ВЕЛИКАЯ АГНЕССА

 Элла Митина
 24 июля 2007
 3134
Я набирала номер Агнессы Генриховны Полубенской со смешанным чувством: с одной стороны, мне не верилось, что сейчас я буду говорить с самой великой Агнессой, с другой стороны — ведь ей сейчас уже столько лет: помнит ли она вообще что-нибудь? Я пыталась подсчитать в уме, сколько мне было, когда впервые в мой азиатский город приехала с одним-единственным концертом эта столичная знаменитость. Великая певица, исполнительница романсов, она была олицетворением чего-то столь же недоступного и прекрасного, как, например, коралловые рифы в передаче Сенкевича «Клуб кинопутешествий» или духи «Шанель», которыми душились героини французских романов
Я набирала номер Агнессы Генриховны Полубенской со смешанным чувством: с одной стороны, мне не верилось, что сейчас я буду говорить с самой великой Агнессой, с другой стороны — ведь ей сейчас уже столько лет: помнит ли она вообще что-нибудь? Я пыталась подсчитать в уме, сколько мне было, когда впервые в мой азиатский город приехала с одним-единственным концертом эта столичная знаменитость. Великая певица, исполнительница романсов, она была олицетворением чего-то столь же недоступного и прекрасного, как, например, коралловые рифы в передаче Сенкевича «Клуб кинопутешествий» или духи «Шанель», которыми душились героини французских романов. Совершенно не помню сам концерт, запомнилось только, что после многих бисов певица вдруг сделала своему аккомпаниатору какой-то жест рукой (так герцогини отсылают своих пажей), потом пошла к роялю, и, чиркнув длиннейшим шлейфом красного платья по сцене, села за инструмент, вознесясь над ним как огненный факел, и запела «Ave Maria» Шуберта. Но в ту минуту, когда она взяла первую ноту, в зале неожиданно погас свет. Стало так темно, что не было видно ничего — даже собственных рук (я в темноте вытянула их вперед — и не увидела). А Агнесса Полубенская продолжала играть и петь. И ее голос, обволакивающий и утешающий, словно слился с темнотой, стал ее частью, ее сладостной печалью. А когда музыка кончилась, зажегся свет, будто специально подгадав под последние аккорды. И тут все увидели, что Агнесса сидит за роялем с закрытыми глазами. Казалось, она даже не заметила, что играла и пела в совершенной темноте. Все оторопели; в зале на секунду повисла тишина, которая продлевала молчание отзвуков прекрасной песни. Ну, потом, конечно, были овации, крики «браво». Я сама хлопала громче всех. Всем хотелось еще и еще видеть Полубенскую, но она больше так и не появилась из-за кулис. И вот — гудки в телефонной трубке. Какой голос раздастся в ней? Дребезжащий старческий? Немощный? Наконец, слышу «алло». Представляюсь, рассказываю о цели звонка. Со мной говорит женщина, возраст которой угадать довольно трудно. Я закрываю глаза, как тогда, в темноте, — ну, конечно, это она, Агнесса, ее неповторимые «меццо-сопрановые» интонации не стерло никакое время. — Так о чем, деточка, вы хотите со мной поговорить? — О вашей жизни. Я знаю немного, только то, что ваш отец был крупным партийным и хозяйственным работником и что его в 38 году расстреляли. — Да, это так. — Вы могли бы рассказать мне об этом подробнее? Что он был за человек? Что случилось с семьей после его гибели? — Вам это очень нужно? — Ну, видите ли, мы снимаем фильм об истории евреев в России ХХ века. О тех, по чьей жизни «проехалось» наше государство. В трубке долгое молчание. Потом интонации меняются, становятся более резкими. — Вы хотите рассказать о тех, кто пострадал? — Ну да, знаете ли, дело врачей, разгон Антифашистского комитета, космополиты. Мало ли чего евреи натерпелись в советское время. — Тут деточка, все не так просто... не так уж просто и однозначно... Знаете что, я не дам вам пока своего согласия на встречу. Но я могу прислать вам кое-что из своей биографии. Потом, может, и поговорим. Хорошо? Через неделю получаю по Интернету письмо — Агнесса Генриховна оказалась современным человеком. В послании — рассказ о жизни. Письмо заняло никак не меньше десяти страниц. Я поражена тем, что человек потратил на меня столько времени. От прилива чувств вначале кидаюсь к телефонной трубке, чтобы поблагодарить, потом останавливаю себя — надо бы вначале прочесть, что же там написано.
«Мой отец был крупным партийным и хозяйственным работником. Вообще-то он был из украинского местечка возле Александрии, но так страстно участвовал в жизни революции, что очень быстро сблизился с ведущими партийными деятелями страны — Орджоникидзе, Ежовым. Мы жили в Москве, и у нас в квартире перебывали все знаменитости того времени — военачальники, артисты Большого театра, писатели. Потом партия послала отца строить первый машиностроительный завод на Урале, и он поехал и построил этот завод. Мы с мамой тоже к нему приехали. Отец работал сутками, но праздники отмечались дома очень широко и разгульно, с танцами под патефон и пением под гитару — папа очень хорошо пел. Меня тоже просили что-нибудь спеть — я уже тогда подавала надежды, и неизменно папин подчиненный Семен Аркадьевич Фишман после таких выступлений дарил мне огромную шоколадку. Я так его и называла — «Шоколадный Дед Мороз». Наша домработница Нина прятала эти шоколадки, она не любила Фишмана и уверяла, что от шоколада у детей болят животы. Один раз — помню, это было осенью — папа вернулся очень взволнованный. Его вызывали к Сталину. Мама ночью гладила его рубашку и говорила, что папин труд оценен даже в Кремле и это справедливо. А наутро папа уехал в Москву. Больше мы его не видели. Мама кому-то писала, что, мол, вышла ошибка и папу арестовали неправильно. Но все было без толку — от папы не было никаких вестей. Нас выселили из нашей огромной квартиры, мы стали жить на окраине города, в рабочем поселке, в доме нашей домработницы Нины. Теперь Фишман стал директором завода вместо папы. Однажды зашел к нам, был очень участлив, правда, шоколадки не принес и петь не просил, но маме сказал: «Приходите ко мне завтра в мой кабинет, приносите заявление, я попробую помочь». Мама засобиралась. Помню, тетя Нина плакала и отговаривала маму ходить к Семену Аркадьевичу. Но мама пошла. Ведь Фишман был другом. Бывал в доме у нас. Ничего, что он теперь на папином месте, это ведь наверняка временно! ...Мама не вернулась. Ее арестовали прямо в кабинете Фишмана. Я осталась жить у тети Нины. Уже потом я узнала, что, когда Фишман к нам приходил, папы уже два месяца как не было в живых, и Фишман это знал лучше других. Два года я писала Сталину письма. Другие дети и родственники арестованных писали Поскребышеву или еще кому-то из правительства, а я писала Сталину. Так и начинала свои письма по-детски наивно (мне ведь тогда было всего 12 лет): «Дорогой дяденька Сталин, моя мама ни в чем не виновата, она очень хорошая». И вот однажды — звонок в дверь. На пороге — мама. Седая, сгорбленная, с трясущейся головой. Моя красавица-мама за два года превратилась в старуху. Ей тогда исполнилось 37 лет. Я не знаю, какое чудо случилось, что маму отпустили: или уж совсем незаконным был арест, или нужно было выполнить какую-то норму по «освобожденным», но только еще многие годы люди вспоминали «ту самую Розалию Михайловну, жену директора завода, которая просидела всего 2 года». А Фишмана тоже посадили. Правда, только в конце 39-го. Но его не расстреляли, он отсидел всего 20 лет и вышел. А я ищу его всю оставшуюся жизнь. На улице, в толпе — всюду. Иногда на концертах я пела с закрытыми глазами, мне казалось, открою их — и увижу Фишмана. И тогда я скажу людям — а теперь аплодируйте как можно громче, потому что исполнилась моя самая заветная мечта: я его нашла. Я расскажу всем, что сделал он с моей матерью, с отцом и со мной. И люди подхватят его под руки и уведут. И тогда я успокоюсь. Возможно, этого Фишмана давно уже нет в живых. Но ведь я не знаю этого точно. Поэтому продолжаю его искать. И найду обязательно. Вот тогда мы с вами и поговорим. Не обижайтесь. С уважением Агнесса Полубенская».
Я не смогла ответить Агнессе Генриховне, не было у меня слов утешения, да она в них и не нуждалась. Я разыскала старенькую пластинку, на которой Агнесса Полубенская пела «Ave Maria» Шуберта, закрыла глаза, представила ее той, молодой и прекрасной, и на ум мне пришло недавно прочитанное изречение раби Нахмана из Браслава: «Ад существует, но не на том свете, а на этом. Только никто не осмеливается это признать»...


Комментарии:


Добавить комментарий:


Добавление пустых комментариев не разрешено!

Введите ваше имя!

Вы не прошли проверку на бота!


Дорогие читатели! Уважаемые подписчики журнала «Алеф»!

Сообщаем, что наша редакция вынуждена приостановить издание журнала, посвященного еврейской культуре и традиции. Мы были с вами более 40 лет, но в связи с сегодняшним положением в Израиле наш издатель - организация Chamah приняла решение перенаправить свои усилия и ресурсы на поддержку нуждающихся израильтян, тех, кто пострадал от террора, семей, у которых мужчины на фронте.
Chamah доставляет продуктовые наборы, детское питание, подгузники и игрушки молодым семьям с младенцами и детьми ясельного возраста, а горячие обеды - пожилым людям. В среднем помощь семье составляет $25 в день, $180 в неделю, $770 в месяц. Удается помогать тысячам.
Желающие принять участие в этом благотворительном деле могут сделать пожертвование любым из предложенных способов:
- отправить чек получателю Chamah по адресу: Chamah, 420 Lexington Ave, Suite 300, New York, NY 10170
- зайти на сайт http://chamah.org/donate;
- PayPal: mail@chamah.org;
- Zelle: chamah212@gmail.com

Благодарим вас за понимание и поддержку в это тяжелое время.
Всего вам самого доброго!
Коллектив редакции