Такой “еврейский” черный кот

- Родители не ругали за то, что вместо учебы вы целыми днями гоняли мячик во дворе? - Мой отец, Исаак Танхилевич, в молодости был футболистом. Покупал мне все время мячи - а тогда, в 30-е годы, с этим были большие трудности. У меня всегда был новенький мяч, всю зиму я держал его под кроваткой детской, смазывал его касторкой, чтобы кожа не пожухла. Он неприятно пахнул, но я вожделенно рукой его все время пощупывал. В ожидании, когда появится весеннее солнышко, и я выйду на рассвете стучать им об стенку. Так что футбол впитался в меня с молоком отца. - А в какой команде играл ваш отец? - Он играл в мариупольской городской команде. А в мое время, когда я уже себя помню, он был одним из отцов города Таганрога. - Насколько я знаю, он тоже не избежал тюрьмы, и вас на воспитание забрал дедушка. Потом в вашей жизни был фронт, затем - лагеря. Вас это озлобило или, наоборот, закалило? - Может, и озлобило бы, но я озлоблению не поддался. Видимо, у меня хорошие гены. Отец был очень талантливый человек, окончил в Ленинграде строительный институт, факультет коммунального хозяйства. Возглавлял коммунальное хозяйство в Таганроге: сюда входили и дома, и дороги, и пляжи, и электростанции, и транспорт, и строительство. Он даже был председателем комиссии по чеховскому юбилею в 1935 году. Таганрог роскошно праздновал это событие. Отец организовал скульптурную мастерскую - второй такой, наверное, не было ни в одном городе Советского Союза. Он привез из Московского музея изобразительных искусств слепки знаменитых греческих скульптур, и мастерская по ним делала гипсовые копии. На всех перекрестках в центре Таганрога стояли тогда знаменитые античные скульптуры. В том же 35-м отец пригласил знаменитый МХАТ в полном составе: с Книппер-Чеховой, Москвиным, Качаловым. Так что отец мой был очень интересный человек, одессит по рождению. Кстати, его отец, мой дедушка, дружил с Шолом-Алейхемом. И у него в доме сгорела библиотека Шолом-Алейхема, когда сам писатель жил уже в Америке. Так что отец принадлежал к культурным еврейским слоям. - Михаил Исаевич, так получилось, что школьный аттестат вы получали в первый день войны. Тогда же приняли решение идти на фронт? - Никакого решения я не принимал. Я был обыкновенный болван, воспитанный пионерской организацией. Я очень радовался, что началась война, прыгал от счастья, что вот теперь мы наконец покажем этим немцам, что такое русский кулак, что зададим им жару. Вот о чем 22 июня думал этот оболтус. Но все-таки на всякий случай поступил в Институт железнодорожного транспорта, ростовский, который давал бронь от войны. И с ним эвакуировался в город Тбилиси, где был точно такой же по профилю институт: наш назывался РИИЖТ - Ростовский институт инженеров железнодорожного транспорта, а тамошний - ТбИИЖТ. Мы жили в общежитии, но очень быстро я понял, что больше в тылу оставаться нельзя - народ воюет. И сам пошел в военкомат. Меня зачислили курсантом в тбилисское артиллерийское училище, царского времени еще: с лошадьми, с кавалерийской выучкой… - Признайтесь, вам было страшно на войне? - Нет, хотя много я похоронил товарищей. Страшно мне было всего один раз. Когда я бежал из госпиталя: еще глухой - у меня была контузия - двигался в сторону фронта, пытался попасть в свою часть. И когда мое глухое ухо начало слышать первые разрывы снарядов, вот тут я подумал: куда я опять рвусь, меня же оттуда увезли мертвого… Вы знаете, меня ведь уже похоронили в братской могиле. Это выяснилось только в прошлом году. В ту ночь, это было в 44-м, в нашем отряде погибли 20 человек. И этих 20, в том числе меня, свезли к большому рву, к братской могиле. Когда тела уже скидывали, шофер сказал: посмотрите, у Мишки вроде щека дергается, он не мертвый. И меня вынули из братской могилы… Этого шофера зовут Миша Шейкин, он живет в городе Чернигове, это он мне рассказал. Но вот видите, как долго живу. Тьфу-тьфу-тьфу. И благодарю Г-спода. - Легенда гласит, что вас арестовали за сущую мелочь - за то, что вы сказали: дескать, немецкий приемник лучше, чем наш. Так и было? - Нет, я просто рассказывал о своей службе в Германии. Я же Берлин брал и потом остался служить в Тюрингии, в маленьком городе Вернбурге. Ничего лишнего я не говорил, ничего лишнего они там не написали. Просто подосланный сотрудник органов десять месяцев ходил как друг в наш дом и все записывал. Режим защищал себя от всякого честного слова, вслух сказанного: то есть думать - думай, а говорить - не говори. Мы говорили, поэтому… - Михаил Исаевич, а почему вы не стали диссидентом? - Не стал, потому что мне не хотелось второй раз в тюрьму. Я знал, что это такое. Разделял все взгляды диссидентов, но не лез никогда на баррикады. Потому что считал, что свое в этой борьбе с режимом я уже уплатил. - Издаваться вы начали в 50-х? Не было сложностей, учитывая вашу биографию? - Было сложно потому, что я не сразу стал писать так, как теперь. Конечно, биография шла за мной, как хвост, всю жизнь. Было трудно. Но я думаю, что не проявил с самого начала большого таланта. Я не знаю, где произошел этот перелом, и когда полюбил свои стихи, понял, что это здорово. - Но именно в 50-х вы сменили фамилию? - Да, когда начали печатать мои стихи, я сразу придумал эту фамилию. Но что тут такого? Это моя же фамилия, только сокращенная. Подумал: ну что за поэт такой с фамилией Танхилевич - как-то не звучно. И я сделал покороче - и так лучше, я считаю. Сейчас эта фамилия известна почти каждому человеку в России. - Скажите, есть строчки, за которые вам стыдно? - Нет. Есть хуже и лучше, но за которые стыдно - таких нет. Я никогда не участвовал своим словом в пропаганде строя. У меня есть всего одна агитпесенка, и я очень ее люблю. Я поддерживал Ельцина, меня попросили, и я написал такую песенку "Письмо из глубинки": «Борис Николаевич, а пишет вам Настя. Из наших рязанских частушечных мест. Во первых строках я желаю вам счастья. А дальше вам, верно, читать надоест… Может, кто и за кого-то, а я Ельцина люблю. Вы пришлите свое фото. А я вам свое пришлю…" И в этой тональности написана вся песня. Но Ельцина я просто уважал, хотел его поддержать - иначе бы победил Зюганов. Так что написал от души… - А за какие строчки вас, может быть, били, ругали? - Меня ругали за песню "Жил да был черный кот за углом". Посчитали, что я написал ее о евреях. Песню запретили даже, по телевидению не давали. И, тем не менее, она звучит на ТВ до сих пор. А это просто шутка-басня такая. Что черного кота отовсюду гонят, а на самом деле не он приносит несчастья, а ему несчастье, что он черный. А трактовать ее можно как угодно. Одна женщина, директор Дома офицеров в Красноярске, в конце концерта вышла на сцену, поблагодарила меня и артистов. От имени командования она сказала: "Все было замечательно. Кроме последней песни". А последняя песня была как раз "Черный кот". Спрашиваю: "Почему? Вам не нравится?" - "Да не мне не нравится. Но она же запрещена". "А о чем, вы думаете, я говорю, я эта песня?" Она подумала: "Я думаю, что о сельском хозяйстве"… - У вас был достаточно песен, которые имели всесоюзную популярность… - Я думаю, что до ста. Думаю, что ни у кого больше не было: ни у какого композитора и ни у какого поэта. - Ваши песни исполняли самые разные талантливые певцы и певицы. А у вас есть любимчики? - Так получилось, что больше всех мои песни спела Лариса Долина. Она уже года два не просит у меня стихов. Но в каждом концерте она поет мои песни, они стали уже ее визитной карточкой. Любое выступление заканчивает песней "Стена", обязательно поет "Погоду в доме", "А в ресторане"... Был концерт, в котором она спела аж 20 моих песен. - Кстати, в песне "Стена" есть такие строчки: "И снова на пути стена, и я ее пройти должна…" Что стоит за ними? - Я писал песню для Аллы Пугачевой. И Укупник, автор музыки, понес ее Алле. А Алла в то время уже не захотела петь Укупника. Эта песня осталась у нас, потом он отдал ее Долиной. Я не возражал - Алла бы так не спела. - В 90-м году появилась группа "Лесоповал". Почему вдруг решили перейти на "блатняк". Или вам не нравится это слово? - Не нравится. Я пишу разные песни. И тогда, в 90-м, я не задумывал такой большой цикл. Но сейчас у "Лесоповала" уже 160 песен, только недавно закончил 13-й альбом. А в 12-м у меня есть такая песня - "Бегут вагончики" называется. Там сказано: вот вы просите петь блатные песни, а я люблю петь про любовь. Но я вас понимаю. Потому что мы такая страна. "Уж такая мы страна и народ. Потоптались у тюремных ворот. Отрывая от семьи, от семьи, мы носили передачки свои". То есть: вам хочется таких песен - я их вам спою. А вообще я люблю петь про любовь. Это я про себя как бы написал. Но как ни говори, я должен был две–три песни написать о тех людях, с которыми я шесть лет делил хлеб. А эта история растянулась, видите, уже на 15 лет. Это как, знаете, написал песню для кинофильма "Женщины". Была задача написать такую песню, которую могла бы петь домработница послевоенной поры. Сочинил такие строчки: "Нагадал мне попугай счастье по билетику. Я три года берегу эту арифметику. Любовь - кольцо, а у кольца начала нет и нет конца…" А оказалось, что домработница - вся страна. - Ну и о любви. Если не ошибаюсь, вы со своей супругой вместе уже 50 лет… - Пятого марта следующего года - золотая свадьба. Если доживу, конечно, - я ведь хлипкий уже… Да, с женой уже 50 лет. Есть дочки две. Одна живет в Гааге, в Голландии, у нее двое детей. Внуки уже голландцы, они маленькими туда уехали. Говорят еще по-русски, но читать и писать не умеют. Оба учатся в Академии художеств. Не видел их уже три года, вот скоро должны приехать. А вторая дочь живет в Москве. Сочиняет афоризмы. Она очень хорошо играет и поет. Настолько хорошо, что лучше, чем половина нашей эстрады. Но не получилось в свое время… - Ну а что жена? - А что жена? Я люблю ее. Стараюсь не огорчать. Чаще, чем надо, уступаю ей. Она очень такая экспансивная дама у меня. Но умница, красавица и высоко нравственный человек - что можно сказать еще, какие еще аттестации?..