РОМАН О РОМАНЕ. ПОЛЯНСКОМ… ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПАРИЖ, ГОЛЛИВУД, ДАЛЕЕ ВЕЗДЕ…

Окончание. Начало в “Алефе” № 917 Как всегда, он добивается успеха. Как всегда, удаче сопутствует долгий цикл горестей и бед: попав в автомобильную катастрофу, он узнает, что его бросила жена. Едва закончив свой полнометражный сенсационный дебют “Нож в воде”, он узнает, что на самом “верху”, устами верховного священнослужителя польского социализма Владислава Гомулки, его картина признана “вредной”, “космополитической” и “ревизионистской”, а герои ее, пара обеспеченных буржуа, случайно подхвативших на свою яхту какого-то бродягу, а затем утопивших его, - персонажами, чуждыми народной Польше. Однако благодаря друзьям и покровителям “Нож в воде” отправляется на фестиваль в Венецию, удостаивается там премии ФИПРЕССИ, в Голливуде выдвигается на “Оскар” (к сожалению, здесь побеждает со своими “Восемью с половиной” Федерико Феллини), а сам Полянский эмигрирует наконец на свою “историческую родину”, в город Париж. Здесь, правда, вскоре выясняется, что “Нож в воде” не имеет коммерческого успеха, и потому никто не торопится вкладывать свои франки и доллары в проекты еще одного провинциального авангардиста. И хотя последняя польская короткометражка Полянского “Млекопитающие”, изысканная философическая метафора о механизмах властолюбия и конформизма, принесла ему Гран-при престижного кинофестиваля в Туре, а первая французская лента, опять же короткометражная, - экранизация классического еврейского анекдота о бедняке, раввине и козе (“Толстый и тонкий”), познакомила наконец Полянского с настоящим французским продюсером, ничего кроме участия в откровенно коммерческой ленте под названием “Прекраснейшие мошенничества мира”, да еще “на паях” с четырьмя другими режиссерами, голодному иммигранту не принесла. Но что-то продолжало копиться на его счету у фортуны: два полунищих лондонских продюсера заказывают ему своеобразную кинематографическую квадратуру круга - фильм ужасов, в котором не должно происходить ничего потустороннего и который в то же время должен был вызывать ощущение иррационального страха. Это был шанс! И два не менее нищих парижских “синеаста”, Полянский и его друг, сценарист Мишель Драш, сочинили “Отвращение”, удивительную историю одинокой шизофренички, обуреваемой страстью к убийству. В этой истории далеким эхом отразилось детство обреченного на смерть затравленного, испуганного еврейского мальчика из Краковского гетто. С еще большей силой - Полянский беспощадно сводит счеты со своим собственным подсознанием – этот синдром ребенка из гетто проявился в следующей картине соавторов, “Западне”. Это черная гангстерская трагикомедия о добропорядочной супружеской паре и скрывшихся от преследования бандитов-неудачников, обреченных друг на друга, словно пауки в банке, живущих в сгущающейся атмосфере взаимной ненависти и страха, в постоянном ожидании катастрофы… Спору нет, было бы преувеличением искать в каждой картине Полянского отзвуки психологических травм оккупационного детства – они таятся глубоко в подсознании и преображаются по-своему в каждом конкретном случае. Но синдром спасенного несмотря ни на что ощутим невооруженным глазом в абсолютном большинстве его сюжетов, на первый взгляд не имеющих ничего общего с его собственным жизненным опытом. Вспомнить хотя бы один из самых гротескных его фильмов “Бал вампиров” (у этого фильма было куда более завлекательное прокатное название – “Неустрашимые убийцы вампиров, Или простите, но ваши зубы торчат в моей шее”). Я уж не говорю о главной картине счастливых шестидесятых годов - “Ребенке Розмари”, страшной истории женщины, забеременевшей от дьявола и ставшей бессознательным орудием Зла, несущего человечеству гибель. Несущего, как выяснилось вскоре, трагическую гибель человеческого счастья самому Полянскому – смерть жены и нерожденного ребенка, а также нескольких друзей, собравшихся в его калифорнийском доме. Полянский находился в это время в Лондоне, но предчувствие беды, совпавшей с целой чередой невзгод, преследовало его все время. В самом деле, погибли в Польше его друзья и однокашники Збигнев Цыбульский и Богумил Кобеля, скончался композитор Кшиштоф Комеда, покончил с собой в Германии писатель Марек Хласко, а вслед за этим волна антисемитизма в Польше вынесла за границу многих друзей и учителей Романа. А ему самому, “космополиту” и “сионисту”, надолго закрыла дорогу в Варшаву и Краков. Но самое ужасное произошло 9 августа 1969 года. Он пишет в своей книге “Роман Полянского”: “Раньше во мне пылал мощный внутренний огонь – неоспоримое убеждение в том, что я могу совершить все, что пожелаю, если только не признаю себя побежденным. Эту веру погубило преступление и его последствия. После смерти Шерон… я стал похож на своего отца: врожденный пессимизм, вечное недовольство жизнью, типичное для иудаизма чувство вины и убеждение в том, что за каждое счастливое мгновение придется расплачиваться…” Тогда и впрямь могло показаться, что Полянский сломался: в эти годы он снимает самые слабые свои картины - сумрачную экранизацию “Макбета” и авантюрную комедию “Что?”. А затем на целых четыре года его имя исчезает из титров, и Полянский всерьез подумывает об уходе из кино. Но его счеты с кинематографической судьбой еще не были закончены – из далекой Америки позвонил верный друг Джек Николсон и сказал, что у него есть потрясающий сценарий, в самый раз для Романа (и для него, Джека, разумеется, тоже). Речь шла о “Чайнатауне”, грустной криминальной истории о вечно проигрывающем, но никогда не унывающем частном детективе, об атмосфере иррационального страха, разлитой в пейзажах и интерьерах самого богатого города в мире, о фатальных поворотах судьбы, от которых нет защиты и нет спасенья. “Чайнатаун” был самым американским фильмом Полянского. На волне этого успеха он торопится обратно в Европу, чтобы повторить и здесь, в Париже, где, казалось бы, и стены помогают, головокружительный голливудский успех. Этой следующей победой над скептиками и самим собой должна была стать, пожалуй, самая личная его, хотя и не автобиографическая лента “Жилец” - фильм-предостережение, фильм-предвидение, мрачная комедия об убогом польском эмигранте (Полянский играет его сам с поразительной искренностью и отнюдь не актерской пронзительностью), страдающем манией преследования и кончающем с собой. Картина абсолютно незаслуженно провалилась на Каннском фестивале, и Полянский осознает, что в сорок с лишним лет все труднее быть и даже казаться баловнем судьбы. Ведь теперь за каждый успех придется платить этой судьбе полной мерой, а иначе и впрямь пора уходить из кино. Впрочем, чтобы понять это до конца, ему придется вернуться в Америку, и там - в который раз - очутиться на самом дне, у нулевой черты. Полянского опять подвела “любовь к прекрасному”, точнее сказать, к прекрасному полу. В результате интриги режиссер с мировым именем оказывается в американской тюрьме. “Меня охватило ощущение, что я нахожусь внутри какого-то из моих фильмов”, - не без отчаяния вспоминал позже Полянский. Уплатив приличный залог, он тайком покинул Штаты, чтобы больше туда не возвращаться. Парадокс заключается в том, что в этом году его “Пианист” получил в Голливуде три “Оскара” и полдесятка других высших американских кинопремий. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЕВРОПА НАВСЕГДА Таким образом, с американской мечтой и, вспоминая полузабытый идиш, с традиционной еврейской мечтой о “голдене медине”, было покончено. Надо было – в который раз – обживать кинематографическую Европу. Это оказалось не слишком сложным – еще десять лет назад он обещал Шерон Тейт экранизировать ее любимый викторианский роман английского классика Томаса Харди “Тесс из рода д’Эрбервиллей”. Роман выполняет свое обещание, сняв на бескрайних пустошах северной Англии этот возвышенный, элегантный, пронизанный тихой, какой-то романтической ностальгией по старой европейской культуре фильм. Правда, уже не для Шерон, но для юной дочери героя европейских хорроров Клауса Кинского манекенщицы Настасьи, сыгравшей в нем заглавную роль. Фильм был не похож ни на что из снятого Полянским прежде. Вероятно, именно поэтому он имел успех и действительно стал началом новой кинематографической карьеры режиссера. Отныне Полянский снимает фильмы блестящие, виртуозные, поразительно профессиональные, но внутренне холодные, если не сказать равнодушные. А говоря иначе, начисто лишенные той безудержной страсти к провокации, к розыгрышу, пародии, самообману. Без того вечного кукиша в кармане, который был в равной степени обращен и к зрителю, и к коллегам, и к высоколобым фестивальным жюри, и к самому кинематографу, который был на протяжении всех минувших лет фирменным знаком Романа Полянского. …Неслучайно после “Тэсс” он уходит из кино на целых семь лет. Режиссер объясняет это тем, что собирает деньги на давний, чуть ли не юношеский еще проект романтической ленты о пиратах (которая, кстати сказать, оказалась едва ли не самой большой неудачей в его режиссерской карьере). На самом же деле, Роман все чаще играет в театрах, все чаще наведывается в Польшу, чтобы пройти по всем кругам своего детства, отрочества и юности, по всем своим адресам – и краковским, и варшавским, и лодзинским, словно выстраивая в памяти все необходимые маршруты своей жизни, словно имея в виду некий главный фильм. О котором однако – он многократно подчеркивает это по поводу и без повода – не имел ни малейшего представления. Тем более что он многократно отказывался от самых заманчивых предложений – кому как не ему, вечному мальчику из гетто, снять фильм о Холокосте, то есть о себе самом. Еще в начале 80-х польский продюсер предложил Роману экранизировать автобиографическую повесть польского писателя Ежи Косиньского “Крашеная птица” о трагедии еврейского мальчика, затерянного в глубоко чуждом ему антисемитском мире глухой польской деревни. Однако Полянский отказался. В начале 90-х сам Стивен Спилберг, еще не ощутивший себя потомком европейских евреев, дважды предлагал Полянскому экранизировать “Список Шиндлера”. Несмотря на то, что действие этого фильма должно было происходить буквально на глазах маленького Романа, Полянский снова отказался. И только много позже, когда ему на глаза попалась книга польского композитора Владислава Шпильмана “Пианист. Варшавские воспоминания 1939-1945”, он понял, что именно о ней он подсознательно мечтал все минувшие годы - о рассказе, как умирать и как выжить с помощью собственной и тех, кто вовремя оказался на его пути, без тени сентиментального автобиографизма, без плача у стен гетто. Таким получился и фильм – неторопливая, почти документальная по ритму своему и духу история популярного варшавского композитора и пианиста. Герой, в последнее мгновение избежав депортации в Освенцим, скрывался у “арийских” друзей по ту сторону стены, а потом, после Варшавского восстания, - в развалинах гетто, где его спас от голодной смерти офицер вермахта, впоследствии, уже после освобождения, погибший в советском лагере для военнопленных… ЭПИЛОГ К РОМАНУ О РОМАНЕ Кроме “Золотой пальмовой ветви” в Канне, трех “Оскаров” в Голливуде, семи премий в Варшаве, “Пианист” получил семь французских “Сезаров”, две премии Британской академии кино и телевидения, полтора десятка премий кинокритики на разных континентах. Критике польской, российской в абсолютном большинстве своем фильм показался слишком академичным и холодным. От Полянского ждали другого. А он опять обманул. Впрочем, когда-то он сказал обо мне и моих коллегах – “коты должны намяукаться всласть”.