ВЕЛИКИЙ КОМБИНАТОР САТИРЫ И ЮМОРА

В послевоенной школе, когда все изучали «Железный поток» и «Молодую гвардию», группа отчаянных шкод, в которую входил и я, упивалась романами Ильфа и Петрова и разговаривала исключительно цитатами из «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка»: «Эрнестуля, хамишь!», «Может быть, вам еще ключ от квартиры, где деньги лежат?», «Командовать парадом буду я!», «Утром — деньги, вечером — стулья» и «Пилите, Шура, пилите!» Мы были влюблены в энергичного и неунывающего Остапа Ибрагимовича. Не случайно еще в 1935 году опрос среди учащихся школ на тему: «Кто ваш любимый литературный герой?» вместо предполагаемого «Павел Корчагин» дал ответ: «Остап Бендер». Прямой потомок Жиля Блаза и Фигаро, великий комбинатор был кумиром многих. Александр Безыменский укоризненно писал:

Ах, Моссовет, ну как тебе не стыдно? Петровка есть, а Ильфовки не видно.

Ильф — это псевдоним. А на самом деле, он — Иехиель-Лейб Файнзильберг. Согласно метрической книге одесского раввината, родился 3 октября 1897 года (по старому стилю) и «обрезан 10-го дня». В записной книжке Ильфа есть признание: «*акройте дверь. Я скажу вам всю правду. Я родился в бедной еврейской семье и учился на медные деньги...» Отец будущего писателя Арье Беньяминович, мелкий банковский служащий, бился в тисках вечной нужды. В семье росли четыре брата, Илья был третьим. И, разумеется, отец мечтал о том, чтобы сыновья стали инженерами (не дай Б-г искусство! и никакой науки!) В детстве Ильфа дразнили: «Рыжий, красный, человек опасный!» «Опасного и красного» отдали в ремесленное училище. Его первые профессии: чертежник, телефонный монтер, токарь, статистик, бухгалтер кассово-операционного стола. Но юный Иля видел то, чего не замечали другие. И писал стихи, не без робости вступив в «Коллектив поэтов» — объединение литературной молодежи, куда входили Багрицкий, Олеша, Катаев, Славин и другие будущие знаменитости. По воспоминаниям современника, «рыженький Ильф приходил на старших посмотреть. В те отдаленные времена он о славе не помышлял... Ильф — милый такой, умненький, молчит, молчит — только пенсне поблескивает — и вдруг такое скажет, что все расхохочутся». В пору своей юности Ильф увлекался Лесковым, Рабле и Маяковским. Позднее полюбил Диккенса и его «Пиквикский клуб». Всю жизнь был книгочеем, читал многое, от Карамзина до «Анти-Дюринга». О выступлении Ильфа в «Кафе поэтов» (ул. Карла Маркса, бывшая Екатерининская, 6) Лев Славин вспоминал: «Высоким голосом Ильф читал действительно необычные вещи, ни поэзию, ни прозу, но и то, и другое, где мешались лиризм и ирония, ошеломительные раблезианские образы и словотворческие ходы, напоминающие Лескова. От Маяковского он усвоил главным образом сатирический пафос, направленный против мерзостей старого мира и призывавший к подвигу строительства новой жизни. В сущности, это осталось темой Ильфа на всю жизнь. И хотя многое в юных стихах его было выражено наивно, уже тогда он умел видеть мир с необычайной стороны. Но эта необычайная сторона оказалась наиболее прямым ходом в самую суть явления или человека». 6 января 1923 года 25-летний Ильф отправился из Одессы в Москву, навстречу своей литературной славе. Ехал он с оригинальным багажом, с «торгово-промышленной поэзией», которую друзья называли «произведениями оригинального ума». «Никто из нас, — вспоминал Славин, — не сомневался, что Иля, как мы его называли, будет крупным писателем. Его понимание людей, его почти безупречное чувство формы, его способность эмоционально воспламеняться, проницательность и глубина его суждений говорили о его значительности как художника еще тогда, когда он не напечатал ни одной строки. Но то, что он писал, было до того нетрадиционно, что редакторы с испугом отшатывались от его рукописей». Из воспоминаний Валентина Катаева: «Мы полюбили его, но никак не могли определить, кто он такой: поэт, прозаик, памфлетист, сатирик? Тогда еще не существовало понятие — эссеист». Юрий Олеша: «Ильф был чрезвычайно сдержан и никогда не говорил о себе. Эту повадку он усвоил на всю жизнь... Он относился к себе иронически. Это был худой юноша, с большими губами, со смеющимся взглядом, в пенсне, в кепке, и, как казалось нам, рыжий. Он следил за своей внешностью. Ему нравилось быть хорошо одетым. В ту эпоху достигнуть этого было довольно трудно. Однако среди нас он выглядел европейцем...» И еще одно мнение об Ильфе как о человеке: «Тихий, но язвительный». Как многие писатели, смешившие миллионы людей, от Гоголя до Зощенко, Ильф был печальным. В зрелые годы, по свидетельству Георгия Мунблита, Илья Арнольдович «в житейско-обывательском смысле был, пожалуй, злой человек. Только вежливость умеряла порой его резкость в отношениях с глупыми, чванными и бездарными человечками, которых так много вьется вокруг литературы, театра, кино...» В столице Ильф стал работать правщиком в газете «Гудок», где и оттачивал свое перо до неимоверного блеска. В Москве встретились два одессита: славянская душа (Евгений Петров) и еврейская (Ильф). И родился новый творческий союз, тандем. Притереться друг к другу было непросто. «Славянская душа говорит, что никогда еще не чувствовала в себе такого творческого подъема. Она готова работать всю ночь напролет. Писать, только писать! Будем прилежны и пылки, будем бережно обращаться с подлежащим, будем лелеять сказуемое, будем нежны к людям и строги к себе. Но другой соавтор (о, загадочная еврейская душа!) работать не хочет, не может. У него, видите ли, нет сейчас вдохновения. Надо подождать...» — так вспоминал о работе с Ильфом Евгений Петров. Сюжет «Двенадцати стульев» Ильфу и Петрову подарил Валентин Катаев, и с января 1928 года в журнале «30 дней» началась публикация бессмертного романа. Миру явились Безенчук и «Нимфа», а вслед за ними «в половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Чмаровки в Старгород вошел молодой человек лет двадцати восьми...» Это был Остап Бендер. Интересно: как по существу антисоветский роман стал советской классикой? И почему Бендер оказался такой притягательной фигурой? Да потому что он происходил из когорты веселых и находчивых людей, пропитанных духом предпринимательства, но, увы, его энергия и предприимчивость никак не укладывались в узкие рамки советской действительности. Социализм был для таких, как Бендер, удавкой. Не случайно до издания романа цензоры изрядно его «почистили», «пригладили», сократив почти на треть. Но и в урезанном виде «Двенадцать стульев» остались шедевром. Судьба «Золотого теленка» тоже оказалась непростой. Он, меняясь по ходу политической борьбы в стране, в итоге стал дискредитацией бухаринского лозунга «Обогащайтесь!» Но в 1931 году, когда роман вышел, народу было уже не до обогащения, он был занят другой проблемой — выживанием. И выживать ему помогал смех Ильфа и Петрова. Примечательно, что «Золотой теленок» напечатали сначала на Западе. «Книга слишком смешна, чтобы быть опубликованной в России», — ехидничали за кордоном. Ильф и Петров создавали и произведения малых форм: это цикл рассказов «Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска», пародийный роман «1001 день, или Новая Шехерезада», титры к немому фильму «Праздник святого Йоргена», комедия «Богатая невеста», гротескные рассказы в журнале «Крокодил», зубодробящие фельетоны в «Правде» и многое другое. Это была лирика («Для всех граждан лето кончилось. Граждане уже ходят в калошах, покорно ожидают гриппа, часто подходят к трубам центрального отопления и ласкают их холодными руками»); социология («У нас очень полюбили джаз, полюбили какой-то запоздалой, нервной любовью»); публицистика («Делается, потому что полагается. А почему полагается? Очень просто! Так принято. А вот почему принято — этого уже и никто не знает»). В 1933-1934 годах Ильф и Петров как корреспонденты «Правды» совершили путешествие по Европе, от Афин до Парижа. А осенью 1935-го отправились в США, после чего появилась книга очерков «Одноэтажная Америка». Главы в книге писались порознь, и это был новый опыт для литературных сиамских близнецов. Но Ильф писал и для себя: в свои записные книжки заносил наблюдения, изречения, афоризмы, коллекционировал смешное и забавное. Записные книжки вышли после смерти Ильфа, в 1939 году, а в 1957-м были переизданы в более полном объеме. Теперь о финале. Тридцатые годы — время Большого террора. Он вроде бы не коснулся Ильфа, но он его чувствовал, ощущал и, как и все, прислушивался к ночным шагам и шорохам. В газетах вместе с Петровым писал: «Что уж там скрывать, товарищи, мы все любим советскую власть. Но любовь к советской власти — это не профессия. Надо еще работать. Надо не только любить советскую власть, надо сделать так, чтобы и она вас полюбила. Любовь должна быть обоюдной...» Ну, а в кулуарах, на кухне, Ильф говорил иначе: «Репертуар исчерпан» или «Ягода сходит», ибо не знал, как писать, задыхаясь в крепких объятиях Софьи Власьевны, то есть советской власти. И еще он говорил метафорически точно: «Кирпич летит...» Ильф и Петров пытались быть в стороне от политических гроз и хотя бы не подписывать письма с требованием «раздавить» ту или иную «гадину». Но этот нейтралитет был опасен. За месяц до смерти Ильфа в «Правде» вышла статья «Развесистые небоскребы». В основном громилась книга об Америке Бориса Пильняка (вскоре он был арестован и расстрелян), но по касательной критиковалась и «Одноэтажная Америка». Кирпич летел... Илья Ильф скончался 13 апреля 1937 года от туберкулеза, унаследованного от голодной Одессы 20-х. Болезнь усугубилась нервной литературной работой и отравленным политическим воздухом страны. «Такой грозный ледяной весенний ветер, что холодно и страшно делается на душе. Ужасно, как мне не повезло», — записывал Ильф. Оставшись один, Евгений Петров морально сломался и погиб в авиакатастрофе 2 июня 1942 года. В феврале 1949 года «Литературка» разразилась статьей «Серьезные ошибки издательства «Советский писатель». На книги Ильфа и Петрова навесили гнусные ярлыки, и романы стали изыматься из библиотек. В 1956 году горизонт прояснился, и «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» снова вошли в моду. Но хватит о грустном. Поговорим лучше о любви. Близорукий юноша со слабой грудью любил лишь одну, Марусю Тарасенко, — хрупкое, поэтическое, впечатлительное существо, которую в семье «держали за принцессу». Юная одесситка училась на художницу («Я немножечко мучаюсь рисованием»). Она была моложе его на 7 лет. Единственная их дочь Александра издала переписку своих родителей — «Письма о любви». Это удивительная и трогательная книжка о необычных отношениях двух необычных людей. Дочь пишет: «В октябре 1922 года Ильф впервые дотронулся до ее руки и понял, что любит. День своего двадцатипятилетия он провел с ней. Она первая призналась ему в любви. Они встречались в комнате при художественной студии на Преображенской. Он ей позировал. Ночью они любили сидеть на подоконнике и смотреть в окно. Он читал ей стихи. А потом он уехал. Она была на вокзале...» В письмах из Москвы в Одессу он называл ее «Нежный Марусик», «Моя девочка с большим сердцем». Пресловутый квартирный вопрос позволил им соединиться лишь в феврале 1924 года: Маруся поселилась в Москве, в ильфовском «пенале» на Сретенке. Отношения супругов были любящие и нежные, хотя Маруся была совсем не хозяйкой, в основном она рисовала и играла на рояле. В 60-е годы вдовствующая Мария Николаевна вспоминала безвозвратно ушедшее прошлое: «Я старая, и вновь я та, что была, и мы любим друг друга, и я плачу». В одном из ранних писем Маруся обращалась к Ильфу «Б-г мой, как можно быть таким хорошим». Да, Илья Ильф был хорошим. И талантливым.