ПОСЛЕДНИЙ ИСПАНЕЦ

Эту историю рассказал мне Бахья Каценеленбоген, представитель одной из лучших фамилий Бней-Брака. Сефардское происхождение матери придало оливковый оттенок его коже, ашкеназские гены отца проявились в рыжем цвете бороды. Он получил блестящее образование и, окончив ешиву, полностью погрузился в изучение Талмуда. Мы соседи по дому. Бахья живет в квартире на первом этаже, выходящей в крохотный садик из двух деревьев и нескольких кустов роз. Наши дети учатся в одном классе, а после школы вместе играют на улице. Постепенно сдружились и мы. Бахья любит возиться в саду и, как видно, знает толк в этом деле. Перед праздником Суккот он снимает с деревьев тяжелые золотисто-зеленые этроги и раздает соседям. Из лепестков роз он варит варенье, пробовать которое сбегаются дети всего дома. Однажды я застал его рассматривающим только что срезанный цветок. — Удивительно, — сказал Бахья, передавая мне розу, — как через любую вещь проступает гармония мира. Бросив взгляд на мое лицо, он улыбнулся. — Нас окружают мириады вариантов действительности. Каждая мысль — это первичная фиксация одного из них. Произнесенная вслух, она материализуется окончательно, пополняя мир новой реальностью. Я еще пытался уловить ход его рассуждений, когда Бахья внезапно перешел к рассказу. — Первую субботу после бар-мицвы я провел у своего сефардского деда. Вечером он отвел меня в кабинет и, усадив в кресло, принялся читать вслух комментарии к недельной главе Торы. Дедушка был уже стар, и чтение продолжалось бесконечно долго, часа два или три. Потом я понял: он ждал, пока все заснут, чтобы приобщить меня к семейной традиции. Я был слишком молод, и мне казалось, будто все можно повторить и ко всему вернуться. Поэтому некоторых деталей рассказа я не запомнил, а другие пропустил мимо ушей. — Наши предки ушли из Испании пятьсот лет тому назад, — начал дед, — вместе с доном Абрабанелем*. Глава рода, Бахья бен Моше Акоэн, врач губернатора Арагона, не захотел сохранить положение и богатство в обмен на крещение. Дед положил мне на колени коробочку из темного дерева. С трудом приподняв крышку, я вытащил тяжелый ключ с филигранной ручкой из замысловато переплетенных колец. Поверхность металла была основательно изъедена ржавчиной. — Это ключ от ворот нашего родового поместья, — сказал дед. — Я получил его от своего отца. Когда-то вместе с ключом передавали план дома, на котором был отмечен тайник. Перед уходом в изгнание в нем укрыли то, что не смогли взять с собой. — План потерялся еще у отца моего деда. Он был известным человеком, раввином амстердамской общины. Его вместе с женой, твоей прапрабабушкой, изобразил на своих картинах сосед по кварталу, знаменитый голландский художник. — В тридцать восьмом году я, последний носитель древней фамилии, перебрался на Святую землю. Я поселился в Бней-Браке и женился на девушке из старинного рода иерусалимских сефардов. У нас родился только один ребенок — твоя мама. Дед положил руку на мое плечо. Она слегка подрагивала, и от нее исходил еле слышный аромат нюхательного табака. — Ты первый сын у своей матери, — сказал он. — Ключ и предание теперь принадлежат тебе. Через несколько дней, выходя из синагоги, дед вдруг поднял свою палку и, словно обороняясь от хищной птицы, несколько раз взмахнул ею над головой, пытаясь другой рукой удержать рвущееся на части сердце... Долгие годы мне снился дом во всех его подробностях. Дед водил меня по комнатам, мы поливали розы в саду и в конце сна обязательно проходили мимо стены с тайником. Мы проходили, не останавливаясь и не прерывая специально затеянного разговора. Мы просто мерили шагами тусклые плиты пола, и дед, словно ненароком, прикасался рукой к условленному месту. От дома скорее всего давно не осталось следа. Но с годами слова предания превратились для меня в действительность не менее осязаемую, чем железные кольца ключа. Самым простым выходом из такого состояния была бы поездка в Арагон. Но как раз этого я и не мог сделать. Ведь мой предок, Бахья бен Моше Акоэн, был одним из тех, кто подписывал знаменитое постановление раввинов, запрещающее еврею пятьсот лет ступать на землю Испании. В нашей семье запрет соблюдался неукоснительно. Женитьба и рождение первых детей перевели мое внимание на проблемы иного рода. Дом отпустил меня, и несколько лет я прожил спокойно, лишь изредка возвращаясь к нему сердцем, словно перелистывая страницы любимых комментаторов. Однажды утром я проснулся от колокольного перезвона. В Бней-Браке нет ни колоколов, ни колоколен, и я сразу понял, что эти звуки доносятся из Сан-Хуана. Тот день был днем окончания запрета. Родовое поместье звало меня. Название "Сан-Хуан" я запомнил абсолютно точно. Атлас, найденный в библиотеке деда, сам распахнулся на карте Испании. В провинции Арагон, неподалеку от Толедо, я сразу обнаружил Сан-Хуан дель Монте. Оформление визы и покупка билета не заняли много времени. Через две недели я вышел из автобуса и оказался на булыжной мостовой провинциального арагонского города. Улочка была залита до самых крыш солнечным светом, тягучим, как испанское оливковое масло. Стояло воскресное утро; на башне собора звонили колокола, и нарядно одетые горожане степенно пересекали площадь, направляясь к арке главного входа. Похоже, что последние пятьсот лет прокатились незамеченными над красными черепичными крышами Сан-Хуана дель Монте. Согласно преданию, дом стоял на горе и был окружен большим садом. Без особых надежд на успех я принялся расспрашивать стариков, сидящих за столиками кафе. Моего испанского, наскоро выученного перед поездкой, хватало для разговора на общие темы. — Вы ищете la casa judia — еврейское поместье, — определил один из стариков. — Оно совсем рядом, на горе, неподалеку от собора. Впрочем, от старой постройки почти ничего не сохранилось. Он откинулся на спинку стула, сплетенного из коричневых прутьев, покрытых растрескавшимся лаком, и начал вспоминать. — Осенью тридцать восьмого года за его толстыми стенами укрылся отряд республиканцев. Они отбивались почти двое суток, пока франкисты не подвезли пушку и не расстреляли дом прямой наводкой. После окончания войны хозяин разобрал развалины и восстановил, что можно было восстановить. Лучше всего расспросите об этом самого Хорхе, он живет один и всегда рад гостям. Идите прямо по улице, у кафедрального собора поверните направо и снова прямо, все время вверх и вверх... Когда я взбирался на гору, сердце то ускоряло свой бег, то замедляло. Тяжелая деревянная коробочка нетерпеливо подпрыгивала в боковом кармане пиджака. С каждым шагом в мире замыкались древние линии, и по вновь соединенным кольцам пробегал ток предчувствия. Дом оказался обыкновенной постройкой, ничем не отличающейся от сотен других в Сан-Хуане. Дверь открыл высокий худой мужчина с приветливым лицом. Я попросил разрешения осмотреть памятник архитектуры. — Памятник?! — с волнением переспросил он. — До войны здесь действительно было на что посмотреть. Но кто теперь помнит об этом? Мы вошли в дом. Хорхе оказался любезным и к тому же весьма словоохотливым хозяином. — Той ночью я проснулся от нетерпеливого стука в окно. Отец с винтовкой уже стоял возле моей кровати и всматривался в темноту. Разглядев кого-то, он пошел открывать. Несколько республиканцев, уцелевших после вечернего боя, попросили убежища. Командовал ими брат отца. С восходом солнца выяснилось, что дом окружен. Они отстреливались до последнего патрона, а потом взорвали себя вместе с первой цепью атакующих. Все это время мы прятались в подвале. Франкисты откопали нас только на следующий день. — Отец сразу начал восстановительные работы. Он мечтал о большой семье, о мальчиках и девочках, которые наполнят дом смехом и гомоном. Перед самым завершением строительства отца арестовали. Суд приговорил его к десяти годам тюрьмы за пособничество врагам объединенной католической Испании. Он вернулся через семь лет, без зубов, раздираемый приступами кашля. Через несколько месяцев его похоронили неподалеку от тех республиканцев... Мы прошлись по комнатам, осмотрели патио, спустились в подвал и к концу прогулки оказались в большом зале. Подведя меня к окну, Хорхе принялся подробно объяснять, где были ворота, которые отец не успел восстановить, и с какой стороны вырыли окопы франкисты. Потом он перешел к фотографиям на стене, показал мне дочь, монахиню в аббатстве Мельк, и погибшего в Африке сына. Над портретом дочери висел большой серебряный крест, повернутый лицом к стене. — У нас в роду существует такая традиция, — объяснил Хорхе. — Уже никто не помнит, кто и почему ее установил, но в субботу вечером глава семьи зажигает две свечи и поворачивает распятие. — После меня уже некому будет поддержать этот обычай, — посетовал он. Впрочем, его задумчивость продолжалась недолго. Снова взглянув на крест, он оживленно произнес: — У распятия тоже есть своя история. Незадолго до разрушения дома отец захотел расширить одну из комнат. В арке, заложенной кирпичом, он обнаружил тайник с полуистлевшим свитком пергамента, увенчанным серебряной короной. Свиток, по совету приходского священника, отец сжег, а из короны отлил этот крест... Я не стал рассказывать Хорхе о цели моего визита. Его жизнь была другой историей, сочиненной другим рассказчиком. В ней не было места для меня, подобно тому, как в нашей семье не оказалось места для маранов... К выходу мы шли через сад. Солнце уже прикоснулось к вершине соседней горы, и городок под нами накрыли прохладные сумерки. Только шпиль колокольни собора и кроны деревьев сада оставались освещенными. Розы вдоль дорожки, усыпанной красным похрустывающим гравием, пахли оглушающе. Хорхе сорвал одну из них. — Этот дом — действительно памятник, — сказал он, передавая ее мне. — Памятник моим воспоминаниям... Спустившись в город, я остановился и посмотрел вверх. Было уже совсем темно, и неосвещенная гора казалась сплошной черной массой. На какую-то секунду мне показалось, будто я сам придумал всю эту историю, и если вернуться, то на вершине окажется только груда старых камней. Несколько недель назад, разбирая запутанный спор в Талмуде, я просматривал старую книгу, привезенную моим дедом из Амстердама. Между страницами я обнаружил кусочек пергамента. Судя по всему, это был утерянный план дома. Прочитав название городка, я обомлел. Он назывался Сан-Хуан де ла Пенья. Перерыв все атласы и справочники, я не обнаружил в Арагоне города с таким названием. Видимо, сама история стерла его с лица земли. * Дон Моше Абрабанель — знаменитый ученый, комментатор Торы. Во времена изгнания евреев был министром при королевском дворе. Отказавшись креститься, он потерял все титулы, должности и богатство и вместе с остальными изгнанниками покинул Испанию.

---

Бней-Брак — самый большой в мире город, населенный исключительно религиозными евреями, "город Торы и заповедей", как говорят местные жители, и в то же время "штетл" — возрожденное на Святой земле еврейское местечко Восточной Европы. На улицах Бней-Брака звучит идиш, из раскрытых окон вырываются ароматы традиционных ашкеназских блюд. Но есть и отличие — в "штетле" не жили сефарды — потомки евреев Испании, изгнанных оттуда в конце XV века. Герой рассказа Шехтерa — Бахья Каценеленбоген — сын ашкеназа (европейского еврея) и сефардки. Его предки по материнской линии веками хранили память об Испании и ключ от старинного замка. В самом начале действия Бахья дарит рассказчику розу — намек на перекличку с романом Умберто Эко "Имя розы". На первый взгляд, перед нами грустный рассказ о суде истории, приговор которого — забвение. Существует множество преданий о маранах — потомках насильно крещеных евреев, цепляющихся за непонятный им самим обычай зажигать свечи в пятницу вечером, повернув распятие лицом к стене, или передающих из рода в род обрывок пергамента с полустертой надписью на забытом языке. Одно из этих преданий воссоздает в своем рассказе Яков Шехтер. Но все это — лишь первый, поверхностный взгляд на текст. Столкновение реальности Умберто Эко и реальности Якова Шехтера обнаруживает параллельное, но несовместимое бытие двух миров: мира христианской, католической культуры и еврейской вселенной Торы, Талмуда и каббалы. То, что для одной из культур — ценнейшее достояние, вожделенное сокровище, для другой — просто обрывок пергамента с непонятными письменами.