Благословение украдкой

– Уже два месяца, как мне тяжело глотать. Я думала, это последствие гриппа, и само пройдет. Но оно никак не проходит. Сегодня я наконец выбралась к врачу. Он засунул мне в рот зеркальце, да так глубоко, что я едва не задохнулась. 
– И что? – внезапно севшим голосом спросил Хаим. Разговор застал его врасплох. Меньше всего он мог предполагать, будто Мирьям заболеет. Она казалась незыблемой, как скала, и вечной, будто сама жизнь. На узких плечах жены держалась вся их семья, с ее хлопотным хозяйством. Хаим не понимал, как ей удается покупать продукты, готовить, стирать, убирать, обихаживать малышей и воспитывать старших. Он много раз пытался вклиниться в этот крутящийся без скрипа хорошо отлаженный механизм быта, но Мирьям решительно отказывалась.
– Ты только будешь мешать, – повторяла она. – Мне проще сделать самой, чем каждый раз объяснять тебе, где что лежит и как им правильно пользоваться.
– Один раз объяснишь, на второй я уже буду знать, – не соглашался Хаим.
–Ты забудешь, – махала рукой Мирьям. – У тебя голова в другом месте. Иди, зарабатывай деньги на семью, учи Тору. А с пеленками и грязной посудой я справлюсь сама.
Хаим был из семьи потомственных вижницких хасидов, и Мирьям, выйдя за него замуж, тоже стала последовательницей Вижницкого ребе. О, этот седой старец с первой же встречи внушил ей трепет и благоговение. Все его советы для Хаима сразу приобретали силу нерушимого закона, и Мирьям, как верная жена, поступала точно так же. Хотя сама она происходила из семьи сатмарских хасидов, и ребе Йоэль с детства для нее был вторым человеком после Моше-рабейну. Но, куда иголка, туда и нитка. 
Хаим до обеда учил Тору и Талмуд в колеле, а потом отправлялся в ювелирную мастерскую, где сидел до вечера, а случалось и до глубокой ночи. Руки у него были золотые, украшения, над которыми он работал, сразу продавались. Платили сносно, но на большую семью едва хватало. Мирьям экономила, как могла, как умела, и судно их семьи держалось на плаву. 
 –Так что, – хрипло повторил Хаим.– Что он сказал?
– Он сказал – опухоль, – нарочито бодрым голосом ответила Мирьям. – Доброкачественная или нет должно показать обследование. 
– Когда ты на него идешь? – спросил Хаим.
–Думаю, в ближайшие дни. Завтра у Мойшеле в садике…
– Никаких садиков, – оборвал ее Хаим. – С утра едем в больницу.
 – А дети? – воскликнула Мирьям.
– Я сейчас иду к маме, попрошу завтра посидеть у нас.
В конце семидесятых годов прошлого века в израильские больницы еще можно было попасть на обследование в тот же день. Хаим ходил вместе с женой по всем кабинетам. Врачи, знающие, что эти ненормальные из Бней-Брака не оставляют жен наедине с посторонними мужчинами, хмыкали, но открыто не возмущались, хотя такое явное недоверие выглядело слегка оскорбительным.
В конце дня Мирьям оказалась на приеме у заведующего отделением. Усталый, уже немолодой профессор с крохотной вязаной кипой на совершено лысой голове, долго листал собранные за день анализы и рентгеновские снимки, потом сосредоточенно копался в горле у Мирьям холодным зеркальцем. Наконец, вымыв руки, он заговорил.
– Вот что, милая моя. Пока придут результаты биопсии, пройдет несколько дней. Но вне зависимости от характера опухоли ее нужно удалять. Иначе скоро вы не сможете ни глотать, ни говорить.
– Так за чем дело стало? – спросил Хаим. 
– За тем, – терпеливым тоном произнес профессор, – что опухоль находится в очень неудобном месте. Чтобы не повредить голосовые связки, нужна поистине виртуозная точность. Такие операции у насделают, но.., - он развел руками, – с вероятностью успеха пятьдесят на пятьдесят.
– Что это значит? – уточнил Хаим.
– Это значит, что в половине случаев пациент остается без голоса.
В кабинете воцарилось молчание. Хаим и Мирьям представили, как будет выглядеть жизнь их семьи с немой мамой и внутренне содрогнулись.
– Мне известен только один хирург-виртуоз, способный провести такую операцию с полной вероятностью успеха, – нарушил молчание профессор. – Он работает в Нью-Йоркском медицинском центре «Маунт Синай». Стоит это весьма недешево, как и все в Америке. Если у вас есть деньги, собирайте вещи и летите в Нью-Йорк. И чем раньше, тем лучше.
Выйдя из кабинета, Мирьям сказала мужу:
– Вернемся домой, я позвоню Либе.
Старшая сестра Мирьям жила в Нью-Йорке. Много лет назад она вышла замуж за сатмарского хасида, большого затока Священного писания и очень богатого человека. Борух тоже занимался украшениями, но в отличие от Хаима, не делал их своими руками, а торговал бриллиантами. 
Вышло так, что после замужества Мирьям сестрам так и не удалось встретиться. Рождение детей, а потом домашние заботы не оставили возможностей для длинных поездок. Они часто перезванивались и были хорошо осведомлены о подробностях семейной жизни друг друга. 
– Садись на первый же самолет, – велела Либа, выслушав рассказ сестры. – Я встречу тебя в аэропорту. О деньгах даже не думай. Слава Богу, этого добра у нас хватает.
– Осталось только получить благословение Ребе на поездку, – сказал Хаим. – Пойдем, может быть, удастся попасть к нему после вечерней молитвы.
– Вечером ребе женщин не принимает, – отрезал шамес-секретарь. – Тебя я еще как-то смогу всунуть в очередь, но жену никак. Никак! – повторил он, подчеркивая важность своих слов. 
– Ты же все знаешь, не хуже меня, – успокоила Хаима Мирьям. – Я подожду дома. 
Хаим слово в слово повторил ребе слова профессора и поспросил благословения на поездку. Ребе задумался. У Хаима екнуло сердце. Значит не все гладко, если ребе прислушивается к Небесам, прежде чем дать ответ.
– Желаю ей легкого полета и мягкой посадки, – наконец произнес Ребе. – И вот еще что, передай жене, пусть прислушивается по дороге. 
Через два дня Мирьям сидела в кресле самолета и через иллюминатор наблюдала, как пелена облаков застит Святую землю. Она безмерно устала: получение визы, покупка билета, сборы и наставления Хаиму по домашнему хозяйству стоили многих нервов и немалого количества денег.
Мирьям уезжала с тяжелым сердцем. Она знала, за время ее отсутствия все в доме перевернется с ног на голову. И хоть Хаим внимательно выслушал указания, а многое даже записал, она не сомневалась, что, вернувшись, ей придется долго восстанавливать порядок, который она наводила не один год. 
Но сейчас больше всего Мирьям хотелось отдохнуть. Она прикрыла глаза, и попробовала поплыть за теплой волной сна. Увы, ребенок в ряду прямо перед ней хныкал без перерыва. Мать уговаривала его на разные лады, предлагала лакомства, игрушки, но он все отвергал, не замолкая ни на минуту. 
«Ах, да она неправильно делает!» – подумала многоопытная Мирьям, но не решилась предложить свою помощь.
«Ребе велел прислушиваться, – внутренне усмехнулась она, пытаясь отрешиться от детского скулежа. – А тут уши затыкать надо!»
Через полчаса она не выдержала, поднялась со своего места и, наклонившись к отчаявшейся молодой матери, начала объяснять, что нужно сделать. Та с робкой надеждой на измученном лице принялась выполнять указания Мирьям. Спустя четверть часа мальчик успокоился и вскоре заснул.
Мирьям села в кресло и только успела прислонить голову к борту самолета, как немедленно уплыла вслед за мальчиком. 
Очнулась она через несколько часов. 
 – Я взяла поднос с вашим завтраком, – произнесла молодая мать, увидев, как Мирьям вышла в проход. – Вы, наверное, скрытая праведница, мой мальчик совершенно успокоился. 
– При чем тут праведность? – удивилась Мирьям. – Все дети плачут, надо просто уметь с ними обращаться.
– Это не так, – возразила молодая мать. – У моего мальчика серьезное нервное заболевание. Кто только им не занимался, да все без толку. Вы одна из немногих, кому удалось его угомонить. Сейчас мы везем его в Нью-Йорк, к Любавичскому ребе.
– Разве ребе врач? – удивилась Мирьям, и тут же осеклась, вспомнив, как сама бегала к Вижницкому ребе за благословением, когда дети болели. 
– Любавичский ребе цадик, – очень серьезно ответила молодая мать, – Все, что он говорит – сбывается. Если он пожелает выздоровления моему мальчику, тот непременно поправится.
– Конечно, конечно, – согласилась Мирьям. 
Самолет приземлился в JFK утром в пятницу. Либа ждала сестру у выхода, прямо за дверью и тут же кинулась обнимать и целовать ее как сумасшедшая. Она, конечно, сильно изменилась за прошедшие годы, но Мирьям сразу разглядела за париком, морщинами и крупными бриллиантовым серьгами озорные черты любимой старшей сестры.
Носильщик подвез коляску к огромному черному автомобилю и стал укладывать чемоданы Мирьям в багажник. 
– Ничего себе машина! – восхитилась Мирьям. – В нее вся наша семья поместится, да еще вместе с колясками. 
– Это кадиллак Боруха, – махнула рукой Либа. – Главное удобство в том, что его водит шофер, то есть вместо того, чтобы следить за дорогой, можно спокойно поболтать. С нынешними пробками мы будем добираться часа полтора, вот и поговорим обо всем.
– Обо всем не успеем! – улыбнулась Мирьям.
Салон машины размерами напоминал гостиную обыкновенной квартиры в Бней-Браке, только отделанную куда роскошнее. От шофера пассажиров отделяло темное стекло, а окна прикрывали плотные занавески. Либа нажала кнопку переговорного устройства, произнесла несколько слов по-английски, и кадиллак плавно тронулся с места.
 Мирьям первый раз была в Америке, и ей очень хотелось увидеть, что там за окном.
– А, это Боруха дела, – улыбнулась Либа, отодвигая занавески. – Не хочет даже глядеть на соблазны мира. Из дома в синагогу, из синагоги в офис, где работают только хасиды, из офиса в колель, из колеля домой. Только в этой машине и только с задернутыми занавесками. Отгородился от чужого влияния, просто цадик, я тебе говорю! 
В ее голосе вместе с иронией звенели нотки гордости за мужа-праведника. 
– В понедельник с самого утра поедем в «Маунт Синай», – продолжила Либа. – Мы заказали очередь и уже оплатили все проверки. А пока давай поговорим о делах более приятных. 
Сестрам было о чем посудачить. Речь заходила о детях, перескакивала на мужей, ласково опускалась на родителей и снова возвращалась к детям. И все это время Мирьям не отпускала тревога. Она что-то пропускала, она должна была обязательно, непременно что-то сделать, но что именно – ускользало от понимания.
Полтора часа поездки пролетели незаметно, и беседа продолжилась в большом доме Либы, обставленном с таким богатством, которое Мирьям не предполагала увидеть. 
– Вот, погляди, – Либа с нескрываемой гордостью подала сестре альбом в тисненом золотом кожаном переплете. В альбоме были фотографии ее мужа рядом с Сатмарским ребе. На одной Борух стоял вместе с тремя дочерьми, еще маленькими девочками и ребе улыбаясь, протягивал им что-то похожее на конфетки. 
– Почему ты не попросишь у цадика броху на рождение сына? – спросила Мирьям, знавшая как огорчает Боруха и Либу отсутствие наследника. – Три девочки - замечательно, но мальчик… мальчик совсем другое дело.
– Я давно попросила, – со вздохом ответила Либа, – и ребе давно нас благословил. Но пока не получается.
И тут Мирьям поняла, что за тревога висела у нее над плечами последние часы. Маленький плакса в самолете! Вот, к кому она должна была прислушиваться. Ну конечно, его везли в Америку для выздоровления, и она летела в Нью-Йорк с той же самой целью! 
– Либа, – решительно сказала Мирьям. – Либа, мне нужно попасть на прием к Любавичскому ребе.
– О том, чтобы пойти в 770 не может быть и речи, – неожиданно сухим тоном ответила сестра. – Возможно ты не в курсе, но отношения между Хабадом и Сатмаром в последнее время очень натянуты. Очень, это мягко говоря.
Путая от волнения слова, Мирьям рассказала всю свою короткую историю. И как Вижницкий ребе велел ей прислушиваться, и как она успокоила плаксу в самолете, и что рассказала ей молодая мать. 
– Все сходится, Либа, понимаешь, все сходится! Неужели ты из-за трений между хасидскими дворами не поможешь своей сестре?
Либа не ответила. Она сидела в кресле, уставившись в одну точку, и о чем-то сосредоточенно размышляла. 
– Значит так, – наконец произнесла она. – Любавичер принимает по воскресеньям. Моя ближайшая подруга – блондинка. Я одолжу у нее пару париков, мы переоденемся в платья, какие носят хабадские женщины, и сменим парики. Надеюсь, что этот маскарад поможет нам остаться неузнанными.
К вящему удивлению Либы, в очереди на них никто не обратил внимания. Женщины были заняты своими делами. Одни читали псалмы, другие, коротая время, переговаривались с подругами, третьи сосредоточенно молчали, занимаясь самоотчетом перед встречей с праведником. 
Мирьям, как это было принято в Вижницком дворе, приготовила записку, квитл, где в нескольких фразах описала свою ситуацию. О, умение правильно писать квитл вижницкие хасиды вырабатывали годами. У ребе нет времени читать все подробности, надо изложить главное, не потеряв при этом важных деталей. 
Любавичский ребе пробежал глазами квитл, отложил его в сторону и протянул Мирьям доллар со словами: благословения и удачи. Она открыла рот, чтобы задать еще вопрос, но секретарь, стоявший рядом с ребе, сделал решительный жест, недвусмысленно означающий: все, уступи место следующему.
Следующей была Либа. Ребе протянул ей доллар и пожелал: немедленного и полного выздоровления. 
– Он просто нас перепутал, – смеялась Либа по дороге домой. – Вот тебе и цадик! Обязательно расскажу мужу, пусть посмеется вместе со мной. 
Борух, муж Либы, очень понравился Мирьям. Судя по рассказам сестры и занавескам в машине, она ожидала увидеть сурового человека, изрекающего только фразы из святых писаний и, упаси Боже, не поднимающего глаз ни на одну женщину, кроме своей жены.
Борух оказался приветливым человеком, с мягкой улыбкой и добрым взглядом. За столом в субботу он почти не говорил, слушал беседу Либы и Мирьям, лишь иногда вставляя вопросы или замечания. 
Выслушав рассказ Либы, он посерьезнел.
– Праведник не ошибается. Любавичский ребе не стал бы за здорово живешь такое желать.
– Но у меня ничего не болит, и я прекрасно себя чувствую! – вскричала Либа.
– Завтра ты везешь сестру на обследование в «Маунт Синай», – ответил Борух. – Раз ты попадешь в медицинский центр, сделай заодно и свои проверки. 
Собственно, чудесная история на этом заканчивается. Дальше все происходило вполне обыденным образом. Опухоль у Мирьям оказалась доброкачественной, хирург-виртуоз удалил ее точно и аккуратно. Сколько это стоило, Либа так и не сказала сестре. Через две недели Мирьям вернулась домой и жизнь потекла дальше, наполненная волшебством счастья хорошей семьи и теплом Эрец Исраэль. 
У Либы обнаружили злокачественное новообразование в левой груди. 
– Вы обратились не просто вовремя, – сказал врач, изучив снимки, – а буквально за день до того, когда надо было обращаться. Это еще не опухоль, а только самое ее начало, зародыш, пока совершенно безвредный для всего организма. Мы ее удалим без всякого риска и последствий.
Тем не менее, после операции Либе назначили три сеанса химиотерапии. Она перенесла их тяжело, но спустя два месяца после завершения последнего сеанса обнаружила, что беременна. Когда до родов оставалось несколько недель, Либа сказала мужу:
– Борух, я знаю, это мальчик. Давай назовем его Менахем-Мендл в честь Любавичского ребе. 
– Невозможно, – развел руками Борух. – Раве ты не понимаешь, что за этим последует?
Либа расплакалась. Борух чуть не разрыдался вместе с женой. Он любил ее, обожал будущего сына, но ничего не мог сделать. 
– Тогда обещай мне, – попросила Либа, – когда мальчик вырастет, ты пошлешь его в хабадскую ешиву.
Написано в наших старых книгах, что желания беременной женщины, даже самые сумасбродные, надо выполнять. Особенно, когда до срока выполнения обещанного еще полтора десятка лет. И Борух пообещал. 
Мальчика назвали Йоэлем в честь Сатмарского ребе. Годы пролетели незаметно и когда пришло время отправлять юношу в ешиву, разногласия между хасидскими дворами, давно сошли на нет.
Борух определил сына в знаменитую ешиву города Лод на Святой земле. Из нее тот вышел законченным хабадником, и подобно другим молодым раввинам, отправился в шлихут, посланническую деятельность, в одну из стран Латинской Америке. Город он выбрал большой, но в духовном смысле пустынный. Евреев в нем проживало немало, однако о том, что такое Тора и заповеди многие никогда не слышали.
Благодаря щедрой финансовой поддержке отца, раввин Йоэль создал в городе целую империю из трех синагог, детского садика, школы для девочек и хейдера для мальчиков. В огромном Бейт Хабаде каждую субботу собираются десятки туристов, молодых израильтян, смывающих волнения службы в армии длительным путешествием по Латинской Америке. Раввин Йоэль неизменно потчует израильтян их любимыми блюдами, которые в Латинской Америке достать весьма затруднительно. 
На столах горками возвышаются горячие питы, изготовленные в собственной пекарне, тарелки с хумусом и тхиной окружают баночки с ароматным израильским схугом, фалафель и хрустящий чипс подают прямо из печки. Разговор о Торе и заповедях начинается только после того, как гости заканчивают с едой, и всегда находит живой отклик. 
Каждый год в день своего рождения раввин Йоэль устраивает большое застолье и во всех подробностях рассказывает чудесную историю его появления на свет. 
Раввин говорит, а Любавичский ребе, на большой фотографии за его спиной молчит, пряча улыбку, но его молчание красноречивее любых слов. 
Яков ШЕХТЕР