ЮРИЙ ЛЕВИТАНСКИЙ: «ЖИЗНЬ МОЯ, КИНАМАТОГРАФ, ЧЕРНО-БЕЛОЕ КИНО»

"Рус. сов. поэт, переводчик... Герой поэзии Л. — наш современник, прошедший испытания воен. лет, верящий в жизнь и отвергающий обыват. прозябание..." (Краткая литературная энциклопедия, 1967). Всего 13 строк, но каких! Чего стоит одно "обыват. прозябание", которое Левитанский отвергал. Умная голова и золотое перо. По какой-то причудливой ассоциации вспоминается 3-я книга Ветхого Завета — "Левит" (тема: жертвы): "Не обижайте один другого..." (гл. 25); "Не делайте себе кумиров..." (гл. 26). Юрий Левитанский не был правоверным евреем, тем не менее терпел обиды. Но никогда не был обидчиком. Кумиров не чтил, если не считать глупой молодости: "Мое поколение, как ни горько это сознавать, было поколением фанатиков, ограниченно знавших о том, что происходит, психологически ориентированных в заданном направлении... Мы были воспитаны в бодрых маршевых ритмах, на оптимистических лозунгах". В дальнейшем Левитанский прозрел. И его социальный оптимизм полностью улетучился. Позволю себе ряд ассоциаций. Левитанский — Левитан. Грустные стихи Левитанского и печальные пейзажи Левитана. Кажется, Михаил Луконин удачно назвал поэтическую манеру Левитанского "акварелью душевных переживаний". А еще был Юрий Левитан, знаменитый сталинский диктор, с торжественным металлом в голосе. У Юрия Левитанского тоже был фирменный голос, со своими интонациями, не столь, конечно, оглушительный, но проникающий в душу слушателя. Ну, а теперь штрихи биографии. Юрий Давидович Левитанский родился 21 января 1922 года в украинском городке Козельце Черниговской области. Дальнейшие места обитания — Киев и Сталино (ныне Донецк). В школе мечтал быть астрономом, но стал поэтом. Учеником 7-го класса начал публиковать стихи в газетах "Социалистический Донбасс" и "Сталинский рабочий". Затем Москва, знаменитый ИФЛИ, постигал философию и литературу вместе с Твардовским, Коганом, Наровчатовым, Слуцким, Самойловым... С 3-го курса Левитанский ушел добровольцем на фронт. Отвоевал от Москвы до Праги, сначала рядовым пулеметчиком, потом командиром. Строчил из пулемета и писал стихи — как же без поэзии! — для армейской печати. Богатый военный опыт, однако, не стал у него доминирующей темой, как у большинства поэтов-фронтовиков. Этот опыт Левитанский как бы отрезал:

Но что с того, что я там был, в том грозном быть или не быть. Я это все почти забыл. Я это все хочу забыть. Я не участвую в войне - она участвует во мне. И отблеск Вечного огня дрожит на скулах у меня...

В разговоре как-то признался: "Я нетипичная фигура. Я давно все зачеркнул. Войну и эту тему для себя лично. Я люблю Европу, Вену, Прагу... Когда в Прагу вошли в 1968-м советские танки, я просто плакал..." После демобилизации Левитанский жил в Иркутске, там вышли его первые поэтические сборники "Солдатская дорога", "Встреча с Москвою", "Листья летят" и другие. Приехав в Москву, он оканчивает Высшие литературные курсы. Занимается переводами. "И мы уходим в переводы, идем в киргизы и в казахи, как под песок уходят воды, как Дон Жуан идет в монахи...", — грустно писал Левитанский. И еще он писал пародии (шутить, чтобы не плакать?), его книга пародий "Сюжет с вариантами" (1978) имела успех. Вот, к примеру, строки из пародии на Арсения Тарковского:

В лавке грека Ламбринади, Там, где раки Бордолез, Спит селедка в маринаде, Погрузившись в майонез. Но угрюм и неприкаян, Проявляя волчью прыть, По дорогам ходит Каин, Хочет Авеля убить...

Но Левитанский не остался пересмешником — он хотел рисовать свои собственные картины мира и бытия. Его влекла "чистая поэзия". Книга "Кинематограф" (1970) окончательно утвердила за ним статус серьезного и оригинального поэта. Последующая книга "Письма Катерины, или Прогулки с Фаустом" (1981) сделала его популярным среди читателей.

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино! Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер, Этот равно гениальный и безумный режиссер? Как свободно он монтирует различные куски ликованья и отчаянья, веселья и тоски!.. ...И над собственною ролью плачу я и хохочу, по возможности, достойно доиграть свое хочу - ведь не мелкою монетой, жизнью собственной плачу и за то, что горько плачу, и за то, что хохочу.

В творчестве Левитанского очень сильно лирическое "я" — никаких "мы", все пропущено через собственное сердце. Стих у него вольный, раскованный, с богатой романтической палитрой. И вместе с тем, как заметил Ефим Бершин, "после Пушкина никто, кажется, так не любил глаголы, никто так изысканно не рифмовал, не перекатывал по строке, как волна перекатывает гальку, шурша и звеня. Он рифмовал их виртуозно..." Еще примечательные особенности: пристрастие к литературным аллюзиям (чаще всего использовал пушкинские или лермонтовские строки), к реминисценциям (Гоголь, Достоевский, Эдгар По). Левитанский был пропитан книжной премудростью — истинный человек книги:

Жить среди книг, хотя бы не читая, лишь ощущать присутствие вблизи, как близость леса или близость моря - вот лучшее из одиночеств...

В то же время в стихах Левитанского ощущается биение настоящей жизни с ее вечными поисками, встречами-расставаниями, проблемами, тревогами и сумасбродством.

Собирались наскоро, обнимались ласково, пели, балагурили, пили и курили. День прошел — как не было. Не поговорили. Виделись, не виделись, ни за что обиделись, помирились, встретились, шуму натворили. Год прошел — как не было. Не поговорили...

Ощущение быстро проходящего времени было особенно присуще Левитанскому.

Что-то случилось, нас все покидают. Старые дружбы, как листья, опали. ...что-то тарелки давно не летают. Снежные люди куда-то пропали...

Летающие тарелки, снежные люди — такая маленькая усмешечка почти сквозь слезы. В последние свои годы, пришедшиеся на распад СССР и начало капиталистической эпохи, Левитанский был весь погружен в прессу, события, радио, версии, слухи. Он вбирал в себя волны времени, его напасти, ужасы, катастрофы — конечно, в ущерб своему творчеству. В оправдание говорил: "Книжек моих не издают, переводами уже ничего не заработаешь. Я поэт нищий, как и большинство сограждан". Возможность эмиграции Юрий Давидович отвергал категорически: "Никуда я не уеду. Да и поздно уже — много чего в жизни я прозевал и не успел... Теперь глупо суетиться... Дописать бы то, что в столе лежит..." За несколько месяцев до смерти в интервью "Комсомольской правде" Левитанский говорил: "Моя тема — эволюция личности. Мое занятие в последние годы — думанье, если можно так выразиться. Записываю..." А думать было о чем. Судьба России не могла не волновать поэта. "Давно уже пора решить кардинальный вопрос: а кто мы? Кто мы? Не Сталин, а мы?.. Наши власти такие, какие мы..." И далее Левитанский повторял слова Тютчева: народ-младенец. "Что можно изменить в обществе, если оно пропитано ложью, пьянством, юродством? — Я не верю, что народ наш так генетически задуман на веки вечные..." — говорил он в интервью журналу "Огонек". В конце жизни Левитанскому удалось съездить (на спонсорские деньги) в Израиль. В тамошнем "Курьере" он признавался: "Я не верю в голос крови. Во всяком случае, во мне он молчит. Хотя сейчас я начинаю интересоваться иудаизмом и вдруг обнаруживаю, что ко многим его истинам я пришел самостоятельно. И эта поездка для меня, конечно, больше, чем просто поездка за границу, я надеюсь, что она поможет мне кое-что понять в самом себе". Нельзя обойти молчанием тему женщин, тем более что он был весьма интересным мужчиной и даже почти плейбоем. Были возлюбленные, были жены. Каждая женщина для него была не объектом наслаждения, а завораживающей, непостижимой тайной. В 64 года он встретил 19-летнюю Ирину Машковскую, и завязался любовный роман. Он ее полюбил за молодость, она его, наверное, — за талант. Он оставил жене свою большую квартиру, библиотеку, деньги и ушел, как говорится, в одних брюках. Оставив не только жену, но и троих дочерей, старшая была ровесницей молодой возлюбленной. Можно себе представить, как все возмущались вокруг и осуждали его. Родители, бабушка и дедушка Ирины лезли на потолок: 45 лет разницы, три дочери, да к тому же еврей (они были упертыми коммунистами и неисправимыми антисемитами). Но Ирина пошла наперекор всем мнениям. Они прожили вместе 10 лет, снимая чужие квартиры, и лишь в последние два года в собственной, которую дали Левитанскому. Когда его не стало, вдова дала несколько интервью, в одном из них сказала, что для нее определение любви — это такая нежность, от которой дышать нельзя. Не будем педалировать дальше эту деликатную тему, лишь приведем строки из одного стихотворения, посвященного молодой жене:

Ты так молода, молода, а рядом такие соблазны, что эти мои холода нисколько тебе не опасны...

А далее идут строки: "Простимся до Судного дня. Все птицы мои улетели..." Судный день пришел 25 января 1996 года. Незадолго до этого, принимая в Георгиевском зале Кремля из рук президента России высокую награду, Левитанский сказал, что война в Чечне безнравственна и нельзя смириться с гибелью мирных жителей. Другой бы на его месте захрюкал от верноподданнической радости и лизнул бы державную руку, но Левитанский был всегда честен перед самим собой. Он, как завещал классик, сказал царю "истину". Тот, разумеется, ее проигнорировал. Горькая правда далась Левитанскому тяжело, и сердце его не выдержало. Можно сказать, что он стал еще одной жертвой чеченской войны. В заметках на смерть Юрия Левитанского поэтесса Олеся Николаева, много лет дружившая с ним, написала: "В нем была драгоценная любовь к скорбям — amor fati, — которая достается поэтам как крест и как дар. Плакальщик и печальник, наш вечный Пьеро, белая ворона среди здравомыслящих и комильфотных московских поэтов..." Закончим это повествование все же на мажорной ноте. Помните его знаменитый "Диалог у новогодней елки"? — "Что происходит на свете? — А просто зима..." Ну, а потом придет весна, апрель, и:

— Что же из этого следует? — Следует жить! Шить сарафаны и легкие платья из ситца. — Вы полагаете, все это будет носиться? — Я полагаю, что все это следует шить...

И далее светлый мажор: "Вальс начинается. Дайте ж, сударыня руку". И все кружится вокруг. Кружится. А в голове проясняется мысль: следует жить. Несмотря и вопреки. Наперекор трудностям, проблемам и препятствиям. И главное:

Но позвольте мне любить, а писать еще тем паче, Так — а все-таки иначе, так — а все же не совсем...

Быть самим собой. Это главный завет.