В России надо жить долго…

Вдох застрял у меня в горле. Видимо, почувствовав мое внезапное оцепенение, сидевшая рядом подруга заглянула в газету, прочитала слово «скоропостижно», ахнула (она была знакома с Либединской)… и вдруг сказала: «Счастливая!» — у подруги мама уже полгода умирала в больнице, подключенная к медаппаратуре. Затем всю дорогу я смотрела на облака, вспоминая, что каких-нибудь несколько недель назад мы все сидели за столом у нас дома, и я любовалась сидящей напротив нарядной, элегантной, как обычно, Лидией Борисовной, а позже, помогая убирать посуду, мой муж, повторял: «Восемьдесят пять лет! Какая острая память, какой взгляд ясный, какой великолепный юмор… Вот счастливая!» В ней действительно в первую очередь поражали удивительная ясность мысли, сочетание доброжелательности с независимостью и абсолютной внутренней свободой. Никогда не видела ее ворчащей, раздраженной, обозленной на что-то или кого-то. Знаменитая, уже растиражированная, фраза Либединской: «Пока мы злимся на жизнь, она проходит». Однажды я услышала от нее: — Моя бабушка говорила: «В молодости надо делать то, что хочется, а в старости НЕ делать того, чего НЕ хочется». И еще она говорила: «Запомни три НЕ: НЕ бояться, НЕ завидовать, НЕ ревновать. И ты всю жизнь будешь счастлива»… Думаю, Лидия Борисовна Либединская, урожденная Толстая, была счастливым человеком. Причем бабушкиному завету «не бояться» часто следовала в буквальном смысле слова. — Лидия Борисовна! — восклицала я в очередной раз, обнаружив, что дверь квартиры не заперта. — Вы что, хотите, чтобы вас ограбили?! Она невозмутимо отвечала: — Пусть лучше один раз ограбят, чем всю жизнь трястись от страха. А когда однажды ей позвонил сосед по даче и траурным голосом сообщил, что ночью дачу Либединских, взломав дверь, ограбили, она воскликнула: «Очень удачно, а то я как раз ключи потеряла…» Мне повезло довольно тесно общаться с Лидией Борисовной Либединской в те три года, с 2000 по 2003-й, когда я работала в Москве. И после каждой встречи я с восхищением думала, что вот от такой бы старости не отказалась: истинная женщина до мельчайших деталей, Лидия Борисовна всегда выглядела так, словно именно сегодня ее должны были чествовать в самом престижном зале столицы. Бус, колец, серег и прочей бижутерии ко всем нарядам у нее было не меньше, чем у какой-нибудь голливудской дивы, разве что не бриллиантов и изумрудов, а любимых ею полудрагоценных уральских самоцветов в серебре, львиную долю которых она покупала в лавочке рядом с домом, в Лаврушинском. Вообще тратила деньги со вкусом и удовольствием. Зять, Игорь Губерман, говорил, бывало: «Моя теща ходит со скоростью ста шекелей в час» — это, разумеется, измерение скорости на те зимние месяцы, когда Лидия Борисовна оказывалась в Иерусалиме, где живут две ее дочери и целый отряд внуков и правнуков. Она любила красивые вещи, не обязательно дорогие, и понимала в них толк, и дарить любила, и как-то всегда подарок приходился в самое яблочко. Я сейчас хожу по дому и то и дело натыкаюсь на подарки Лидии Борисовны, ставшие любимыми обиходными вещами, привычными глазу и руке. Однажды она уехала вот так, на зимние месяцы, в Израиль, и в Москве стало пустовато. Я с работы позвонила в Иерусалим. Взял трубку Игорь. — Как там моя Л. Б.? — спросила я, — вы ее не обижаете? — Кто ж ее может обидеть, — сказал он. — Здесь вокруг нее три дочери — Тата, Лола и Ниночка. Я их вожу по всей стране с утра до вечера. И всем говорю, что у меня сейчас не машина, а Малый театр: сразу «Три сестры» и «Гроза». И мы одновременно рассмеялись — неугомонность и страсть к путешествиям и поездкам «тещеньки» была общеизвестна. Обожала разъезжать по Израилю. В Иерусалиме, просыпаясь по утрам, спрашивала: «Ну, куда сегодня едем?» Домашние старались украсить ее «курортные зимы» поездками, встречами, интересным гостеванием… Как-то Игорь договорился о вечере Либединской в одном из хостелей в Иерусалиме — это муниципальные дома для пожилых репатриантов. Лидия Борисовна с успехом выступила, ей вручили небольшой гонорар. Она была чрезвычайно довольна. По пути к машине споткнулась о бордюр тротуара — но обошлось, не упала! — и спокойно сказала: «Глупо, имея такие деньги в кармане, ломать шейку бедра». У меня нет ни малейшего сомнения, что гонорар был потрачен тут же на какую-нибудь восхитительную чепуху — подарки, сувениры, какие-нибудь бусы, кольца для салфеток… * * * В отрочестве в музыкальной школе я училась у строгой учительницы, одинокой и суровой старой девы, — она славилась не слишком церемонными педагогическими приемами. Чувствительно тыча острым пальцем мне между тощих лопаток, покрикивала: — Сидишь, как корова! Держи спину! От манеры держать спину зависит манера игры! Почему я вспомнила ее сейчас, когда пишу о Либединской? Потому что в присутствии Лидии Борисовны я неизменно внутренне как-то подбиралась, внимательней следила за произнесенными словами, ясно ощущая, что от манеры «держать спину» зависит манера жить. Я никогда не вела дневников и вообще чужда всякой «архивности», всякой заботе о конспектировании прожитых дней, но иногда после встреч с друзьями записываю обрывки диалогов, шутки, какие-то детали — обычная скопидомская писательская работа, когда не можешь позволить, чтоб и колосок упал с твоей телеги… На днях, неотвязно думая о Лидии Борисовне, перетрясла манатки, переворошила закрома. Там есть несколько записей о Либединской, сделанных бегло, почти конспективно, впрок — чтобы не забыть, не растерять. Все без обозначения дат… Как правило, впоследствии, в работе, такое сырье претерпевает значительные изменения, литературно преображается, выстраивается пословно-повзводно, чтобы занять необходимое, точное, свое место в каком-нибудь рассказе, романе или эссе… Но именно эти записи — летучие, вневременные, — мне вдруг захотелось оставить в том виде, как они записывались: на ночь глядя, после застолья, не всегда на трезвую голову, под живым «гудящим» впечатлением от общего разговора… * * * …Вечер у нас дома с художником Борисом Жутовским и Л. Б. Они делятся друг с другом об общих знакомых — остроумно, изящно, и без той дозы яда, которая делает разговор сплетней. Впрочем, рассуждая о судьбе писателя N., касаются его жены, якобы страшной стервы, отравившей ему жизнь, отвадившей друзей от дома… наперебой вспоминают еще какую-нибудь невообразимую историю, связанную с этой дамочкой. Я некоторое время заворожено слушаю двух блестящих рассказчиков и, наконец, вслух замечаю, что бабенка-то, по всему видать, редкий экземпляр… На что графиня Толстая уверенно отвечает: да что вы, таких навалом! Чуть позже она просит «стаканчик воды, можно из-под крана». Я ахаю и принимаюсь перечислять ужасы про сырую московскую воду, рассказанные недавно одним микробиологом. На что Л. Б. невозмутимо замечает: «Не понимаю, чем вареные микробы лучше сырых…» * * * …Сегодня были в гостях у Лидии Борисовны, сидели по-домашнему, на кухне, среди ее потрясающей коллекции кухонных досок разных стилей, стран, авторов и времен. Вся стена завешана «беспросветно». Я немедленно вспомнила рассказанный Губерманом случай о том, как он с Л. Б. однажды в Иерусалиме навестил писательницу Руфь Зернову. И как «тещенька» весь вечер мечтательно глядела на две расписные доски у той на стене, а потом проговорила: «Какие у вас доски красивые и, главное, почти одинаковые… А у меня ни одной нет…» — Понимаешь, Руфи ничего не оставалось, как снять со стены одну доску и подарить теще, — рассказывал Игорь. — Видно было, как не хотелось ей расставаться с вещью… Она чуть не плакала. Но деваться-то некуда. А теща не кривила душой — у нее здесь, в Израиле, действительно, нет ни одной расписной доски. В Москве, правда, триста пятьдесят… Когда мы вышли, я спросил: «Тещенька, а на что вам сдалась эта паршивая дощечка?» Она пожала плечами и жалобно так: «Сама не знаю… Как-то неудобно получилось»… Сначала говорили о том, что сейчас принято среди интеллигенции ругать колоссальное строительство в Москве, помпезность, безвкусицу архитектуры. — А мне нравится, — сказала Лидия Борисовна. — Я люблю размах! Москва такая красавица: чисто, освещение роскошное… Это все любители обшарпанных стен и поэтических развалин тоскуют по помойкам… И стала говорить о прочитанной только что книге воспоминаний Александра Леонидовича Пастернака, брата поэта. Тот в двадцатые годы приехал в Берлин к родителям и был потрясен комфортабельностью быта: бесшумностью газа, теплом, светом, уютом… — Это как раз в те годы, когда в России была полнейшая разруха, керосинки, примусы… — Но ведь до революции, до всего этого кошмара… — попыталась возразить я. — И до революции было то же самое, — сказала Л. Б. — Но до революции была прислуга. Что касается двадцатых годов, я их прекрасно помню, эти проклятые двадцатые годы. Совершенно невозможное существование! Вот чего в ней нет — поэтизации «своего времени». На историю страны и людей смотрит совершенно трезвыми и порой беспощадными глазами. «графинюшке», как называют ее друзья, — незачем заискивать перед родиной. Поэтому она во все времена тут уместна и везде «своя»… Любопытная байка из третьих рук: однажды в ЦДЛ к столику, за которым Л. Б. сидела с друзьями, подвалил пьяный писатель-«почвенник» и прочувствованно проговорил: — Лидия Борисовна, вы же русская графиня, как вы можете якшаться со всем этим сбродом инородцев… Ваше место рядом с нами, русскими писателями, ведь ваши предки… и наши предки… На что графиня якобы оборвала: «Милейший, мои предки ваших предков на конюшне секли…» * * * …Когда я организовываю очередной семинар на темы культуры, общества, толерантности или еще чего-нибудь эдакого, я всегда приглашаю Лидию Борисовну. Прошу выступить, сказать «что-нибудь». Даже если это касается какого-нибудь специального вопроса, например, по изобразительному искусству. И вот что поразительно: она никогда не выступает «просто так», для зачина. Все, что она говорит, убедительно, точно, интересно и касается сегодняшнего дня в самом животрепещущем смысле слова. Дал же Г-сподь ясность и масштабность ума! — толстовские гены». Едем на очередной семинар в Подмосковье. Я заезжаю за Лидией Борисовной на машине. Окончание на с. 34 Окончание. Начало на с. 16-18 Она с палкой в руке тяжело спускается по ступенькам знаменитого писательского дома в Лаврушинском — уже несколько месяцев ее серьезно беспокоит нога. Медленно, в несколько приемов, усаживается в машину. Говорит: — Я теперь, когда сажусь в машину, вспоминаю своих правнуков. Они учатся в такой школе в Израиле, которая называется «Школа радости». И в программе есть уроки русского языка. Там они выучили и все время повторяют такой стишок: «Ножку правую вперед, ножку левую назад, а потом еще вокруг и немного потрясти». По дороге на Истру я рассказываю про наш вчерашний потоп (прорвало батарею парового отопления), как мы полночи боролись со стихией, благо, в гостях очень кстати оказался приятель из Америки, в советском прошлом инженер-механик… Лидия Борисовна на это: — Скажите спасибо, что у вас воду прорвало, а не что-нибудь другое. У меня однажды прорвало канализацию, я думала, что сойду с ума. Хорошо, что за столько лет советской власти нас приучили жить в говне, а то бы даже и не знаю, как справилась… Когда, на другой день вечером, возвращаемся, я помогаю ей подняться по ступеням к двери в парадное. Входим, она осматривается и говорит деловито: — Как тут намусорено! Надо бы завтра подмести. Я, пораженно: — Лидия Борисовна! Неужели, кроме вас, некому в парадном подметать! Она, спокойно и удивленно: — Ну а что такого… У меня есть большая хорошая метла… Завтра и подмету. * * * …В гостях у нас Л. Б. с друзьями из Израиля — симпатичной супружеской парой. На звонок я открываю дверь и, как всегда, искренне ахаю — какая она красивая! Лицо ясное, гладкое. Глаза карие и спокойные. Одета — как всегда продуманно, «в цвет», с украшениями. Сегодня это кораллы. Я помогаю снять пальто и замечаю, что этого пальто еще не видела. — А оно новое. Купила его вчера за три минуты. Ошиблась остановкой, надо было вернуться и пройти сквозным проходом на соседнюю улицу. Я вошла, а в проходе оказался магазин. И это пальто прямо так и висело. Я надела и сразу купила. Так и вышла. Сейчас в Москве удобно от слежки уходить: входишь в одни двери в старом пальто, выходишь в другие — в новом… …Поздно вечером стали расходиться, Боря предложил, что пойдет, пригонит такси. Л. Б. сказала, что у нее есть знакомый таксист Володя, который стоит с машиной обычно где-то на Ордынке. Сначала он подвозил ее несколько вечеров подряд, так случайно получилось. Л. Б: — Он, вероятно, подумал — вот сумасшедшая бабка с клюкой, все время куда-то шляется: сегодня в ВТО, завтра в ресторан, послезавтра в ЦДЛ… Потом познакомились ближе. Он дал номер своего мобильного, и я, если задерживаюсь где-то допоздна, звоню ему и вызываю. И он приезжает… Она стояла в прихожей в новом пальто молодежного покроя с лихими какими-то крыльями, — маленькая, сутулая, с лукавым молодым лицом…» Недавно я подумала — а знал ли таксист Володя, кого возил? И понял ли, что «сумасшедшая бабка с клюкой» больше не позвонит? Или удивляется, мол, куда пропала, и ждет звонка до сих пор? * * * …Недавно Лидия Борисовна в разговоре упомянула, что восстановлено Шахматово, родовое имение Блока. Вот было бы здорово съездить. Я подхватилась, мы уговорились на ближайшие выходные и поехали. День был солнечный, звонкий, начало лета… По дороге Л. Б. рассказывала, как чуть ли не сорок лет назад впервые сама приехала сюда, на пепелище блоковской усадьбы. Добиралась с приключениями, сначала электричкой, потом на попутке…Долго шла пешком по лесу, чуть не заблудилась. Нашла обгорелый фундамент по трем березам, растущим в поле, на пригорке. Посидела среди кустов, среди тишины, под высоченным серебристым тополем, подобрала осколок кирпича от фундамента сожженного дома и привезла Чуковскому. Старик прижал этот осколок к щеке, проговорил: — Я ни разу не выбрался туда к Блоку, а ведь он меня приглашал приехать… Л. Б. спросила: — Корней Иванович, неужели никогда не восстановят этот дом? Он ответил: — Лида, в России надо жить долго. Этот разговор происходил в 65 году прошлого века. И вот минуло каких-нибудь тридцать семь лет, и имение восстановлено, солнце играет в цветных стеклах библиотеки и комнаты для гостей, по окрестным деревням поштучно собрано награбленное когда-то бекетовско-блоковское добро… Тот же огромный серебристый тополь над домом, кусты сирени и шиповника… Хорошо жить в России долго! Потом мы спустились с пригорка на поляну, уселись на спиленных бревнах, достали бутерброды, со вкусом перекусили… Когда, в Москве уже, проезжали по Тверской, Л. Б. рассказывала историю чуть ли не каждого дома, мимо которого ехали… И напоследок, в Лаврушинском, когда я помогала ей выйти из машины, сказала: — Я так счастлива, что выбралась к Блоку! Вряд ли еще когда-нибудь там окажусь. И я тут же горячо возразила, мол, какие наши годы, Лидия Борисовна, что там, еще поездим, поколесим… А потом, вспоминая нашу вылазку, ловила себя на том, что весь этот день — весь! — я ощущаю как цельный отрезок счастья…»