Слава Полищук. Прощание

Оглядывая бесконечные километры серых холстов на стенах выставочных залов, я стал примечать небольшие работы, обычно висевшие в самом углу или под потолком. Среди живописной импотенции сотен 'программных' полотен они взрывались ярым месивом красок и страстностью цвета. Художника звали Арон Бух. На каком-то очередном выставкоме он подошел ко мне и заговорил. Хотя то, как он произносил слова, речью в обычном смысле слова назвать было трудно. Когда его маленьким мальчиком привезли в Москву, дети во дворе смеялись: они не понимали, на каком языке говорил странный ребенок. Он говорил на идише. Другого языка он не знал и не слышал. Мне всегда казалось, что язык был для Буха тягостной обязанностью. Для него, отдающего все свои чувства холсту или бумаге, слишком большой роскошью было хоть что-то оставить словам. Единственное, что Бух, скупой на слова, себе позволял сполна - звуки, которые он издавал, работая у мольберта. А работал он руками, отчего левая сторона большого пальца стерлась до ногтя. Перерубив тесаком горлышко тюбика, он выдавливал содержимое на палитру. Краска с чавканьем выплескивалась на доску. Натянув на самые глаза то, что когда-то было шляпой, растопыренными пальцами и разными частями ладони Бух подхватывал густую массу цвета, швыряя ее на холст, придавая нужную форму кончиками пальцев и черенком кисти. Его отношения с холстом приводили к рождению формы, цветового пятна. Я впервые видел художника, рождающего творение. Спрятанные под густыми бровями ясные глаза старика поедали модель. Для него главным действующим лицом был цвет, а художник - всего лишь слуга цвета. Его мастерская была тем местом, где я стал что-то понимать.