“ТЕАТР – МОЯ СТРАСТЬ, МОЯ РОДИНА, МОЕ ПРИЗВАНИЕ”

Новый сезон в Еврейском культурном центре на Никитской открылся встречей с замечательной актрисой – звездой российского театра и кино Анастасией Вертинской. - Анастасия Александровна, о том, как ваш отец, Александр Вертинский, трогательно относился к вам, мы знаем по его известной песне “Доченьки”… - Это было его позднее отцовство, и он действительно очень любил нас с сестрой и баловал. Правда, он много гастролировал, и, к сожалению, мы его редко видели. Отец был очень добрым человеком, невероятно чувствительным и сердечным. Мама была на тридцать с лишним лет младше папы. Он был уже умудренным опытом человеком, прошедшим огонь, воду и медные трубы, а мама, по сути, была очаровательным и наивным ребенком. Собственно, она такой и осталась. Она очень красива и сейчас. Вертинский для нее навсегда остался на каком-то пьедестале, и она не только не вышла замуж, после того как его не стало, но не завела ни одного романа. Она как-то сказала: “Может быть, нашлись бы мужчины, которые в жизни сделали бы для меня что-то более полезное, но кто мне утром поцелует руку…” - Вы что-то делаете для сохранения творческого наследия отца? - Я делаю все. Когда-то я даже мечтала найти клад. Там должно было быть миллион чего-нибудь, лучше, конечно, долларов. Я хотела этот клад найти для того, чтобы “отреставрировать” голос Вертинского. Вернувшись в Советскую Россию, отец выступал в огромных залах, у него были колоссальные аншлаги, достать билеты на его концерты было невозможно. Но здесь он стал своего рода разрешенно-запрещенным певцом. О нем никогда не было ни слова в прессе. Его диски официально не издавались. Вскоре он понял свое положение и с горечью констатировал: “Мой голос, очевидно, не доживет до последующих поколений”. Европейские записи существовали, а в России ему никогда не разрешали записываться в Доме звукозаписи, поэтому и не было ни одного диска, только любительские пленки. Надо сказать, что Александр Николаевич был совершенно легкомысленным в отношении своего творческого наследия. Когда его не стало, мы стали собирать записи у его поклонников. И таким образом собрали его звуковой архив. И хотя клад я так и не нашла, но голос Вертинского все-таки отреставрировала - ведь появилась CD-техника высочайшего класса. Сначала ко мне обратилась французская фирма “ Le chant du monde”, которая, отреставрировав звук и убрав все эти шипы и мельчайший треск, выпустила альбом. А теперь эти технологии пришли и в Россию, и я выпускаю диски Александра Николаевича. Сижу по несколько месяцев вместе со звукооператором и выбираю эти маленькие трещинки, “шипучки”, чтобы его голос звучал чисто, без искажений. Недавно мне наконец удалось добиться, благодаря Иосифу Давыдовичу Кобзону, чтобы в Москве, на доме по Тверской, 12, где жил Вертинский, установили мемориальную доску. Кроме того, скоро выйдет уже не сокращенное, а полноценное издание книги мемуаров отца “Дорогой длинною”. - Сейчас очень популярны актерские мемуары. У вас не возникало желания выпустить книгу о себе? - Честно говоря, я в ужасе от этих мемуаров, которые вышли за последнее время. Да, мы были молодыми, кипели страсти, мы говорили: “Ах, он подлец!”, рыдали на плече у подруги… Но молодость на то и была дана, чтобы мы “выкипали”. Когда становишься взрослым и умудренным человеком, как можно не оценивать свою личную историю сквозь призму лет? У меня с Никитой Сергеевичем Михалковым (первый муж А. Вертинской. – Ред.) очень хорошие отношения. Во-первых, у нас с ним сын Степан, во-вторых, все-таки он - Никита Сергеевич, в-третьих, в творчестве мы никогда не пересекались. Поэтому я ни в чем не сопряжена и к тому же теперь прекрасно понимаю: то, что мы разошлись так рано, было естественно. Никто из двух достаточно сильных личностей не мог уступить. Я была фанатически одержима желанием стать актрисой, его тянуло в режиссуру. Кто-то должен был рожать детей и сидеть с ними на даче, а он этого делать не хотел… - Что дало вам общение с Натальей Кончаловской? (Русская поэтесса, мать Никиты Михалкова. – Ред.) - Это вообще был потрясающий период в жизни. Дом Михалковых тогда мне не казался каким-то кланом или родом. Однажды мы даже с Никитой поссорились на эту тему, и я резко сказала: “Тоже мне Форсайты!” На самом деле, у Натальи Кончаловской была другая, как теперь принято говорить, “фишка”, она любила традиции Дома. Она считала, что в этих стенах всегда должен быть праздник, и в этом отношении она была абсолютно уникальная женщина. Мы никогда не вели с ней никаких разговоров об искусстве, я смущалась, полагая, что не имею на это зрелого права. Так что в этом смысле преемственности нет, но то, что половина моих кулинарных рецептов от нее, – это факт. - Все помнят ваше блистательное появление на экранах страны в фильме “Алые паруса”. Расскажите, как все начиналось? - Так случилось, что моя мама, хотя она по профессии не актриса, а художница, сыграла у режиссера Птушко в фильме “Садко” Птицу Феникс. И когда Птушко стал искать героиню на роль Ассоль, он сказал маме: “У тебя есть две дочери, приведи какую-нибудь”. Мама долго колебалась и мучилась, но потом почему-то избрала меня. Я предстала перед Птушко в тренировочных штанах с короткой стрижкой. Он в ужасе посмотрел на меня. Из жалости меня повели в гримерную, надели на меня парик, длинное платьице, и тут Птушко задумался… А дальше сделали фотопробы, кинопробы, и меня утвердили. Но что такое “играть”, я вообще не знала. Пригласили мне репетитора – ученицу Станиславского, народную артистку России, блистательную характерную актрису Серафиму Бирман. Это была крупная женщина с прямыми, седыми, коротко стрижеными волосами, с огромным носом, с маленькими цепкими глазками. Она “показывала” мне Ассоль. Я садилась напротив нее, она надевала на свои седые волосы платочек и показывала мне, как перевоплощаться. Сцена встречи Ассоль с Греем: она долго всматривалась в угол комнаты, это длилось минут пять; вдруг глаза ее вспыхивали каким-то невероятным светом, она вздрагивала, срывала с волос платочек и огромными шагами, пересекая папин кабинет, бежала и кричала своим невыразимо резким голосом: “Я здесь, Грей!” Вот это все и означало Ассоль. Я с ужасом вжималась в кресло и понимала, что таких высот актерского мастерства я не достигну никогда! - Тем не менее “Алые паруса” и “Человек-амфибия” были и остаются картинами популярными и любимыми всеми на протяжении стольких лет… - “Человек-амфибия” - это была вторая моя картина. Когда шли съемки, никто даже не предполагал, что получится шлягерный фильм и будет такой успех. Но когда эта картина вышла на экраны, она совершила переворот в моей жизни. Домашний, скромный, застенчивый ребенок, я не была готова к тому, что хлынуло на меня. Бабушка сказала, что моя жизнь и распорядок не изменятся. А распорядок заключался в том, что мы по очереди с сестрой Марианной ходили за продуктами в Елисеевский гастроном. Вот это была страшная пытка! Я надевала платок, темные очки, но все было бесполезно. В магазине кричали: “Клава, иди сюда! У нас амфибия в отделе колбасу берет!” Я мучительно пыталась сделать вид, что я не амфибия, но все было тщетно. Все бежали, и надо было давать автографы на паспорте, на руке, на пальто… А потом пошли письма. Почтальон приносил огромную пачку, злобно нажимал лбом кнопку звонка, и потом кидал все это в дверь. - Какая из ваших киноролей вам более всего дорога? - Мона в фильме Михаила Козакова “Безымянная звезда”. Я люблю роли, в которых есть что-то характерное. Мона и смешная, и грустная, и трагическая. Серьезное отношение к профессии у меня началось с того момента, когда Козинцев утвердил меня на роль Офелии в фильме “Гамлет”. Эти съемки были своего рода лабораторией. Там нельзя было шутить, как привыкли актеры на съемках. Помню, тогда Смоктуновский произвел на меня огромное впечатление. Вообще, он был сам по себе потрясающим инструментом, точно божественная скрипка, на которой мог играть любой маэстро. В тот период он стал замкнут и нелюдим, он поистине вживался в роль Гамлета, работая над образом с режиссером Розой Абрамовной Сиротой. Это было гениально! Я поняла, что без школы я этой профессии никогда не одолею. Потому, окончив съемки фильма “Гамлет”, поступила в Театральный институт имени Щукина и окончила его через четыре с половиной года, получив диплом “Актриса театра и кино”. - Как начался ваш театральный путь? - По окончании театрального института я работала в Театре Вахтангова. Но существовал в Москве театр, который не оставлял равнодушным никого. Это был театр “Современник”. В глубине души я, конечно же, мечтала работать там. Я сидела на галерке, смотрела сверху на сцену и понимала, что это “классно”, что это новое, живое. И я решила, что все-таки попробую показаться в “Современнике”. Передо мной сидели те, кого я видела с галерки: Ефремов, Табаков, Волчек, Евстигнеев, Козаков - обожаемые мной звезды. Мои коленки предательски тряслись, и я думала: “Видят ли они, как я зажата?” Но меня приняли единогласно. Два года я ходила в массовках. Но постепенно, шаг за шагом, мне стали давать какие-то роли. Я сыграла Нину Заречную. Жизнь в “Современнике” стала “моими университетами”. В театре была особая атмосфера, “Современник” был свободный, авангардный и очень жестокий к людям. Мы не имели права ни на какие поблажки, ты должен был стоять под общей чертой и в каждой роли доказывать, что ты что-то собой представляешь, и нельзя оступиться. - С кем из партнеров по сцене играть было лучше всего? - Пожалуй, больше всего я люблю Калягина. Хотя на сцене он часто подобен слону в посудной лавке - неизвестно, что разрушит в следующую минуту. Но он удивительно талантливый актер. Эфрос тоже обожал Калягина, и когда мы репетировали ”Тартюфа”, то он даже не мог писать мне замечания, он говорил: “Вот здесь надо изменить то-то, здесь вы немного напутали мизансцену, а дальше я ничего не записал, потому что вышел Саша…” И это означало, что Эфрос просто хохотал до слез. - А как вам работалось с Анатолием Эфросом? - Встреча с Эфросом была для меня совершенно шокирующей. Я никогда не предполагала, что больше всего мне нравится как раз такая режиссура. И это было ужасно! Мне казалось, что я предаю Ефремова. Мне уже не нравилась его “правда”, а хотелось того, что было у Эфроса: неожиданная режиссерская фантазия. Не только потому, что он по-своему трактовал классику, а потому что он вообще был открыт всему. До встречи с Анатолием Васильевичем я всегда думала, что профессия актрисы - это тяжелый труд днем и ночью. И никогда не знала, что можно вообще не работать над ролью. Когда я приходила домой, я понимала, что мне не нужны эти листы, я не хочу над этим работать, хочу завтра встретиться с Эфросом, и мы что-нибудь придумаем вместе. Легкость, с которой он работал, была настоящим открытием. И конечно, с Эфросом я ощутила то, чего никогда бы не ощутила в ефремовской режиссуре, - возможность импровизации. - В какой момент вы все-таки ушли из театра ради других проектов? - У меня были интересные роли, прекрасные режиссеры – Волчек, Ефремов, Эфрос, изумительные партнеры – Смоктуновский, Савина, Табаков, Евстигнеев… Когда листаешь свою биографию назад, то словно какой-то ластик стирает то, что не хочется нести с собой дальше. Остались прекрасные воспоминания. Но грянула перестройка, начался XXI век, дух свободы пьянил разум. И мне захотелось вырваться из структуры под названием театр. Мы с Калягиным и Борисовым уехали преподавать театральное мастерство в Англии, Швейцарии, Америке и Франции. Многие говорят, что я покинула театр, оставила профессию. Я ее не оставила. Все это время я каждый вечер сидела в театре, каждый вечер смотрела и знаменитые постановки, и молодых режиссеров. Мне необходим был этот прорыв в европейскую культуру. Ведь долгие годы для нас не только железный, но и театральный занавес был опущен. - Недавно вы вновь появились на московской театральной сцене. Что значит для вас этот проект? - Последняя моя театральная премьера на сцене МХАТа в антрепризе Павла Каплевича - “Имаго” молодого авангардного режиссера Нины Чусовой. В этой пьесе Курочкина несколько по-иному осмысливается сюжет Бернарда Шоу “Пигмалион”. Я появилась в характерной комедийной роли, хотя многие надеялись, что я вернусь в этаком “откутюрном” образе, с гламурными туалетами, типа Раневской - героини знаменитой пьесы Чехова, чтобы выяснить, “продан ли вишневый сад?” Кино “сделало” меня, но театр – это моя страсть, моя родина, мое призвание, моя любимая территория.