ПОД БЛИЗКИМ НЕБОМ ИЕРУСАЛИМА

Имя народного артиста России Валентина Никулина вошло в обиход российской культуры еще в 60-е годы вместе с именами других актеров, ставших основой одного из самых знаменитых театров советской поры — «Современника». За почти сорокалетнюю службу в театре он сыграл десятки ролей, однако известным всей стране стал благодаря кинематографу. Снимался Никулин немало, но прославился на всю страну буквально двумя «звездными» ролями — всего-то двумя из сотни, наверное! — Смердякова в «Братьях Карамазовых» Пырьева и доктора Гаспара в «Трех толстяках» Баталова. Впрочем, исследование творчества актера оставим кинокритикам и театроведам. Мы же давайте вспомним наименее известную страницу его биографии: иерусалимское житье-бытье в начале последнего десятилетия прошлого уже века. Валентин Никулин переехал в Израиль в самом конце 90-го, зимой. «Накануне отъезда я встретился в Москве с Ниной Михоэлс, — рассказывал он. — Мы с ней обсудили кое-что… Но никаких реальных планов у меня не было. Все вокруг говорили: «Валя, да при твоих данных, при твоей памяти, при твоей музыкальности ты быстро освоишь иврит, в крайнем случае будешь исполнять какой-нибудь «шансон». Иллюзии… Находясь в России, абсолютно ничего невозможно предвидеть, никакую ситуацию нельзя смоделировать заранее по разговорам и слухам. Надо сначала окунуться в эту жизнь…» И Никулин окунулся, что называется, по полной программе. Сразу после приезда он начал репетировать в спектакле театра «Гешер», только что организованного российскими актерами во главе с режиссером Евгением Арье. Громкая популярность «Гешера» была далеко впереди, а пока это был один из многих театров и театриков, время от времени открывающихся стараниями новых репатриантов из России. Начинался 1991 год, а вместе с ним и война в Персидском заливе. Никулин, как и другие актеры, ездил на репетиции с непременным противогазом. Но опасность подстерегала артиста не от вражеских «скадов» — донимал старый недуг. Ближе к лету врачи начали готовить Никулина к сложнейшей операции — пересадке аорты, и работа в «Гешере» прекратилась. Да и что-то не сложилось у него с руководством театра. Валентин намекал потом на «творческое несовпадение», говорил о «ценностной шкале шестидесятника». «Я человек другого поколения, — жаловался он. — Мы все это проходили, но не теперь, а в другие времена, и не с Женей Арье, а с Олегом Николаевичем Ефремовым». Жалел ли он впоследствии о разрыве с «Гешером»? Не знаю, не уверен. Он и вправду был другим, не «гешеровским»… Операция прошла успешно, артист медленно, но верно шел на поправку. И тут случилось невероятное: Никулину позвонили из «Габимы», старейшего израильского театра, созданного еще учениками Вахтангова, и предложили контракт. К постановке готовилась пьеса знаменитого израильского драматурга Йосефа Бар-Йосефа «Зимний праздник»… на иврите. Стороннему человеку трудно понять, что это за работа — репетировать, а затем и играть на совершенно незнакомом тебе языке. Мне довелось воочию наблюдать, как Михаил Козаков учил роль Тригорина в чеховской «Чайке» — спектакле тель-авивского Камерного театра. На большом листе, разлинованном на три равных столбца, были записаны слова по-русски, затем очень крупными буквами на иврите и, наконец, русская транслитерация ивритского текста. Артист с остановившимся взглядом, обливаясь потом в сорокоградусную жару, громко выговаривал незнакомые слова, мерно ударяя ладонью в такт своей речи. И так по несколько часов в день. Плюс еще ежедневные занятия с преподавателем! Репетиции в «Габиме» длились немногим более двух месяцев, примерно столько же шел прокат спектакля. И хотя никулинский контракт оказался до обидного непродолжительным, участие в этой театральной постановке имело для актера очень важные последствия: во-первых, у него появился опыт работы в профессиональном израильском театре, во-вторых, высокая зарплата в «первом театре страны» давала возможность в течение полугода получать хорошее пособие. Оставшись «на улице», Никулин не унывал. Он, разумеется, пытался «работать по специальности». Несколько раз выступал с музыкально-поэтической программой «Друзей моих прекрасные черты», подготовленной еще в Москве, но поэтический вечер даже хорошо известного всему «русскому» Израилю артиста мог «окупиться» всего раз пять, не более. Потом молодые актеры из Культурного центра Сионистского форума в Иерусалиме решили подготовить программу с рабочим названием «Бенефис Никулина». Работа шла трудно. Да это уже и не настоящее театральное дело для актера такого уровня. Но ему снова повезло. Летом 1993-го Михаил Козаков, также изголодавшийся в Израиле без «достойной работы», возглавил масштабный проект собственной антрепризы. Для дебюта была выбрана комедия Пауля Барца «Возможная встреча», в основу которой положена вымышленная история о встрече двух великих композиторов — Баха и Генделя. «Слава Б-гу, Валя Никулин здесь, — радовался Козаков, — я мог бескомпромиссно распределить роли». Чтобы противостоять нашествию гастролеров из России, грозными цунами раз за разом атакующих Обетованную землю, Казаков, по его словам, должен был «представить подлинный театр — с декорациями, костюмами, музыкальным оформлением». В результате после спектакля у зрителя рождалось ощущение, что «он на время вернулся к себе в Москву или Ленинград, пережив часть своей прежней жизни». Спектакль с Никулиным в роли Баха и Козаковым в роли Генделя отвечал всем требованиям первоклассной театральной постановки. Он имел потрясающий успех: на премьере растроганная публика больше четверти часа стоя приветствовала актеров. В Тель-Авиве такое встретишь не часто. Но жизнь антрепризного спектакля в Израиле скоротечна. Еще в «Габиме» Никулин с завистью наблюдал, как его коллеги по сцене торопились после репетиции на запись радиопередач, на съемки фильма, на концертную эстраду. Словом, они жили полной и насыщенной жизнью успешных актеров, той жизнью, которая в Москве была для Никулина совершенно естественной, но которой он был начисто лишен в Израиле. «Кончился контракт, и я оказался подвешенным в пустоте», — с грустью вздыхал он. Иногда мы с Валентином сиживали за столиком возле Иерусалимского культурного центра на улице Кинг Джордж, пили кофе: он был «в завязке», и я не заказывал даже пива. Никулин стремился в Россию, Москва виделась ему обновленной… «Я не узнаю Москвы, — говорил он, — дома, улицы, выражения лиц — все иное. Но я знаю себя: я… переделкинский, арбатский, мне необходима московская подпитка…» Он перенес две хирургические пересадки: медицинскую — аорты, и еще одну — своей собственной жизни. И все-таки он вернулся в Москву; она и в самом деле стала другой, но не такой, какой он хотел ее видеть: Арбат разошелся на сувениры, Переделкино распродавалось новым хозяевам… Валентин Юрьевич Никулин, Валя, долго и тяжело болел. Теперь его не стало… В «Романсе», написанном в начале 90-х и посвященном Валентину Никулину, Булат Окуджава пел:

…И когда ударит главный час И начнется наших душ поверка, Лишь бы только ни в одном из нас Прожитое нами не померкло. Потому и сыплет первый снег. В Иерусалиме небо близко. Может быть, и короток наш век, Но его не вычеркнуть из списка.

Это правда: в списке дорогих сердцу имен российской культуры прошлого века Валентин Никулин останется навсегда.