РАЗОРВАННОЕ СЕРДЦЕ

— Прибавь, шеф! — скомандовал я таксисту. — На хвосте серый "Москвич" — оторвись! Магарыч за мной. Сюда, в Домодедово, я прилетел из Хабаровска. На "партийном судилище" крайкома КПСС меня, основателя, директора и художественного руководителя Камерного еврейского музыкального театра (КЕМТа), с треском вытурили с должности, предварительно обдав ушатом помоев из огрызков сплетен, интриг и доносов. В московском аэропорту неожиданно задержали, препроводили в комнату милиции и без всяких объяснений защелкнули на запястьях наручники. Хорошо, не заломили руки за спину. Бунтовать, объясняться с "представителями власти" было бесполезно, что-либо изменить — не в моих силах. Ничего не оставалось, как ждать дальнейшего развития событий. И я ждал, стараясь разгадать причину моего ареста. То, что "компетентные органы" развернули охоту за мной, стремясь лишить руководства КЕМТом, — яснее ясного, но осуществить им эту задачу непросто. На наших спектаклях не раз присутствовали иностранные послы и журналисты, работники дипмиссий. О КЕМТе знали за границей. К тому же все негативное, связанное с советским еврейством, расценивалось в мире как проявление антисемитизма и неизбежно вызывало скандальную реакцию, невыгодную советским властям. Советские власти старались представить СССР свободным демократическим государством, чтобы избавиться наконец от пресловутой "поправки Джексона-Вэника", осложнявшей торговые взаимоотношения с США. Скомпрометировать руководителя всегда проще на бытовом уровне. И потому мне перво-наперво инициировали ДТП. Но просчитались. В тот раз за рулем моей "вольво-бертоне" сидел не я, а водитель театра. Тогда спровоцировали ссору с "гаишником", возбудили уголовное дело, обвинив меня в сопротивлении представителю власти и нанесении ему телесных повреждений. И снова осечка: из-за отсутствия доказательств моего "злодеяния" народный суд в подготовительном заседании отказался принять дело к рассмотрению. За что же я арестован сейчас?.. И вдруг в памяти отчетливо прозвучала угроза в мой адрес: "Провокатор! Будешь сидеть!" высокого партийного функционера из отдела пропаганды ЦК КПСС. Его специально командировали в Биробиджан на "приемку" спектакля КЕМТа "А голдене хасене" ("Золотая свадьба"), написанного мною совместно с замечательным поэтом Наумом Олевым к празднованию 50-летия образования Еврейской автономной области. (В СССР существовала иезуитская форма цензуры — прием спектакля, жертвой которой пал не один из них.) Сюжет спектакля прост. С юмором и подначкой в нем рассказывалось, как евреи со всего света с радостью едут в Биробиджан, ставший альтернативой религиозному Израилю. (И это в то время, когда чудом уцелевшие от сталинских репрессий, нищеты и таежных комаров-кровососов евреи бежали из Биробиджана.) В финале из-за кулис к середине сцены свозили детали железной конструкции. Соединившись, они составляли огромную пятиконечную звезду, символизируя собой "советскую благодать". Но вскоре ее разъединяли и развозили по частям. Таким образом, "Союз нерушимый республик свободных", соединившись, вдруг как бы распадался. Чекистским нюхом партийного функционера (все они из одной "конторы"!) цековский посланец усек антисоветскую подоплеку спектакля. Однако заменить его — одно из основных мероприятий юбилейного торжества, на которое в Биробиджан впервые пригласили иностранных журналистов, — было нечем. Пришлось дать "добро" в расчете на то, что публика-дура криминала не поймет. Но мне пригрозили: "Провокатор! Будешь сидеть!" ...И вот я сижу в милицейской предвариловке Домодедовского аэропорта. На этот раз, кажется, в роли антисоветчика, "организатора сионистских сборищ", как об этом говорилось на заседании в Хабаровске. Обвинение нешуточное. Скандальное. Вызовет бурю возмущения и протеста, едва о нем узнают на Западе. Только бы удалось повидаться с Гансом Штейнфельдом — моим другом, собкором норвежского радио и ТВ в Москве. ...Около двух часов я ждал, когда приедет "воронок" и переправит "преступника Шерлинга" в один из московских казематов, где сидеть ему до "судного дня", когда влепят "под завязку" и отправят подыхать куда Макар телят не гонял. Но, поверьте, даже этот кошмар не пугал меня. Раздавленный, убитый, уничтоженный, я более не ощущал себя личностью. Вместо сердца — кровоточащая рана. У меня отняли театр — моего "сына". Я родил его, воспитал, обучил, выпустил в жизнь. Он состоялся, добился успеха, признания, славы... И предал. Как теперь жить?.. Отправляясь в Хабаровск, я допускал, что меня ждет публичная взбучка, в крайнем случае строгий выговор за не понравившуюся руководству "Свадьбу" или участившиеся в труппе распри. Но мысль об увольнении мне и в голову не приходила, ведь сердце у нас с КЕМТом было одно на двоих, а можно ли жить с разорванным сердцем? ...Дверь по-хозяйски распахнулась, и вместо конвоиров в предвариловку вошел мой давешний кагэбэшный соглядатай — не какой-нибудь лейтенантик, а подполковник госбезопасности Валерий Горин. — С возвращеньицем, Юрий Борисович! — тонкие губы в приветливой улыбочке. Я уже привык к его неожиданным появлениям на моем пути, что, кстати, до поры до времени не вызывало у меня отрицательных эмоций. Сторожит, вынюхивает? Ну и ладно. Работа у него такая. Но сейчас при одном только его виде все во мне восстало, напряглось — не-на-ви-жу! А он с мнимым возмущением набросился на милиционера: — С ума сошел?! Наручники?! На кого?! — Так вы ж звонили: задержать, — милиционер и в толк не брал, чем он провинился перед начальством. — Я о чем звонил? — выговаривал ему Горин. — Просить пассажира Шерлинга задержаться, если опоздаю к самолету. — Так мы ж и задержали, товарищ подполковник, — продолжал оправдываться милиционер. — Работай с такими! — посетовал Горин. Судя по всему, его здесь хорошо знали. И приказав снять с меня наручники, "добрый спаситель" позвал: — Пойдемте, Юрий Борисович. Я специально приехал за вами, на дворе мороз за двадцать пять. Извините, что задержался, дела! Я молча шел рядом с ним, с трудом сдерживая закипавшую в груди ярость. Кто дал им право издеваться надо мной?! Арестовали, надели наручники и — облагодетельствовали, освободив... Но молчал недолго: — А я-то размечтался: был хулиганом, стал политзэком. На первых полосах международных СМИ, на транспарантах митингующей молодежи: "Свободу Юрию Шерлингу!" Все советские правозащитники стоят на ушах. Вот это известность, это карьера! — У вас все еще впереди, — шуткой, смахивавшей на угрозу, ответил Горин, растянув в сладенькой улыбочке тонкие губы. И этой улыбочки стало достаточно, чтобы мои тормоза сорвались: — Обо мне не беспокойся, о себе подумай! Ну, заработаешь третью звездочку на погоны да пару сотен к зарплате. Сдохнешь, и забудут, что коптил ты небо. — Я никогда ранее не говорил с ним на "ты". — Несчастный человек, ты же ничто. Нуль. И если тебя вспомнят, то только в связи с твоим "горячо любимым" Шерлингом. Как преследовал меня, пытался задушить... Тормоза сорвались и у Горина: — Заткнись, Шерлинг! Заткнись! Скажи спасибо, что тебя жалеют. Иначе... иначе... — он задыхался от невысказанных слов, не имея "служебного права" озвучить их. И наконец, произнес с ехидцей: — Не повезло тебе, герой. Езжай к кому хочешь и куда хочешь, хоть к чертовой матери! Штейнфельда в Москве больше нет. И пошел к служебной автостоянке. Известие это — удар ниже пояса. Я знал, что Гансу предстоит ротация, но не думал, что так скоро. Его радио— и телепередачи о КЕМТе, интервью со мной прозвучали на весь мир. И сейчас я рассчитывал, что с его помощью известие о беспардонной расправе со мной станет достоянием зарубежной общественности, вызовет возмущение. Реальной защиты и помощи в своей стране ждать было не от кого. "Жалеют?.. — думал я, садясь в такси. — Кто ж такой "добренький"? Алексей Клементьевич Черный? Нет, это руками Черного у меня отняли театр. Но решали мою судьбу силы, сполна владевшие искусством убивать таланты, куда более могущественные, нежели даже он, всесильный феодал Хабаровского края. И они, смешав с дерьмом, еще смеют жалеть меня?!" — На хрен мне ваша жалость! — произнес я вслух. — Вы что-то сказали? — удивился таксист. Я промолчал. Оглянувшись, уже в который раз увидел серый "Москвич", неотступно следовавший за нами. Тогда-то и скомандовал водиле: — Прибавь, шеф! На хвосте серый "Москвич" — оторвись! После первого же светофора мы избавились от "опекуна". И я решил ехать в театр, чтобы забрать из своего кабинета все, что было мне дорого и что, не сомневался, будет уничтожено, едва начнут истреблять из КЕМТа дух Шерлинга. Москвичам хорошо известен этот невзрачный, зажатый между однотипными постройками начала прошлого века двухэтажный дом на Таганской площади напротив Болгарской церкви. Когда-то в нем находился кинотеатр "Таганский". Сейчас — популярное казино. А в 80-е здесь играли другие страсти: там жил КЕМТ. Мой КЕМТ. Точнее, бывший мой... Такси давно уехало, а я все стоял, словно пригвожденный к мостовой, не в силах сделать несколько шагов, отделявших меня от этого дома с квадратной чеканной вывеской: "Камерный еврейский музыкальный театр. Репетиционная база. г. Биробиджан". В окнах непроглядная тьма, будто все вымерло за ними. Лишь одинокий лучик брезжит в вахтерской вблизи входной двери. Сейчас я должен войти в эту дверь. В последний раз. Тысячи раз входил я в нее. И театр оживал мгновенно: "Шерлинг пришел!" Звонче становились голоса певцов, активнее двигались балетные, даже бухгалтер быстрее отсчитывал "дебет-кредит" на своем арифмометре... Вахтеры привыкли к моим неожиданным появлениям в театре среди ночи: семейная жизнь не ладилась, и порой приходилось ночевать в комнате отдыха позади рабочего кабинета. Вот и сейчас мой ночной визит вахтера не удивит. Если... Если театр не оповестили, что я больше не... Меня не впустят?.. Меня?!. Вместо того чтобы открыть дверь своим ключом, до отказа вдавил кнопку звонка. — Кто?! — Узнал голос вахтера Кантора. — Шерлинг. — Минуточку, Юрий Борисович, минуточку... Дверь наконец отворилась, и я зажмурился, ослепленный ярким светом всех люстр и плафонов вестибюля и фойе. Это Кантор включил рубильник и словно вдохнул в театр душу. Удивительный человек Леонид Моисеевич! Доктор физико-математических наук, ученый с мировым именем. Сколько в ту пору таких бесценных людей, изгнанных с работы за стремление сменить страну проживания, мыкалось и голодало! А я, "асоциальный тип", нарушал инструкции и принимал их вахтерами, рабочими сцены, ремонтниками. Особенно сошлись с Леонидом Моисеевичем. Бывало, до глубокой ночи вели беседы, когда в дни его дежурств я оставался в театре. Тонкий ценитель искусства, он полюбил КЕМТ, интересовался моими творческими замыслами, умел понять... И вот теперь этот ослепительный электрический свет, которым встретил он меня в час моей беды. Знал ли он о ней? Несомненно, догадывался, что она грядет. Теперь, наверное, понял — грянула. И ни о чем не спросил. Шел чуть впереди, успевая зажечь свет в каждой комнате на пути моего прощального вояжа по театру. Свет, свет!! Как символ жизни. Сложившийся было в мыслях сценарий "Прощание с КЕМТом" со слезами и беззвучными рыданиями сломлен. Сделалось бесконечно совестно перед моим спутником. Потеряв работу, высокое положение в обществе, почет, материальный достаток, он, однако, не потерял себя. Не сдался, не превратился в униженного, оскорбленного, обиженного. Не утратил своей сути, данного ему свыше богатства интеллекта и таланта. — У вас есть Израиль, Юрий Борисович! — значимо произнес Кантор, оставляя меня у дверей моего кабинета. И я не позволил себе сантиментов. Не стал прощаться с письменным столом, обращаясь к нему на "Вы", восседать последний раз в "любимом кресле", не сделал минорных аккордов на рояле... Сложил в сумки либретто пьес, ноты с записями своей музыки, блокноты, фото, видео— и кинопленки, сценарии, оставив на месте приобретенные на собственные деньги звукозаписывающую аппаратуру, магнитофоны. Выйдя из кабинета, снял с двери табличку "Директор и худрук КЕМТа Ю.Б. Шерлинг" и направился в гараж, где стояла моя "вольво-бертоне". Нарушая все мыслимые правила уличного движения, наискось пересек Таганскую площадь и остановил машину, чтобы еще раз взглянуть на дом, в котором прожил семь счастливых лет. Сейчас, в окружавшей его темноте, он представлял собой силуэт иллюзорного строения с полыхавшими языками пожарища окнами. Но вот погасло одно окно, другое... И дом растворился во тьме. Лишь тусклый огонек брезжил в окне вахтерской. Все... Я выжал акселератор и двинулся прочь. Припарковав машину возле своего дома в Лялином переулке, приметил неподалеку знакомый серый "Москвич", в салоне которого крепко спали два "топтуна" в стандартных драповых пальто с серыми искусственными каракулевыми воротниками. "Спокойной ночи, ребятки!" — мысленно пожелал я им. Поднялся на третий этаж, открыл квартиру и, чувствуя, что силы оставляют меня, с ходу, как был в дубленке и сапогах, рухнул на кровать и провалился в сон.