Мелодии еврейского детства в семье советских инженеров

Сколько себя помню, меня окружала музыка. Сначала старый патефон с пластинками Апрелевского завода и по радио «концерт-позаявка» — так я, пятилетка, это называла. А потом появился телевизор КВН с линзой, стоявший в углу у окна «большой» 12-метровой комнаты в коммунальной квартире на 6 этаже (без лифта) большого утюгоподобного серого дома на Малой Подъяческой улице. В детстве все, что меня окружало, пело и играло… О гаммах, которые я, как всякий еврейский ребенок, должна была выводить на пианино, мне почему-то не хочется вспоминать. Хотя, конечно же, в минорных расходящихся гаммах было что-то хватающее за душу, но так глубоко, что… уж лучше поставить старенькую хрипящую пластинку на диск старенького же патефона или радиолы… А какая она необыкновенная — чарующая атмосфера музыкальной школы, когда из всех классов несутся самые разные мелодии на всевозможных инструментах, и это рождает незабываемый «согласный разнобой», мелодии «музыкального братства». Вспомните разнобой оркестра перед началом оперы или симфонического оркестра и ту необычайную атмосферу, которую он создает… Дома было много пластинок. Очень любили слушать еврейские песни в исполнении Александровича и Шульмана… Сейчас уже не вспомнить всех исполнителей, только мелодии остались в туманных закоулках памяти, но вот Александровича и Шульмана я, в свои 6‑7-8 лет, знала хорошо. И песни их тоже распевала, хотя и без слов. Ведь все мои любимые песни были на идише! Конечно, кроме того, слушали и итальянские баркаролы, арии, классику… Много классики… Но это уже позже, когда появились долгоиграющие пластинки. * * * С идишем у меня были сложные отношения. Мои родители (а еще больше — бабушка с дедушкой, жившие в Одессе, куда ездили каждое лето) говорили между собой на идише. Но почему-то нас, детей, не учили хотя бы понимать. Наверно, считали, что мы сами научимся, сами «схватим с воздуха». Не «схватили», так в воздухе витать и оставили… Разве что какую-то сотню слов схватили. Впрочем, начав учить иврит, всегда безошибочно узнавала с детства слышанные, пусть немного по-иному звучащие слова — ведь в идише почти четверть слов из иврита; стало быть, не все пропало втуне, что-то впиталось. Но этого слишком мало для понимания, тем более — общения, а жаль! Такой богатейший культурный пласт прошел мимо меня, вернее — я проскочила. Мы в раннем детстве, как ни странно, лингвистической любознательностью не отличались, да ее в 1940‑50-ые никто и не пытался стимулировать. Интересно, что по малости лет воспринимала идиш, вернее, непонятную речь родителей, как то, что они «старенькие», и потому говорят «непонятно». «Старенькие» мои родители (маме тогда было меньше, чем нынче моим детям) и не пытались нас разубеждать. В Ленинграде идиш тогда не был на слуху. Зато в Одессе, где жили мои бабушка и дедушка, евреев было много, и идишем буквально воздух был напоен и пропитан, но мы постоянно играли со сверстниками, и нам было не до идиша. В 5 лет на даче детского садика (кажется, в Сиверской) вдруг узнала, что мы евреи. Это мне открыла моя ровесница, а потом подтвердил папа. Интересна реакция воспитательницы. Я была обескуражена тем, что «не такая, как все» (в детстве «как-у-всехность» важна и необходима, жаль, не у всех это стремление избывается с возрастом…). Но та же девочка мне сказала: «Ты не расстраивайся! Евреи тоже хорошие люди!» Услышала эти слова наша воспитательница и говорит: «Не говорите глупостей!» * * * Имя Михоэлса впервые услышала в промозглый тусклый зимний день, 13 января 1953 года. Родители, конечно же, произносили его, но — шепотом (чтобы дети, не дай Б-г, не услышали, вопросов опасных не задавали), и до этого дня не слышала этого имени от них. При этом не могу не вспомнить две пластинки со стертыми этикетками и, как мне теперь представляется, не Апрелевского завода: припоминаются жалкие остатки надписи латиницей на блекло-синем фоне… Позже узнала, что на пластинках сцены из спектакля «Путешествие Вениамина Третьего» ГОСЕТа в исполнении Михоэлса и Зускина. У нас дома был маленький радиоприемник бирюзового цвета, может, даже что-то вроде репродуктора, сейчас уж и не вспомнить, да и значения не имеет. Мы с братом учились во вторую смену и в то утро как раз сидели за завтраком. Вдруг из этого бирюзового приемничка раздался торжественный громкий голос Левитана: «Передаем сообщение ТАСС!» Мама тут же выводит громкость до нуля, а я говорю: «Важное сообщение! — «Ничего интересного!» — с плохо скрываемым раздражением говорит мама. Так и пришла в школу в полнейшем неведении о происходящем. А класс гудит в возбуждении, все осуждают подлые деяния еврейских врачей-вредителей, которые нашим вождям Жданову и Щербакову дали вместо лекарств яд, когда они заболели простым гриппом, из-за чего они впоследствии умерли. После уроков наша Варвара Петровна устроила классное собрание и задала вопрос: «Кто знает, какое важное сообщение передали сегодня по радио, что произошло важного в нашей стране?» Поднялся лес возбужденно качающихся детских рук, все стремились ответить на вопрос учительницы. «Да, девочки, правильно! Раскрыта вредительская группа врачей, которые вредительским лечением доводили наших вождей до смерти». — «И все эти врачи — евреи!» — «Нет, не все, но почти все! Вы должны понять, как важно быть бдительными!» С тех пор слова «бдительность» и «вредительство» для меня так и остались зловещим сигналом, а главное — символом тех страшных дней. Надо ли говорить, что мне пришлось сидеть и молчать, — и не только и не столько потому, что из-за маминого стремления уберечь нас от травмы этого сообщения я оказалась единственной неинформированной. Но еще и потому, что обвинение не просто «врачей-вредителей», а всех евреев во вражеских намерениях по отношению ко всему советскому народу попросту придавило меня к земле, пригнуло голову и свело в каком-то неприятном ощущении скулы. Это ощущение запомнила на всю жизнь… Вернулась домой (родители еще не вернулись с работы, — очевидно, и у них устроили собрания в конце рабочего дня), уселась возле кухонного стола и взяла в руки газету «Смена», а там на первой странице сообщение ТАСС и комментарии к нему. Нет нужды цитировать уже цитированное многократно, тем более не все запомнила. Но вот что запомнилось: «Вовси на допросе заявил, что был завербован и послан известным еврейским националистом Михоэлсом». Тогда это имя звучало необычайно зловеще, как и упоминание об американской еврейской благотворительной организации Джойнт. Не единожды в то страшное время, вплоть до 4 апреля 1953 года (уже после смерти Сталина), повторялось имя великого еврейского артиста в связи с американской еврейской благотворительной организацией — все в том же зловещем контексте… «Бдительность, вредительство» — вот звукоряд того страшного периода моего детства… Так сложилось, что в этой зловещей «мелодии» в моем восприятии так кощунственно зазвучали и слова «Джойнт, Михоэлс»… …А утром 4 апреля мама, необычайно радостная, разбудила меня со словами: «Только что передали: врачи невиновны, их оправдали!» — и принялась целовать меня. Надо ли говорить, что по этому поводу никаких экстренных классных собраний наша Варвара Петровна не устраивала, никакой информации об этом до учениц не донесла. Но что нам классные собрания и Варвара Петровна, если на улице такое яркое солнышко и такую задорную радостную песню выводит капель! Не с той ли поры я полюбила апрель в Ленинграде, и апрельская капель стала символом возрождения, радости жизни?!.. По крышам сосульки развесил апрель, О чем-то веселом вещает капель, Морзянку отстукивая о панель… И став старше, всегда радовалась в дни ледохода на Неве шальному апрельскому ветру, привносящему еще одну чарующую тему в весенний гимн радости. Мозаика льдин пульсирует, Отобрав у воды движенье. А вверху В хохочущей сини Облака отраженьем… С «алеф-бетом» и еврейской древней историей начала знакомство в летние каникулы в Одессе по книжкам, которые мне доставал мой любимый дедушка Мойше Хейфец, когда мне было 11‑12 лет. Это были старые дореволюционные книжки, с обильной россыпью по страницам твердых знаков и «ятей», а также толстый том историка Дубнова. С тем же периодом связано еще одно «одесское» воспоминание. В 1954 году отмечалось 300-летие воссоединения Украины с Россией, и в одесском парке им. Шевченко был по этому случаю установлен памятник Богдану Хмельницкому. Дедушка мне под большим секретом рассказал, что на самом деле этот «герой» более всего прославился еврейскими погромами, пролив со своими «бравыми казаками» еврейской крови едва ли не столько же, сколько Гитлер (да сотрется его имя!), разве что технических возможностей было при нем меньше. Оказалось, что в память о погибших в особо жестокой Уманьской резне, учиненной бандами Хмельницкого, украинское еврейство ежегодно отмечало постом (помню лишь, то ли между 17 тамуза и 9 ава, то ли близко). В том году, когда «весь советский народ собирался торжественно отметить великую дату воссоединения Украины с Россией», раввинам и в голову не пришло отменить пост. Но КГБ об этом не забыл, и главные раввины городов Украины, в том числе и Одессы, были «вызваны куда следует» и допрошены: по какому праву они вместо всенародного торжества намерены поститься. Что было дальше, что ответили раввины, мне, 11-летней девчонке, так и не сказали… Наверняка, еще живы те, кто мог бы пролить немножко света на развитие этой истории. Надо ли говорить, что в нашей семье знали и об еврейских праздниках. На пурим пекли «гоменташи» с маком, у мамы они были очень вкусные — таких я более нигде не едала. И про «хануке-гелт» мы знали, хотя не помню ни пончиков, ни картофельных оладий в эти дни. Даже в Песах сами пекли мацу. Это происходило в воскресенье, когда соседи уходили из дома. Помню, как мама замешивала тесто, а мы, дети, «держали» каждый по порции, усиленно уминая двумя руками. А папа особым колечком делал характерные полоски на раскатанном пласте. Это у него очень ловко получалось, и мы любили смотреть, как лихо он это делает. Как-то в неурочное время соседи вернулись домой, а в духовке допекались последние пласты мацы. Папа тут же выключил плиту… А маца наша «самопальная», ох и вкусная же она была! Но что же советские песни, тот же Вано Мурадели, Исаак Дунаевский?.. Где она — раздольная русская песня, задорная или несколько минорная украинская? Задорные, «зовущие к новым свершениям» пионерские и комсомольские песни? Конечно, и они создавали своеобразный звуковой фон моей детской жизни, то лиричный, то насмешливый, звуча по радио, телевиденью, кино, на пионерских сборах… А русские и украинские песни у меня в памяти слились с вечерними предзакатными пейзажами, которыми любовалась из окна поезда Ленинград-Одесса, с ритмом стука колес… А рок-музыка, те же «Битлз» и пр. — это уже не детство, это позже… И не на Малой Подъяческой, а в отдельной квартире на Торжковской… Вот такая она, музыка моего советского, но в то же время еврейского, детства…