляров, потому что потом незнакомые люди на улице шептали мне еле слышно (я сначала не понимала, что они говорят): «У нас есть фото!». Ну конечно, я понимала, что они бы излили свою любовь и гордость даже перед обыкновенной шваброй, если бы швабра была прислана представлять Израиль. И ­все-таки я каждый раз бывала растрогана, когда много лет спустя русские иммигранты показывали мне эту пожелтевшую от времени фотографию, или ту, где я вручаю верительные грамоты — она появилась в 48-м году в советской печати и ее тоже любовно сохраняли два десятилетия.

Попробуйте найти на фотографии Голду Меир без подсказки — ничего не получится. Внятный символ единства политического лидера и народа. Причём лидер не над народом: не на трибуне, не на Мавзолее, не на портрете-­знамени-транспаранте — вообще не «над»: вместе с народом, на одном с ним уровне, слит до неразличимости, один из многих, один из нас, необходима внешняя помощь, чтобы вообще разглядеть. Лидером для собравшихся у синагоги людей был не товарищ Сталин — лидером была Голда Меир. Мог бы Сталин оказаться на месте Голды Меир? Пустой вопрос!
Да и лидерство их было принципиально разное. Сталин был вождь и бог, великий и грозный. Голда Меир — всенародная дочь, сестра, тётушка, мама, бабушка, соседка. Сравнивая себя со шваброй, она демонстрирует чувство юмора, трезвость и смирение, столь несвой­ственное большим политическим персонам. Она права и в то же время неправа: её облик, её волнение, её солидарность — считывались толпой и возвращались волной ответной любви. Нерелигиозная, это поразительно, она стала в тот момент как бы живым воплощением свитка Торы, именно поэтому к ней пытались прикоснуться, поцеловать её одежду, — чтобы физически приобщиться таким образом к духу еврейской святости.
Простить этого Сталин не мог.
Михаил ГОРЕЛИК
____________
1) Блог Сергея Чевычелова. Голда Меир — буревестник. 1.11.2015, 3.11. 2015. // Семь искусств.